Перевод с балкарского Светланы АЛИЕВОЙ

Владимир ЛУКЬЯЕВ

А ВЫ ВЕРНЕТЕСЬ, ВЕРЬТЕ МНЕ…

Очерк-воспоминание

С первых детских лет я усвоил, что все мы - я, мои родители, бабушки, дяди, тети и остальные люди из моего маленького мира - жили когда-то в другом месте, которое называлось Кавказ, а здесь, в Киргизии, в Кызыл-Кие, живем вынужденно. И все разговоры в кругу степенных мужчин или у вечно прядущих пряжу балкарских женщин обычно сводились к воспоминаниям об оставленных на далеком Кав­казе домах, коровах, овцах...

Мне было пять лет, когда в июле 1954 года органами МВД предла­галось снять с учета детей переселенцев до 16-летнего возраста вклю­чи-тельно, освободить их из-под административного надзора и не применять к ним ограничений, установленных для взрослых.

Но об этом послаблении я у знал только в прошлом году - и до сих пор вся документация, касающаяся репрессированных наций, мало публикуется. Так что глубокого и благодарного следа в моей душе эта акция не оставила - как раз в тот год я оказался в компании, которая собралась бежать на Кавказ. Вот как это было.

Горел костер, вокруг которого сидели человек десять наших "боль­ших" пацанов. Уже давно стемнело, но я не торопился домой. Мама лежала в больнице с моим заболевшим братишкой, а отец был в ночной смене на шахте. В последнее время мы часто собирались здесь, на стройке, и, насобирав щепок и бумаг, разжигали костер и засижива­лись далеко за полночь.

Самому старшему из нас, Локману, было, наверное, лет шестнад­цать. Авторитетным он был пацаном, и вполне заслуженно. Никого и ничего он не боялся. А как-то раз, я сам это видел, он в одиночку справился сразу с тремя фэзэушниками - злейшими врагами ребят с балкарского поселка.

Разговоры у костра были, как и всегда, о том, кто с кем подрался или собирается подраться, о том, что скоро урожай арбузов и дынь, и как мы пойдем на базар и будем тырить все подряд у полудремлющих от жары узбеков.

"А знаете, - вдруг сказал кто-то из темноты, - что один пацан, чеченец, я с ним в прошлом году ходил урюк воровать, убежал на Кавказ?"

"Знаем,- отозвался Локман, - мне один русский, блатной, сказал, что этого пацана "мусоры" поймали в Ташкенте и теперь его посадят на пять лет. Он без денег поехал, а в Ташкенте захотел есть и украл лепешку. Так и попался".

"А давайте мы тоже поедем на Кавказ, - продолжал рассказавший про чеченца. Теперь я увидел, что это был Сарби - ловкий и отчаянный парень, чуть младше Локмана. Много за ним было всяких дерзких проделок. - Давайте поедем, чем мы хуже того чеченца. Он без денег поехал, а у нас они будут. Натырим всего на стройке, продадим в кишлаке киргизам и поедем на товарняке. На нем "менты" не ездят. А приедем на Кавказ - сразу в горы. Там же наши дома, в них никто не живет..."

На стройке собирался из готовых деревянных щитов длинный "финский" барак. А внутри барака - мы это точно знали - хранились толь, оконное стекло, гвозди, цемент... Большие ценности по тем временам. Знали мы, что сторож с наступлением темноты наглухо запирался в почти построенном бараке и, приняв чекушку, заваливал­ся спать и до утра не показывал носу. Храбрился, правда, - бывало, откроет окно, пальнет в воздух пару раз из своей двустволки и кричит, что никого он, старый вояка, не боится и пусть только кто сунется... Покричит и засыпает.

"Это он со страху такой воинственный, не надо над ним смеятся, -сказала мне как-то бабушка. - И не ходите по ночам вокруг стройки. Он возьмет и стрельнет..."

А для страха у сторожа были основания, да еще какие. Городок Кызыл-Кия расположен на юге Киргизии и граничит с Ферганской долиной. Вокруг вспучиваются выжженные солнцем предгорья Алайского хребта. Вершины некоторых холмов увенчаны терриконами. Там в шахтах давал стране уголь мой отец, офицер-танкист в годы войны и спецпереселенец после победы над Германией. На одной из этих шахт до моего рождения работала моя мама. Рядом с шахтами и был наш поселок, балкарцев-спецпереселенцев.

А в километре от нас жили чеченцы. Другие спецпереселенцы - крымские татары, курды, турки из Грузии и Азербайджана, поволжские немцы - жили где-то в стороне.

Жили в Кызыл-Кие и "стопроцентные" граждане СССР: русские, украинцы, киргизы, узбеки... Но у многих из них тоже была своя судьба, своя статья. А в пятьдесят четвертом в городок понаехало много блатных. После смерти Сталина Берия помянул соратника большой амнистией для уголовников. Выйдя на свободу, они от души пошалили на севере и в Центральной России, а с наступлением холо­дов двинули в теплые азиатские края. Неспокойная пошла у нас жизнь, что ни ночь - одно, два убийства.

А ответственность за это были не прочь приписать балкарцам и чеченцам. Тут надо сказать, что за десять лет хоть и вынужденного, но совместного проживания "общественность" так и не смогла уразу­меть наши понятия о поступке и расплате.

Особенно кровавыми стали дни, когда приехавшие блатные реши­ли установить в городе свою гегемонию. Стали грабить, насиловать, а убивали даже из-за наручных часов, которые у них ценились выше жизни "мужика" или "фрайера". Нас блатные поначалу не трогали. Знали еще по лагерям, что если обидеть одного горца, а наших за колючей проволокой тогда было ох как много, то отвечать за это придется по самому большому счету. Но иногда, по пьянке или по злобе, блатные били ножом и нашего парня. Убитого, как полагается у правоверных, помолясь, хоронили в тот же день.

А к вечеру все не занятые на работе мужчины балкарского и чеченского поселков уст­раивали блатным газават.

Вот какой была обстановка в городе Кызыл-Кия в пятьдесят чет­вертом году, и сторож правильно делал, что не выходил из своего убежища. Да сторож и не страшил нас. Куда опасней была бы встреча с милицейским патрулем...

"Пора", - сказал Локман.

Мне было велено сидеть у костра и, если замечу постороннего, "заговорить ему зубы", а если милиция появится - четыре пальца в рот и свистнуть. Но операция удалась, и в полночь я, пыхтя, поднимался на гору, где стоял наш маленький глинобитный домик, и тащил на плече тяжеленный рулон толя. Около дома мигала самокрутка, белели подштанники моего отца.

"Где ты был? Что это такое?" - Он снял с моего плеча рулон.

"Ходил с большими ребятами на стройку. Они еще там остались, а мне дали вот это и отправили домой. А правда, эта штука дорого стоит?"

Почему меня интересовала стоимость толя, я решил не говорить.

"Иди спать, - сказал папа, - утром поговорим".

На следующий день только и разговоров было о том, что в "фин­ском" бараке ночью сняли с окон рамы и вынесли все, что там было. Сторож проснулся утром, а кругом пусто. И он привел милицию с собакой, которая сразу же взяла след и привела к дому одного из ночных злоумышленников. Его забрали, но он сообщников не выда­вал, это было ясно, иначе бы и за другими приехали.

А отец в то утро сказал мне, что воровать нельзя, и велел забыть, с кем был прошедшей ночью. Я, наконец, признался ему, ради чего ребята полезли на стройку...

"Тебе пять лет, ты уже большой и должен запомнить мои слова на всю жизнь. Воровство - плохое дело, но еще хуже - предательство".

Пятьдесят четвертый год был для нас "юбилейным". Десять лет назад нас, балкарцев, всех до единого войска НКВД вышвырнули в одночасье из наших домов в горах Кавказа, лишив нас земли предков.

Почему и за что Сталин, Берия, Молотов, а также искренне люби­мый мной в детстве всенародный дедушка Калинин и многие другие кремлевские дяди приказали сделать с нами то, что Гитлер хотел сделать с русскими и другими славянскими народами? Гитлер, как известно, за такие штуки круп-но поплатился. Да иначе и быть не могло. Людоеды всегда плохо кончали – и не только в сказках. Но наши отечественные людоеды были еще и гипно-тизерами. Сейчас, наконец-то, их гипноз потихоньку теряет силу, и, думаю, с каждым из них мы вскоре окончательно разберемся.

В школьных учебниках истории СССР, которые издавались в тече­ние первых десяти лет после Двадцатого съезда, в числе прочих про­явлений культа личности вскользь поминалось и о репрессиях, которыми подверглись некоторые народности нашей страны. Я не знаю, как об этом будет сказано в новых учебниках по истории, но я не согласен со старыми формулировками - "народности" и "репрессии". Кто и по каким признакам смеет делить людей на "народы" и "народ­ности"? И то, что Сталин и его сообщники сделали с нами, ^'некото­рыми народностями", во всех толковых словарях называется не "репрессиями", а "геноцидом".

Мне недавно попали в руки две разукрашенные юбилейные кни­жечки. Одна из них о пятидесятилетии, а другая о шестидесятилетии КБАССР. В них много информации о достижениях и о славном исто­рическом прошлом республики, но нет и намека на то, что пережил балкарский народ за четырнадцать лет. Ведь еще совсем недавно не только писать, но даже и говорить о тех годах и о тех событиях счита­лось проявлением антисоветизма, мелкого национализма. И те, кто так утверждал, еще дееспособны. Они, может быть, рядятся под "пе­рестройщиков", но, затаившись, не упускают возможности ставить нам палки в колеса. Я побывал в одном архиве, в другом... Можно было и не ходить. Нет там гласности применительно к истории моего народа. Пока. Обещали дать на будущий год. Мне удалось лишь выяснить, что за все эти годы к главным архивным материалам о выселении народов не притрагивался ни один исследователь.

Но благое дело не может обойтись без везения. Я познакомился в Нальчике с доктором исторических наук Х.И.Хутуевым. Кандидат­ская диссертация, которую он написал в 1961 году, а защиты добился только в 1965-м, посвящена в основном военной и послевоенной судьбе балкарского народа. Эта диссертация помогла мне и документировать, и значительно расширить свой рассказ.

Ханафи Исхакович поведал мне и свою историю:

"В феврале сорок четвертого года Берия приехал в Орджоникидзе и жил там в своем бронированном вагоне. И вот оттуда стали поступать запросы о том, в каких селах проживают балкарцы, сколько жителей в каждом селе, пригодны ли дороги для прохождения в балкарские аулы грузовых автомобилей и так далее. Я начал догадываться, что против нашего народа замышляется какое-то коварство.

- Что-то мне не нравится такой пристальный интерес к балкарцам, может, и нас выселить собираются, - сказал я как-то своему коллеге по госбезопасности Кириченко.

Тот быстренько передал мои слова наркому внутренних дел ре­спуб-лики Филатову, который тут же меня вызвал и сказал, покляв­шись партий-ным билетом, что никакого выселения не будет. А информация эта нужна для того, чтобы быстрее собрать с балкарцев взносы на строительство тан-ковой колонны. И меня откомандировали в горы, чтобы подготовить ответы на запросы из Орджоникидзе.

Вернулся я в Нальчик двадцать восьмого февраля ночью, и Фила­тов, обвинив меня в распространении слухов о предстоящем выселе­нии, заклю-чил меня в камеру внутренней тюрьмы НКВД. А вечером седьмого марта вызвал к себе и говорит: "Иди, Хутуев, домой, пока­жись родным, что ты жив и здоров, приведи себя в порядок, побрейся и приходи, будем выселять балкарцев. Ну, а ты - работник хороший, мы похлопочем и постараемся оставить тебя здесь, согласен?" "Нет, - говорю, - если всех балкарцев высе-ляют, то и мне надо разделить их участь". И рано утром восьмого марта я вместе со всеми сел в теплушку и поехал в Киргизию, куда вскоре пришел приказ о моем увольнении из органов госбезопасности по "профнепри-годности", подписанный, кстати, самим Берия".

"О том, что нас будут выселять, мы ничего не знали, - рассказывает мне мама. - Седьмого марта снизу, из Нальчика прибыло много воен­ных машин с солдатами и офицерами. Офицеры были очень злые и все время рявкали на нас. А один солдатик зашел к нам в дом и тихо сказал, чтобы мы не теряли время, а побыстрее резали скотину и заготавлива­ли продукты

в дальнюю дорогу. Мы ему не поверили тогда. За что нас выселять, ведь твой дед был передовым колхозником, членом партии, партизанил...

Ночью, около трех часов, в дом вошел офицер с двумя автоматчи­ками и сказал, что постановлением ГКО мы подлежим немедленному выселению и что на сборы он дает двадцать минут. Ну, что за это время можно собрать? На одну машину грузили по четыре семьи. Хорошие у них были машины - новые, американские, но для четырех семей с вещами и многочисленными детьми места было мало. Офицер орет: "Выбросить все лишнее!" А что могло быть лишнего в нашем доме, мы ведь не городские. Тогда они взяли и сами повыбрасывали все, что попало под руку.

К утру нас привезли в Нальчик. А там эшелоны стоят - конца не видно. Офицеры ругаются, у некоторых пистолеты в руках, солдаты прикладами бьют, торопят, собаки конвойные захлебываются от лая, дети, женщины плачут..."

Я вспомнил, что как-то раз, лет двадцать назад, у нас в доме по какому-то случаю собрались мои тети, дяди, бабушка. По телевизору шел фильм "Судьба человека". Все спокойно смотрели его. У балкар­цев, как и многих горцев, считается неделикатным выплескивать свои эмоции. Но когда пошел эпизод, в котором фашистский эшелон, на­битый женщинами и детьми, прибыл в концлагерь и эсэсовцы выбра­сывают из вагонов и рассортировы-вают людей, все заплакали. "И нас вот так, с собаками", - сказала тетя Зайнаф.

Эшелоны с высланными балкарцами гнали на восток. Дорога туда была свеженакатанной. Соседних карачаевцев, родственных балкар­цам и по языку, и по историческим корням, выслали накануне празд­ника 7 ноября 1943 года. Следующий "праздник" НКВД устроил чеченцам и ингушам, выслав их 23 февраля 1944 года. А две недели спустя, 8 марта, наступил черед балкарцев.

Акции по выселению народов проводились молниеносно. Прошлые заслуги не засчитывались, депутатская неприкосновенность не соблю­далась. Такова была цена гарантий прав человека, провозглашенных "сталинской конституцией". Не пощадили и семьи погибших фронто­виков. Аба, двоюрод-ная сестра моей мамы, за год до рокового дня получила похоронку на своего мужа, коммуниста и офицера Красной Армии. Тетю Абу с двумя ее девочка-ми - трехлетней Фатимой и совсем крошечной Абидат - впихнули, подталки-вая в спину прикладами авто­матов, в переполненный кузов "студебеккера"...

"Ребята, я ведь боевой офицер, только что с фронта, я ногу там оставил, а вы меня как бандита выселять будете!" - в отчаянии воск­ликнул поэт Керим Отаров.

"Ничего, - мрачно буркнул один из вломившихся в дом энкавэдэш-ников, - другую ногу оставишь там, куда поедешь. Бери свои костыли и двигай вперед!"

Я не сгущаю краски. Это типичные "средние" (язык не поворачи­вается так их называть) примеры. А ведь были при выселении случаи страшные, с побоями и стрельбой по безвинным и безоружным людям.

А вот еще одна история - еще одна грань геноцида: "В сорок третьем году нацисты при отступлении разграбили и разрушили Нальчик. Надо было в короткое время наладить нормальную мирную жизнь, - вспоминает народ-ный артист КБАССР, заслуженный артист РСФСР, основатель и бессменный руководитель известного танцевального ан­самбля "Кабардинка" Мутай Исмаилович Ульбашев.- В конце сорок третьего меня отозвали из армии. Приехал в Нальчик, иду в отдел культуры обкома. "Давай, Ульбашев, - гово-рит мне зав. отделом, - поднимай былую славу нашего ансамбля. Приступай немедленно к работе. Твоя боевая задача теперь поднимать моральный дух советско­го народа".

Я с головой ушел в свое любимое дело, которым начал заниматься, еще когда мне не было и одиннадцати лет. Собрал оставшихся "стари­ков", нашел новую молодежь, и мы приступили к репетициям. Быстро, меньше чем за неделю, подготовили программу.

В конце февраля сорок четвертого по Нальчику поползли слухи о предстоящем выселении. Но кого будут выселять, никто не знал. Вось­мого марта утром я встретил своего приятеля, который работал в обкоме комсо-мола. "Мутай, - говорит мне он, - сегодня вас, балкарцев, будут выселять. Но у тебя есть заслуги перед республикой, и мы попросим оставить тебя здесь. Сам понимаешь, что твердо обещать ничего не могу. Давай иди домой и будь готов ко всему".

Через два часа раздался стук в дверь. Я открыл, и в комнату вошли офицер и автоматчик. Офицер прочитал постановление ГКО о высе­лении балкарцев и дал двадцать минут на сборы. Я попытался объяс­нить ему, что меня специально отозвали из армии и что я нужен здесь, в республике, но он перебил меня и сказал, что ему обо всем этом известно и не надо тратить времени попусту, а побыстрее собираться и идти. "А вы, - сказал он, пово-рачиваясь к моей жене Заре, - можете остаться. Вы же осетинка, а вашу национальность мы не выселяем".

"Ни за что! - ответила Зара. - Я буду с мужем всегда и везде, куда бы нас не загнали. Ну, а если умирать там выпадет - умру вместе с ним". Офицер в общем-то неплохой парень был и, наверное, хотел нам помочь. "Зря вы кипятитесь, - сказал он Заре. - Вот вы с ним туда поедете, а там что думаете, вас родственники ждут, папа с мамой? Оставайтесь пока здесь, продадите имущество, соберете деньги и пое­дете начинать новую жизнь". "Нет!" - отрезала Зара, и мы сели в товарняк и поехали на восток в киргиз-ские степи".

У Мутая и Зары тогда еще не было детей. Но ведь было много других семей, с детьми, в которых мужья по воле ГКО оказались бесправными спецпереселенцами, а жены остались хозяевами "необъятной родины своей". У жен, принадлежавших к невыселяемым национальностям, как нам уже известно, была возможность отречься от своих мужей и остаться "чистыми". У детей - нет. Все дети от смешанных браков обязаны были разделить участь отцов. А если жены ехали вместе с мужьями, то по приезде на место поселе-ния они лишались всех прав, их ставили на учет в спецкомендатуре...

Нечто подобное в свое время сделали с женами декабристов. Прав­да, это было при царизме. Но даже самому жестокому царю далеко до "отца народов". Например, вы можете представить, что стало бы с Пушкиным (живи он в наше время), да заодно и со всеми его родст­венниками, если бы кто-то стукнул "хозяину", что поэт где-то кому-то сказал: "Тебя, твой трон

я ненавижу".

"В пути нас кормили, - рассказывает мама. - Но что это была за еда? Вода, в которой плавали какие-то вываренные зернышки. Да и этим нас особенно не баловали. В лучшем случае раз в день делали останов­ку где-нибудь на большой станции, и один или два человека из вагона в сопро-вождении конвоира шли за баландой. К концу нашего пути люди стали опухать от голода".

"Голод был не так страшен, - говорил мне Башир, двоюродный брат моей мамы. - От голода можно всего-навсего умереть. Сам знаешь, для нас есть вещи намного хуже любого физического страдания и даже смерти. Тех, кто умер в пути, бросали под откос, как погибшего моряка - в море. А ведь не предать тело земле - самый страшный грех для балкарца. Только они плевать хотели на наши обычаи. В соседнем вагоне, помню, скончалась одна старая женщина. В том же вагоне ехали ее сын и дочь, которые видели, как охрана поступает с умерши­ми. И они прятали тело матери до тех пор, пока оно не стало разла­гаться. А ведь они не одни ехали в вагоне, там еще человек тридцать - сорок было набито. И все они считали, что дети умершей женщины поступают согласно обычаям и не уподобляются "гяурам", для кото­рых нет ничего святого".

Хоронить умерших в пути разрешалось, только когда было много трупов. А много ли - определял начальник эшелона. Хоронить - значит останавливать поезд где-то в степи, организовывать конвойную цепь, выпускать для похорон родственников умерших... Нужна начальнику эта канитель?

Расселение балкарского и других высланных народов проводилось на громадной территории от Южного Урала по всей Казахстанской степи и до безжизненных предгорий Алайского хребта. Места поселе­ний, как правило, были самыми гиблыми.

А теперь давайте посмотрим, каких "бандитов и пособников врага "вывезли силой из родных мест и обрекли на медленную, но верную гибель в чужой стороне. По данным архива Совета Министров Киргиз­ской ССР, в 1944 году прибывшие на спецпоселение балкарцы- муж­чины - а это были оставленные по брони передовые колхозники, советские и партийные работники, сотрудники госбезопасности и уп­равления внутренних дел, инвалиды с детства и инвалиды все еще грохочущей войны, столетние старцы - все, вместе взятые, составляли только 18 процентов от общего числа переселенцев. Женщин было 30 процентов, все остальные, то есть больше половины, - дети. Подобное процентное соотношение среди балкарцев было и в Казахстане.

"Когда нас выгрузили на какой-то станции неподалеку от Талды-Кургана в Казахстане, - рассказала мне тетя Аба, - к нам стали подхо­дить какие-то люди, осматривали нас, расспрашивали, сколько у кого в семье детей, стариков. Это были, как вскоре выяснилось, директора совхозов и председатели колхозов. Долго они так ходили, все что-то записывали, а потом собрались неподалеку от того места, где я с детьми и сестрами стояла, и стали спорить. Кричат друг на друга, матерятся. А главным из "встречаю-щих" был полковник. Он ни с кем не спорил, а все ездил в белом полушубке и на белом коне среди нас и командовал, помахивая плеткой: "Вы здесь стойте, вы, с этого вагона, там встаньте, не ходить из одной группы в другую!". Военный человек, командир. А председатели ругаются...

"Не надо, - кричит один, - мне эту семью подсовывать. Там ведь только одна работница, а все остальные восемь - иждивенцы, старуха и дети. Почему я их должен кормить?!" - "Вот как, - кричит другой, - я их, что ли, возьму? У меня и своих иждивен­цев полно, а этих бандитов мне и подавно не надо". Ну, а мы, весь эшелон, слушаем все это, стоим и ждем. "Да успокойтесь вы все, не орите! - посмеиваясь, угомонил председателей солидный и уверенный мужчина. - Что вы заладили - иждивенцы, иждивенцы... Берите всех подряд. Их сюда прислали навечно. Здесь не Кавказ, и в нашем кли­мате иждивенцы долго не протянут, умрут, а работники вам останут­ся".

- А что это был за дядя? - спросил я.

- Директор совхоза, наш будущий начальник по фамилии Дидрихсон. И ведь прав оказался, как в воду смотрел, сволочь. Сколько там наших поумирало!.."

Семью моей мамы довезли на двадцать пятый день пути до киргиз­ского городка Кызыл-Кия и сразу с вокзала строем повели в какую-то временную баню. Там их "продезинфицировали" и вселили в барак, где была выделена комната, которую на первых порах они делили с еще двумя семьями. Отец матери, участник гражданской войны и член партии, заболел еще в начале пути. Ни о какой врачебной помощи в эшелонах спецпереселенцев и речи быть не могло. Кого лечить - вра­гов? В Кызыл-Кие мой дед не прожил и недели (по свидетельству Хутуева, там, где я родился, умерло больше всего спецпереселенцев).

Самой старшей из шестерых детей в семье была мама. Ей было восем-надцать, а самой младшей сестренке, Рае, не было и года. Скуд­ный запас продуктов, захваченных из дома, кончился еще в пути. Не было денег, одежды, посуды...

Почти все жители городка работали в шахтах, и вскоре к ним присо-единились женщины-спецпереселенки. Уголь в забое рубили в основном немцы-трудармейцы и уголовники, а моя мать, как и многие другие балкарки и чеченки, была откатчицей, то есть катала по шахте вагонетки с углем. Электровозов тогда и в помине не было, а шахтерских лошадок уголовники забили и съели...

- Есть было нечего, - вспоминает мама. - Чего только не пришлось мне увидеть тогда. И как траву ели, помню, а она оказалась не такой,
как в наших горах, и многие потом поумирали от этого. А как-то раз я
видела, как человек гнался за собакой, чтобы поймать и, наверное,
съесть, но сил бежать у него не было, и он упал. Потом подполз к тому
месту, где эта собака сидела, и стал есть собачий кал...

- Это был балкарец? - придя в себя, спросил я.

- Какая разница, - вздохнув, ответила мама, - это был человек, и те, кто довел его до этого, тоже ведь считали себя людьми. Вот в колхозах жить было лучше, чем нам. Они хоть и работали по 15-16 часов, зато могли спрятать в одежде картофелину или свеклу и прине­сти детям. А из шахты что принесешь? Вот и умирало здесь нашего народа больше, чем в других местах. Вымирали семьями. Хоронить умерших было некому, была орга­низована специальная санитарная команда, которая ездила по домам, собирала трупы и, зарегистрировав факт смерти в городской больнице, закапывала их во рву за больничным зданием. Сколько там лежит безымянных и безвинных жертв сталинского геноцида: ингушей, че­ченцев, балкарцев, крымских татар...

Одной маминой карточки на семью из семи человек было мало, и вслед за мамой спустился в шахту и ее четырнадцатилетний брат Али.

- Я хорошо помню, как в день нашего приезда вся Кызыл-Кия сбежалась на вокзал посмотреть на нас. Оказывается, кто-то пустил слух о том, что привезли очень кровожадных людей, хищников, кото­рые не брезгуют и человеческим мясом. Я это серьезно говорю, - и в самом деле серьезно убеждает меня Али. - Мы идем всем эшелоном, колонной, а они выстроились по обеим сторонам улицы и смотрят... Да, в первые дни нам крепко доставалось. Еды никакой, хлеба даже по карточкам не хватало. Встанешь в очереди - стоишь, стоишь... Хлеб кончится, а у людей еще кар-точки на руках, а что с ними делать, если они только на один определенный день выдавались. Кто посильнее и понахальнее, протолкнется и возьмет без очереди. Ну, и мы тоже, когда пришли в себя после дорожного голода, стали шустрить по-ихнему. А те нахалы нам орут, дескать, изменники родины, бандиты, надо было вас всех там поубивать, а не везти сюда - и в драку.

А мы по-русски, кулаками, драться не умели, этому мы потом научились, а вот бороться - пожалуйста! Кинешь на землю одного, другого, а на большее силенок не хватало. В общем, на первых порах нам достава­лось крепко. Выходить за пределы городка нам было запрещено. Пять километров в длину, пять в ширину - вот вся наша зона. Выйдешь за черту - пять или десять лет лагерей за нарушение режима. А в восьми километрах от города Уч-Курган - оазис. Там пшеница росла, овощи, фрукты, а у нас голод. Правда, случай один произошел еще в самом начале, когда нас только привезли в Кызыл-Кию. Наш парень, бал­карец, ночью залез в чей-то огород, там помидоры росли, еще зеленые, а утром нашли этого парня чуть ли не в центре с узбекским ножом в груди, а у головы шесть зеленых помидорин лежат. Ну, ладно! Поняли мы, что шутить с нами не собираются, но только зря они думали запугать нас этим.

- Тогда таких, как этот, теперь в газетах писали о нем, председатель колхоза, который всех своих колхозников рабами сделал... - вступил в разговор младший брат Али Хызыр.

- Адылов, - помог я ему.

- Вот, вот! Таких Чингисханов тогда много было. Чуть что - камчой бить лезли, даже убить могли, и все их боялись. Байские замашки, но с нами это не проходило.

- Короче, - продолжал Али. - В конце мая созрел урюк, и мы, все наши пацаны, человек двадцать, решили ночью сделать набег на кол­хозный сад. Когда стемнело, вышли на дорогу. А за нами Хызыр увязался с такими же, как и он, лет по одиннадцать - двенадцать, пацанятами. Приходим в сад, не шумим, не разговариваем, потому что рядом домик, в котором сторожа сидят, залезли на деревья и рвем урюк. А ночь лунная, все видно, как днем. Хызыр с пацанятами тоже принялись за дело. Вдруг из домика выходят двое и идут прямо в их сторону. Подходят они к дереву, в руках у них палки, как ружья длинные, и кричат, чтобы все спускались вниз. А пацанята, наоборот, еще выше полезли. А те уже звереть начали. Поняли мы, что если не вмеша-емся, то убьют пацанят не задумываясь.

- Убили бы, это точно, - подтвердил Хызыр.

Слезаем мы с дерева и подходим к сторожам. А надо сказать, что из всех ребят я был, пожалуй, самым младшим, а всем остальным было лет по шестнадцать и больше. Некоторые перед выселением даже в армию собира-лись идти, да вот после 8 марта наших ребят уже не призывали. Не доверяли, хотя сколько в это время наших мужчин на фронте было - твой отец, к примеру. Подходим мы к сторожам тихо, как абреки, и когда они увидели нас, то чуть было не обделались со страху. "Мы думали, - говорит один, - что это кызыл-кийские урки, а вы с Кавказа, тоже мусульмане, можете рвать, сколько вам надо". И они ушли. А мы снова залезли на деревья и рвем урюк. И вдруг из домика выходят двадцать или более мужчин. Рядом с садом было хлопковое поле, и поливальщики остались ночевать у сторожей в домике. И вот эта армия, блестя подштанниками - тогда мода у мест­ных была ходить в нижнем белье, ни днем, ни ночью его не снимали, - идет на нас. Я выбрал ветку потолще и начал ее резать. Смотрю, другие парни тоже режут ветки. А они подошли уже к первому на их пути дереву, матерятся по-своему и по-русски - давай, мол, вниз, конец вам пришел. На том дереве Магомед сидел, крепкий парень, борец, самый сильный из нас. И он прыгнул на них сверху, как барс на стадо косуль, схватил первого попавшегося, поднял над головой и грохнул об землю. Схватил другого, вырвал у него палку - и пошло дело... Погоняли мы их по саду, человек пять сбросили в арык попла­вать. Видишь, какие они оказались скоты! - разошелся Али. - Рвите, говорят, вы тоже мусульмане, вам можно! Домой мы бежали по-другому, дальнему пути, через горы. Если бы нас в саду или по дороге взяла милиция - всем хана! Нарушение режима - пять лет, драка, воровство, лет на десять потянуло бы.

- А если бы кетменщики нас прибили, то им бы ничего за это не было, - сказал Хызыр.

- Да-а, сколько до этой драки наших пацанов из-за горсти урюка поубивали, Хызыр, помнишь? Двоих? Троих?

- Троих. И никого за это не посадили и даже допрашивать никого не допрашивали.

- После этого случая они к нам уже не лезли.

В то время как балкарские юноши боролись на чужбине за выжи­вание и сохранение чувства собственного достоинства, что, впрочем, для горцев равнозначно, их старшие братья и отцы были на фронте, далеко на западе, и ничего не знали о происшедшей трагедии.

- А вот я знал, что балкарцев выслали, - начал свой рассказ офи­цер-фронтовик Магомед Огурлиевич Башиев. - Мне об этом сообщил мой друг-дагестанец Пашаев. Весной сорок четвертого он был началь­ником особого отдела, а я секретарем комитета комсомола полка, который входил в состав 417-й стрелковой "Сивашской" дивизии. Во всей 51-й армии, куда входила и наша дивизия, я знал только одного человека, с кем бы мог разделить свое горе. Это был Кайсын Кулиев, старший лейтенант, сотрудник армейской газеты. До войны я не был лично знаком с Кайсыном, но нередко бывал в Нальчике на литера­турных вечерах, где он читал свои стихи. Он уже тогда был знамени­тым человеком. А познакомились мы в сорок третьем году на совещании политработников 51-й армии. Нас тогда собрали перед предсто-явшим форсированием Сиваша, потому что дело ожидалось жаркое. Взяли мы Сиваш, прошли в Крым и остановились около Джанкоя. Там и застала меня эта черная весть.

Армия готовилась к наступлению и штурму Сапун-горы, и, как всегда перед большими боями, наступало короткое затишье. В это время и приехал Кайсын. Заруливает на "виллисе" и сразу ко мне. Радостный такой, сияет. "Ты что, говорит, Магомед, такой кислый?" Я понял, что он еще ничего не знает, и говорю ему: "Пойдем, я тебе что-то скажу". Вышли мы наружу, отошли подальше в поле и сели на травке. У меня с собой была фляга спирта, я налил ему, себе. Выпили, и я все ему рассказал. А он перебивает меня все время и говорит одно и то же: " Не может быть, Магомед! Не может быть, Магомед!" - "Как не может быть, - отвечаю, - пойдем к Пашаеву, он свой парень, покажет тебе этот секретный приказ". - "Нет, - говорит, - раз ты

такие вещи говоришь, значит, так оно и есть". Долго мы с ним так сидели. Он плачет, я плачу, выпили флягу спирта, а хмель не берет.

А через несколько дней начался штурм Сапун-горы, и на одном из участков надо было подавить пулеметную точку, которая сдерживала атаку нашего полка. Я вызвался добровольцем, ко мне еще двое ребят, комсоргов рот, присоединились. Пулемет мы уничтожили, но я после этого задания попал в госпиталь с пулей в лопатке. Она до сих пор там и сидит. А ребята из полка потом мне в госпиталь написали, что приезжал корреспондент Кулиев и разыскивал меня. Больше я офи­цера Кулиева не встречал, а Кулиева-спецпереселенца видел много раз в столице Киргизии Фрунзе.

- А родные вам ничего о себе не сообщили?

- Сестра прислала письмо-треугольник откуда-то из Казахстана, проездом. Написала, что всех балкарцев везут куда-то, и что с ними будет дальше, никто не знает. Писем я больше не получал и очень долго о судьбе моих родственников не знал. И только в конце сорок пятого года после долгих-долгих поисков в различных городах Сред­ней Азии я смог их найти и поехать к ним в Киргизию.

В сорок четвертом году отношение "высокого" начальства к ничего не подозревающим солдатам и офицерам высланных национальностей резко изменилось. Появилась дискриминация, которая выражалась в том, что эти солдаты и офицеры уже не повышались в звании, как правило, не награж-дались, а если и получали награду, то не ту.

Командир роты балкарец Мухажир Уммаев в боях за Одессу 10 апреля 1944 года вместе со своими бойцами, отразив три ожесточен­ные контратаки противника, первым ворвался на окраину города. В этом бою старший лейте-нант Уммаев лично уничтожил в рукопашной схватке 18, а его рота 200 немецких солдат и офицеров. Преследуя отступающего врага, рота Уммаева уничтожила еще свыше ста за­хватчиков и первой ворвалась в центр города. Об этом подвиге расска­зала после боев за Одессу армейская газета.

А знают ли сейчас имя балкарца Уммаева в городе-герое?

За мужество и отвагу при освобождении Одессы командованием 179-го гвардейского полка Уммаев был представлен к присвоению звания "Герой Советского Союза". Ходатайство поддержали командо­вание дивизии и Военный Совет армии. Но в Москве наградная комис­сия ГКО ограничилась награждением Уммаева орденом Александра Невского. И это была последняя награда героя. Его демобилизовали, и он поехал к своим высланным земля-кам в Казахстан, где и умер вскоре от полученных на войне ран.

Мой отец был танкистом на Северо-Западном фронте. Звание лей­тенан-та и последний орден Красной Звезды он получил весной сорок четвертого, хотя и воевал до последнего дня и въехал на своем танке в Берлин. За целый год наступательных боев ни повышения в звании, ни награды.

- Кто из нас, простых людей, думал тогда о званиях и орденах, - сказал он мне как-то. - Все это было ценно для тех, кто в хромовых сапогах всю войну прощеголял.

Что это, подумал я, пренебрежение "окопника" к наградам и "штаб­никам" или же старая обида на несправедливость к нему?

В конце 1945 года демобилизованные фронтовики стали возвра­щаться к своим семьям. Едва прибыв на место, они должны были встать на учет в спецкомендатуре и расписаться в собственном бесправии. Только теперь в комендатурах вчерашним боевым солдатам и офице­рам читали постановле-ния ГКО о выселении их народов и указы Пре­зидиума Верховного Совета СССР о ликвидации Кабардино-Балкарской АССР и образовании на ее месте Кабардинской АССР.

Ловко у них тогда все получилось! А чтобы все было пристойно, сочинили, будто балкарцы в период оккупации изменили Родине, вели подрывную работу против частей Красной Армии, оказывали оккупантам помощь в качестве проводников на кавказских перевалах, а после изгнания немцев вступили в организованные нацистами банды для борьбы против Советской власти.

Все это ложь! Кроме десятка-двух дезертиров, в горах Балкарии никто не таился, как не было и "организованного сопротивления Со­ветской власти". Этот документ сфабриковали Берия и его заплечных дел мастера Абакумов, Кобулов и прочие. А подписал указ о ликвида­ции республики «добрейший дедушка» М.И.Калинин. Ведал ли "всероссийский староста", под каким документом ставит свою подпись? Впрочем, и он, как теперь стало известно, мог подписать все, что угодно, лишь бы его не трогали.

В сложном положении оказались правительства Казахстана и Кир­ги-зии, потому что постановления ГКО о переселении некоторых наро­дов Кавказа были неожиданностью даже для ЦК партий этих республик.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: