Перевод с балкарского Семена ЛИПКИНА

Алим ТЕППЕЕВ

ТРИ ГОРСТОЧКИ РИСА

Рассказ

Прежде мальчик превозмогал голод сном. Когда не спалось, думал, что скоро вернется мама, и смотрел, как распускаются маки во дворе.

Но сегодня он проснулся с головокружением: в глазах темнело, стены приземистого жилья колебались, кровать, на которой они лежа­ли с братиком, плыла вместе со стенами и мягко уходила куда-то вниз. Он закрывал глаза, в страхе взглядывал на бесшумно спящего братика и никак не мог превозмочь темное, обессиливающее кружение…

Шум играющих на улице детей пробивался к нему издали, време­нами голоса пропадали, словно ребята возносились в небо. "Вот придет мама, - думал он, прикрывая глаза, чтобы одолеть дурноту, - и мы тоже пойдем на улицу. А пока надо лежать. Когда человек лежит и спит, он не чувствует голода, так говорит мама... Мама..."

Ребята расшумелись, потоки теплого воздуха заполняли комнату, и он все острее чувствовал, как голод опустошает его. С надеждой на чудо смотрел он на голые стены, на пустые полки, во двор за окном, где рас-цветали акации и рдели маки. В глазах двоилось. Небо, земля, дома и деревья расплывались, утопая в тягучем тумане. Мальчик плавал в этом тумане. Ему слышались птичьи и детские голоса, запахи трав и хлеба, голодный плач братика, и было ему страшно.

Кружась в бесцветном и душном тумане, он выплыл в какой-то светлый, забытый мир. Столы были полны - завалены, заставлены яствами; за столами сидели степенные старики. Увидев мальчика, они встали со своих мест, провели его во главу стола и, сообщая друг другу: "К нам пришел Сафар!" - посадили на почетном месте. Мальчик из тысячи яств выбрал большую деревянную чашу с бушто - крошеным в айран чуреком, придвинул ее к себе. Он проснулся в тот миг, когда, поддев бушто ложкой, поднес ее к губам…

Он заплакал, но не от голода, а от обиды. Редкие холодные слезы зака-пали на соломенный матрац. С горькой пронзительной болью расставался он со своим сном. Казалось, тот изобильный, полный счастья и света мир, явив-шийся ему во сне, был правдой. И кто-то со злым умыслом отнял его в час спасения.

Проснулся братик - четырехлетний Самат. Проснулся и, сев на кровати, уставился на него - самые страшные для Сафара минуты: сам он еще мог тер-петь, но терялся, когда начинал плакать Самат. Уходя на работу или на поис-ки еды, мать тихо поручала Самата ему, стар­шему, и Сафар заботился о нем, как мог. Самат не был плаксивым, старался, как и он, превозмочь голод, и в нем, Сафаре, возникало прежде неведомое ему сострадание к братику, кото-рый тонким жалоб­ным голосом начинал просить гыржын-хлеб.

Сафар, притих, отводя от братика глаза. Уже два дня они ничего не ели, кроме каши из листьев бадана и крапивы, а она, эта каша, только и раздувает живот, но нисколечко не утоляет голод. В те дни, когда мать приносила кар-тофель, молоко или пригоршню риса, Сафар одну из своих картофелин или ложечек рисовой каши на дне тарелки остав­лял втайне от матери для брати-ка. И когда Самат начинал на него смотреть, а потом плакать, Сафар, прику-сывая затвердевшие губы и стараясь не глядеть на картошку или рис, кормил его. Теперь же у Сафара ничего не было в запасе - уже два дня мать ничего не прино­сила.

Душа его кружила по дому, по неверным, горестным следам мате­ри, по незнакомым дворам чужбины. Всюду его встречало молчание. Они привезли с собой сундук, и, когда мать побелила стены этого заброшенного домика, смазала глиняным раствором пол, а дядя Татай вставил стекла в оконные проемы, достали из него домашние коврики, разложили и развесили их, и жилье стало теплым и уютным. Потом мать один за другим поменяла их на кукурузу, на рис или на карто­фель, но тогда, оголяясь, стены не казались Сафару такими мрачными и темными. То, что мать брала взамен ковриков

и тканей из сундука, было таким вкусным и аппетитным, что опустошение дома не пугало. Теперь мать, спрятав красивый отрез на груди, напрасно ходила по селу и по базару - не стало людей, кто мог дать за него хлеб. Возвра­щаясь с пустыми руками, мать коротко говорила, что за кусок хлеба или горсть кукурузы, несколько картофелин люди предлагают золото, дорогую старинную чеканку, а такие отрезы, как у нее, и крошки от хлеба

не стоят. Ели они все реже, оттого и темным казалось теперь жилище, тусклыми и безжизненными стали его побеленные стены. Даже мухи куда-то исчезли. А раньше они житья не давали.

Самат глядел-глядел на старшего брата и заплакал. Сафар взял его на руки и, крепко прижав к груди, с отчаянием оглянулся. Но не было отклика его детскому отчаянию - не было его ни в доме, ни в перепол­ненном запаха-ми трав молодом и прекрасном мире. В чреве этого мира наполнялась соками весна, зрело изобильное лето, но есть хотелось сейчас, немедленно.

- Подожди, Саматик, потерпи, - бормотал Сафар, удерживая сле­зы. - Подожди, еще малость потерпи, скоро придет мама, принесет лепешку… Сейчас придет и принесет нам лепешку…

Услышав слово "лепешка", Самат заплакал еще сильнее. В смяте­нии Сафар подошел к окну. Цветущая акация, рдевшие в зелени маковые головки вернули ему потерявшуюся было надежду. Показы­вая Самату на цветы, он сказал:

- Посмотри, как красиво. Сейчас весна, скоро созреют ягоды… Не плачь, а то они не созреют…

Сафар говорил и с отчаянием понимал, что голод, сосущий неок­репшее тельце братика, сильнее его слов. Голод душил их обоих, и не слова, а кусо-чек хлеба, кусочек, всего лишь кусочек хлеба нужен был, чтобы не кружи-лась так голова.

Сафар ходил по дому, по двору, прижимая к себе братика. Он забыл о себе, не был он теперь ни голодным, ни жаждущим, только боялся за брати-ка, только за него мучилась его душа. А мама все не шла. Может, с ней что-нибудь случилось где-то на базаре, у чужого скудного двора? Почему она не идет? Бросила их, убежала, чтобы не видеть, как они умирают от голода? Может, умерла, как ушла и умерла мать Чачия?

Еще бабушка плакала о матери Чачия; плакала, причитала: бедняж­ка, испробовала все-все, что могла, ничего больше не нашла, чем бы покормить детей, да так и изошла слезами. Изошла, горемычная, слезами и сошла с ума. А теперь бродит по чужим селам... Так плакала бабушка и причитала. А мать вдруг вскричала тогда "Нет! Нет!". И крепко прижала их обоих к груди. "Нет, Бог не позволит, это уж слишком" - сказала еще, молясь и плача. А потом и бабушка умерла. И чем дальше, тем быстрее исчезали вещи из дома, и мама просила их подольше спать. Он и старался. Но уже окна раскалены от жары, а ее все нет. Он осторожно положил уснувшего Самата на кровать и на цыпочках вышел на улицу.

С какими надеждами выходил он на пустынную в полдневный час улицу? Найти что-нибудь поесть? Найти мать? Или убежать от го­лодного брата, постылого дома? Этого не знал ни он сам, ни бог, ясновидящий и милосердный. Просто он не мог оставаться в доме в ожидании, когда проснется Самат и уставится на него.

Он постоял оглядываясь и пошел вниз по раскаленной от солнца пыльной улице. Стоял самый жаркий час дня - на улице ни души. Каждый шаг болью отдавался в голове, темнело в глазах. Но голод и страх гнали его - тупо и неотступно.

Остановился он у высоких ворот. Створки их разошлись, открыв глубину широкого просторного двора. В тени виноградника за накры­тым столом сидела семья - старушка, молодая женщина, толстый мужчина и такой же, как Сафар, мальчик. Боясь, что его заметят, Сафар силился уйти, но не мог двинуться с места, не мог оторваться от воротного столба, во все глаза глядя на забытую еду, разложенную на столе.

Первым его увидел мальчик, вскочил с места и подбежал к нему. И, высоко подняв надкушенную с краю булочку, - от нее шел такой теплый запах! - со злорадным восторгом прокричал: "Вот! Вот! Вот!!" У Сафара потемнело в глазах, он сглотнул вязкую горькую слюну и опустил голову. Мужчина поднялся, тяжело глядя на голодного маль­чика, подошел к нему, оторвал от столба, вытолкал на улицу и закрыл створки. Сафар услышал, как с тяжелым лязгом задвинулись засовы железных неприступных ворот. Он прислонился к забору, сжал зубы и закрыл глаза, чтобы остановить кру-жение высоких ворот, раскален­ной безлюдной улицы, обедающих людей, и никак не мог преодолеть запах той душистой булочки - крепче стальных цепей, сильнее камен­ных стен удерживающих Сафара здесь…

А потом земля сдвинулась под ним. Он почувствовал тихое сколь­жение улицы под ногами. И чем дальше дорога уводила его от высоких ворот, тем сильнее он становился, тем быстрее возвращались к нему силы. "Если бы мой отец не погиб на фронте, - думал он, сглатывая слезы, - если бы не выслали нас так далеко, и у нас был бы такой же большой дом, с широким двором и виноградником. И было бы у нас много, много хлеба!" Казалось ему теперь, что голодают они с брати­ком не потому, что на истощенной войною земле мало осталось хлеба, а потому, что пока отец воевал, их привезли сюда и бросили в степи. Бабушка говорила, что это воля Аллаха, а мать плакала и проклинала и Гитлера, и Сталина.

Дорога привела Сафара во двор другого дома. Под навесом сидела древняя и неправдоподобно сухая старуха. Сафар остановился подле, не очень близко, но и не так далеко, чтобы она не могла его заметить. Но старая женщина молчала. И у Сафара не было сил говорить.

Эта старая женщина была очень похожа на его бабушку.

Иногда мать открывала тогда еще полный тканями сундук, на дне которого лежали написанные кривыми, неровными буквами письма отца, брала наугад одно из них и читала им, Сафару и Самату. Мать рассказывала: в тот зловещий день, когда их высылали, приставлен­ный к ним солдат на свой страх и риск притащил сундук к машине и с трудом поставил его там. "Аллах пусть продлит его век, - говорила мать, - если бы не он, то потерялись бы письма..." Отец перво-наперво спрашивал о бабушке. Такая добрая она была, участливая, что лишен­ные крова приходили к ней за добрыми словами. Когда она, бывало, посадив Сафара на колени, начинала рассказывать сказки, оживали камни и деревья, горы и реки той земли, которую они покинули и о которой были все сказки бабушки. Так и засыпал он - на ее коленях, а сказки продолжались во сне. Однажды бабушка услышала, что жен­щина с мальчи-ком ходит по аулу и собирает милостыню. Бабушка пошла искать ее и вскоре вернулась с нею и ее мальчиком. Мать покормила их, а потом сама искупала мальчика, уложила спать. Са­фар навсегда запомнил, как мать с бабушкой сожгли всю одежду женщины, а взамен дали ей свою. Бабушка оставила их у себя на несколько дней, хотя еды у них было в обрез. Потом они проводили их до дороги в Амударью - женщина говорила, что всех ее родственников повезли туда. Если бы бабушка была жива, Сафару не было бы так плохо.

- Ай, жестокий мир, какой день настал, - запричитала вдруг стару­ха, не глядя на Сафара.Сафар не понял, то ли старуха читала молитву, то ли жалела его. - И тебя гонит голод, как бич... Что же мне делать? Я душу свою могла бы вырвать, да ведь в руках ничего не останется... Что же мне делать? О, Аллах, что делать? День такой настал для нас, горемычных...

- Мне ничего не нужно, - тихо сказал Сафар. - Я пришел просто так... Ты же помнишь мою бабушку…

Но старая женщина не слышала его. Было похоже, что она о маль­чике забыла и уснула.

И вновь он оказался посередине горячей пыльной улицы. Он стоял под раскаленным солнцем, босыми ногами в обжигающей пыли. Идти было некуда, и земля не двигалась, и солнце остановилось прямо над его головой. Ничего не было в этом неподвижном мире, кроме колы­ханья горячего возду-ха. Сафара тянуло к земле, хотелось свалиться в пыль, да так и остаться лежать навсегда. Он и упал, но тут же в страхе превратиться в пыль закричал, ударяя кулачками о землю, призывая отца, которого смутно помнил:

- Оте-ец! Саматик умирает с голоду. Не видишь ты, что ли, мы оба умираем с голоду! Оте-ец, где мама?!

Снова двинулось серое марево. Пробежал вихрь, осыпав мальчика пылью, мусором и песком. Зерна этого песка пахли кукурузой. Сафар поднял голову, увидел идущего по дороге дядю, старшего брата отца. Сначала он поднялся на колени, потом тихо встал во весь рост, рука­вами вытер лицо, грязное от пыли и слез, и окончательно осознал, что вверх по улице идет его дядя Татаркан. И тогда он сорвался с места, точно освобожденный от пут жеребенок, и побежал за дядей. Настиг его, уцепился за руку, радостно зашептал:

- Давай, Татай, я понесу!

- Что ты носишься в такую жару по улице, - грубо оборвал его Татар-кан. - Или ты думаешь, я несу что-нибудь съестное?

- Я просто говорю, что понесу... Я могу! - Радость Сафара медленно угасала. - Я не голодный, - сказал он, поняв, почему дядя не рад ему. - Нання покормила нас кашей из листьев крапивы со сметаной…

- Вот несу суперфосфат с поля, - сказал Татаркан, пряча глаза от племянника. - Говорят, если не подкармливать в этих местах землю, урожая не бывает. - Он перебросил мешок с одного плеча на другое. - А ты иди домой. На кого ты оставил Саматика?

- Ладно, Татай, - сказал Сафар. - У нас тоже есть суперфосфат. - И опустил голову, чтобы не заплакать.

Татаркан, ни слова не говоря, пошел быстрыми шагами дальше по косогору. И снова Сафар стоял на раскаленной улице. И было страшно под-нять голову, посмотреть вслед дяде, которого он почитал за отца. Когда на улице, в игрищах и спорах его ровесники хвастались отцами, он гордился своим дядей. Теперь, не зная сказать или не сказать матери о дядиной лжи, он стоял и смотрел на желтую тень удаляюще­гося Татаркана, которая укорачивалась, как его вера в дядю. Вдруг тень на желтом песке замерла, с минуту поколебалась, а потом стала расти: Татаркан возвращался. Сафар двинулся навстречу. Он шел и клялся себе: если дядя решил поделиться с ним, он возьмет совсем немножечко, только на сегодня и только для Самата. Следовало быть справедливым: их только двое у матери - он и Саматик, а у дяди трое детей. Поэтому он возьмет совсем немножечко, только на сегодня, только для Саматика. А если он в своем хождении по селу что-нибудь найдет или мать что принесет, то они, как всегда, обязательно выделят долю семье Татая.

Между тем Татаркан, подойдя вплотную, опустил перед ним на дорогу мешок и сам опустился рядом на колени. С насилием над собой он развязал стянутую сыромятным ремешком горловину мешка - руки большого Татар-кана срывались, дрожали, дыхание стало прерыви­стым, а лицо кривилось и капли пота стекали по щекам.

- Подставляй полу, - глухо приказал Татаркан, не глядя в лицо Сафара.

- Не нужно, Татай, - торопливо ответил Сафар. - Не надо, у нас есть кукуруза...

- Давай сюда! Давай подставляй полу! - быстро бормотал Татаркан, словно боясь, что если он сейчас же не насыплет мальчику горсть кукурузы, то через секунду у него не хватит на это сил. Когда сведен­ные в чашу его ладони с зерном поднялись до верха мешка, он, кач­нувшись закрыл глаза.

С минуту сидел он так, и руки его дрожали от напряжения. - Говоришь, есть у вас кукуруза? – спросил он упавшим голосом и посмотрел на Сафара. - Если у вас есть кукуруза… Если так…

- Есть, Татай! - выкрикнул Сафар почти весело. - Я же сказал, что есть. - И, опустив полу рубашки, разгладил ее ладонями… Жившая в нем надежда, что дядя все же даст им эту пригоршню кукурузы, заставила его быстро, не глядя на него, сказать: - Я совсем не голо­дный… Саматик… Вот Саматика никак не могу успокоить… Все пла­чет…

Но Татаркан его уже не слушал.

- Что же, если есть кукуруза, значит, не голодные… А пока вы ее
съедите, что-нибудь придумаем… - И он ссыпал зерно обратно в ме­шок.

И, задыхаясь, в спешке, точно кукуруза была краденая и за ним погоня, затянул сыромятный ремешок, подхватив мешок на плечо и быстро ушел.

В письмах с фронта отец после бабушки спрашивал о брате. "Если я

не вернусь, но будет жив мой брат, наши дети пусть почитают его за меня, потому что он всегда будет им опорой", - писал он матери. И просил ее воспитывать мальчиков в строгой любви к нему, и мать не забывала заветов отца. Приготовив дома что-нибудь из еды, она посы­лала с Сафаром или относила сама долю Татаркана. Татаркан всегда был опорой их дома, всегда заботился о них.

Потом только отец спрашивал о них - о Сафаре и Самате. Он просил, чтобы и бабушка, и жена растили сыновей терпеливыми, добрыми. В конце письма он обращался к матери и скупо, словно смущаясь, просил, чтобы она писала про себя побольше. Теперь пись­ма отца лежали на дне сундука, дядя нес кукурузу в свой дом, а Сафар искал кусочек хлеба, чтобы успокоить плачущего братика. В чужой степи голод и песок обжигали мальчика - не было хлеба на земле. И он, бредя по безлюдной улице, мечтал иметь много хлеба, так много, чтобы можно было раздавать его всему миру...

Он возвращался домой по нижней, выходящей в степь улице, где жили корейцы-рисоводы. Он решил: вернется домой, возьмет Самати-ка и вместе с ним пойдет искать мать. А когда найдет, возьмет за руки ее и Самата, и пойдут они по дороге. Если идти и идти, они обязательно придут на такую землю, где хлеба будет вдоволь.

Вдоль пустынной улицы стояли притихшие тополя. За ними жа­лись

к земле дома. Сафар вдруг остановился, как вкопанный: он уви­дел рис, сушившийся на циновке. Рядом стояло ведро, полное риса. Его охватили испуг и удивление - столько еды стоит на виду, открыто! "Что случится, если я возьму для Саматика горсточку риса?" - подумал он. Ясно, ради

себя он не взял бы ни крупинки чужого. Но он слышал плач Самата, видел состарившееся, изможденное лицо матери. А риса было так много, что, казалось, можно было им усеять весь мир. И он пошел к ведру. Сначала неуверенно, а потом быстрее. Подойдя к рису, он посмотрел на него сверху вниз, как на море. И тотчас же циновка пошла волнами, закружились ведра, наполненные рисом. Силясь чер­пнуть из белых волн, Сафар протянул руки

и - упал на усеянную рисом землю...

Когда он открыл глаза, и рис в ведре, и раскаленная полуденным зноем землянка стояли на месте. И никого вокруг! Тогда он решил взять из этого моря риса три горсточки - для братика, для матери и для себя. Решив так, он взял свою долю и тут же засыпал ее в рот. Так вкусен был этот рис, казалось, никогда в жизни ничего вкуснее не ел. Прожевывая и глотая рис, он чувство-вал, как приходит к нему успо­коение и притупляется ноющая внутри боль. Ему хотелось есть еще и еще, - если б даже съел весь этот рис, все равно бы не насытился. А рис был таким вкусным, и можно было устроиться рядом с ведром и на­есться вдоволь - никто ему не мешал, ни живой души вокруг не было. Но свою долю он съел. Теперь он возьмет для братика и для матери в две горсточки и уйдет. Рис согревал руки.

Он не успел сделать и двух шагов, как почувствовал спиной, что из дома кто-то вышел. Сафар оглянулся и увидел невысокого смуглого старика. Старик стоял возле ведра и сонно глядел ему вслед. Когда Сафар оглянулся, он что-то сказал, но Сафар уже бросился бежать. "Если поймает - убьет, если поймает - убьет" бился в голове страх. Убьет прежде, чем он донесет эти две горсточки риса братику и матери. Ему казалось, он мчится, но мальчика кидало из стороны в сторону, потом он споткнулся и упал. Рис выплеснулся из его ладошек в пыль.

Старик подошел, поставил его на ноги. Сафар смотрел в землю - не от боли, не от голода - от стыда. Руки старика вздрагивали на его плечах, и голос его дрожал. Сафар не разбирал слов, но всей исстра­давшейся душой чувствовал исходящую от старика доброту. Потом старик повернулся и потянул Сафара за собой, к дому. Сафар упирал­ся, стараясь вырваться из его рук, но старик был сильный. Он говорил что-то кроткое, печальное, и можно было подумать, что это он украл рис и теперь как-то беззащитно и неумело оправдывается.

Дойдя до входа в свою землянку, старик взял ведро и подал его Сафару. Подал и знаком показал, чтобы он, взяв рис, пошел домой. Но Сафар осто-рожно поставил ведро обратно. Ему показалось, что старик издевается над ним. "Голод - не позор, - вспомнил Сафар слова бабушки. - Я взял три горсточки риса. Как только мать что-нибудь выменяет, я верну..." Так думал Сафар и, если бы знал, как это сказать, сказал бы старику.

Тогда старик сам взял ведро. В одну руку взял ведро, в другую - руку мальчика, и они пошли по раскаленной степной дороге. Шли рядом старик и мальчик. Но теперь плакал не мальчик, гонимый голодом, - плакал старик...

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: