ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОГО ДЕКАБРЯ 14 глава

Думаю, не дойти мне до крепости справедливости. Но и домой дорога мне отрезана. Как бесславно кончается моя жизнь! Луч­ше бы родился камнем на склонах Шики. На забор какой пригодился бы. (Старается идти). Помнишь ли, божий человек, спор пророка Аюба с Аллахом? Раз за разом терял Аюб все, что имел: скот свой, семью, землю, здоровье... Но не отчаивался, терпел. Доходил до тако­го состояния, когда нарывы своего прокаженного тела выскребал ложкой. Но терпел и терпением своим и праведностью одолел Аллаха. И дьявола он одолел своей правотой. Тогда Аллах вернул ему все: скоти­ну, семью, земли его... И я спорил с Аллахом на своем веку немало, но беды, ниспосланные им, принимал безропотно. И не меньше пророка Аюба я терял. Но ничего Аллах мне не вернул. Значит, неправедным был... Неправедным был я, горемычный...(Кязим не может идти, падает).

НИЩИЙ. Я снова слышу твои стихи. Ветер воет, а я слышу твои стихи. Ты о чем пел?

КЯЗИМ. Лучше спроси, о чем плакал... Ты молиться умеешь, божий человек?

НИЩИЙ. Коран нищего - его сума. Как же иначе собирать мило­стыню?

КЯЗИМ. Помолишься за меня. Похоронишь тут у дороги...

НИЩИЙ. Не спеши, старик. Слышишь людские голоса? Тебя ищут.

На краю дороги появляется Кашу (балкарский поэт Кайсын Кулиев – прим. ред-сост.). Увидев лежащего и стояще­го, он быстро идет к ним. Узнав Кязима, опускается перед ним на колени.

КАШУ. Кязим! Ты живой! (Стряхивает песок с Кязима). Кязим, народ тебя ищет. (Поднимает голову Кязима, кладет себе на колени). Кязим, ты узнал меня? Я вернулся...

КЯЗИМ. Ты освободил арестованных?

КАШУ. Я сделал все, что мог. Я был у двух наркомов внутренних дел - Казахстана и Киргизии. Обещали помочь... Но в наше время и наркомы боятся.

НИЩИЙ. Чем выше человек, тем больше и страх.

КЯЗИМ. Меня похороните здесь, у дороги. Я шел всю жизнь, но не дошел до истины... Меня похороните у дороги. Надо мной будет выть ветер.

КАШУ. Ты сам станешь ветром, летящим над миром.

КЯЗИМ. Я верил, что любовь слетает к нам, подобно птице рая. Но жестокий век, не достойный девичьей любви, посмеялся надо мной. Люди ослепли и крутят мельницу зла. Тяжко умирать, видя, как народы, подобно отарам овец, покорно ждут кровавого ножа, занесенного над ним. Овцы видят сво­его убийцу, но покорно и безысходно ждут своего часа.

КАШУ. Кязим, пошли отсюда. Я возьму тебя на руки и понесу.

КЯЗИМ. Нет, Кашу. Я ухожу туда, откуда возврата нет. Ко мне приходили Солтанхамид, сын мой Магомет. А нынче... являлся во сне Локман-хаджи.

КАШУ. Кто это - Локман-хаджи?

КЯЗИМ. Был такой ученый добрый человек в горах. Мудрый, спокойный Локман. Он издавал первую мою книгу в Темир-Хан-Шуре, странствовал со мною по Востоку...

КАШУ. Но ведь он...

КЯЗИМ. Я давно живу во сне. Наяву у меня все наоборот: ложь выдает себя за истину, зло - за добро. Теперь я ухожу. Порядок мироздания нерушим: старые уходят, молодые остаются.

КАШУ. Нет, Кязим, нет. (Словно силясь вырвать его у смерти, прижимает к себе). Какой ты легкий, Кязим! Будто ангел, спустив­шийся с неба.

КЯЗИМ. Хоть и был я увечным, а по земле ходил легко. Но старость любого пригибает к земле. Вот, Кашу, давно у меня в голове гнездится такая боль... (После трудной паузы). У каждого народа - свой бог. Этот бог - родина. Тот, кто не поклоняется родине, не станет и святыне поклоняться. Ты будешь писать. Стихотворцу лесть только вредит. Учи свой народ единству и терпению. Терпение и единство - как два крыла, помогут вам и с малыми силами оставаться людьми и сохранить себя как народ. Не поддавайтесь малодушию, земля всюду добра.

КАШУ. Кязим! Я мечтал прочитать тебе свои военные стихи...

КЯЗИМ. Знаю, они правдивы. Я доволен тобою. И трудной своей судьбой доволен: у очага моего останется ученик, который не даст погаснуть огню. Но и тревожусь о жизни твоей.

КАШУ. Почему, Кязим?

КЯЗИМ. Она будет непростая у тебя, нелегкая...

КАШУ. Я слушаю тебя, Кязим.

КЯЗИМ. Большой человек у малого народа всегда оказывается под рукой. А того, кто всегда под рукой, трудно видеть во весь рост. Поэтому будешь счастлив не славой, а тем, что всегда людям необходим. И не льсти себя надеждой на личное благополучие.

КАШУ. Почему, Кязим?

КЯЗИМ. Покуда в мире много трещин, ни один мастер не должен быть спокоен. Тебя женщины будут любить, и народ наш, и земля... Вот в чем будет твое счастье. А счастье мирного, спокойного очага - это удел других...

НИЩИЙ. Лучше отнести его в какой-нибудь аул.

КАШУ (встает с Кязимом на руках). Я понесу! Я всех согбенных чужбиной соберу...

КЯЗИМ. Положи меня на землю.

КАШУ. О Кязим! (Плачет.)

КЯЗИМ. И еще. Завет мой один... Я опекал одного Мальчика. Теперь его судьбу поручаю тебе. Женщина, потерявшая в беде ясность ума, вряд ли сможет вырастить его таким человеком, каким я хотел бы его видеть. А глаза Мальчика говорят - большое сердце в нем заложено. Ты помоги ему учиться. Пусть историком станет.

КАШУ. О Кязим! Улыбка твоя гаснет.

КЯЗИМ. Мне на моем веку долгие дороги были предписаны. Похо­роните меня здесь.

КАШУ. Золотая свирель моих нагорий! О, Кязим!

КЯЗИМ. Я слышу клекот орлов над Безенгийской стеной…

Кязим умирает. Нищий опускается рядом с ним на колени, закры­вает ему глаза, молится. Кашу разрыдался, и плач его уносится степным ветром. Он поднимает тело Кязима на руки и уходит. За ним плетется Нищий.

Перевод с балкарского М.ЭЛЬБЕРДА

РЕЖИМ СПЕЦПОСЕЛЕНИЙ

Исторический очерк

Директивы Берия устанавливали для переселенцев особый строгий режим и изоляцию - создавался искусственный барьер между выслан­ными и местным населением. Так, между населенными пунктами, районами, областями, помимо шлагбаумов, комендатур, стояли и во­оруженные посты внутренних войск, а на границах союзных респуб­лик и краев были воздвигнуты своеобразные "китайские" стены.

Все поезда, автобусы, автомашины и даже гужевой транспорт подвер-гались тщательной проверке, чтобы ни один переселенец не мог выехать без ведома коменданта НКВД с места поселения, даже если этого требовали его служебные дела.

Все пункты поселений были разбиты на десятидворки. В каждой наз-начался старший, который отвечал за наличие переселенцев и регулярно отчитывался перед комендантом. Помимо этого каждый взрослый спецпе-реселенец должен был в определенные сроки посе­щать комендатуру и расписываться в специальном журнале. На содержание контролирующего аппарата по линии Министерства внутренних дел тратились немалые государственные средства.

Если у шлагбаума комендант останавливал обыкновенный автобус с пассажирами и на вопрос "Есть ли здесь чужие?", подразумевая под "чужими" спецпереселенцев, получал отрицательный ответ, все пас­сажиры подвергались проверке. Если при этом обнаруживался спец­переселенец – его подвергали задержанию и затем штрафу, в лучшем случае, а обычно - репрессии.

Коменданты, наделенные бесконтрольной властью над людьми, неред-ко проявляли себя мягко говоря самодурами. К примеру, комен­дант селения Каракундуз Джамбульской области Казахской ССР аре­стовал невесту во время свадьбы за то, что она вышла замуж без его ведома, то есть не испро-сив у него разрешения. А вот пример другой: 2 мая 1948 года в Карагачевой роще - месте гуляний и маевок жителей города Фрунзе, столицы Киргизской ССР - собрались друзья и родст­венники, среди которых были и кавказцы, в том числе спецпереселен­цы. Пели родные песни, играли родную музыку, в частности лезгинку. В разгар веселья прибыл спецвзвод войск НКВД во главе с капитаном и начал проверку документов. Не выявив нарушений, капитан запре­тил играть лезгинку и петь, назвав это "бандитской музыкой". По­добные примеры не единичны.

Спецпереселенцы возмущались, протестовали, но все это не имело смысла. Обращались к Сталину с официальными - персональными и кол-лективными - письмами, прося его прекратить издевательства над людьми, исправить допущенную в отношении репрессированных на­родов дискри-минацию. Авторы этих писем рассматривались как враги народа, как люди, выступающие против мероприятий партии и прави­тельства, и подвергались репрессиям. Так, офицер Советской Армии, награжденный за участие в Великой Отечественной войне многими боевыми орденами и медалями, А.Соттаев за подобное письмо Стали­ну был осужден на 25 лет лишения свободы. За те же "проступки" были арестованы балкарцы Башиев и Караев - первый из них умер в тюрьме, второй освобожден после 1953 года.

Ограничениям и репрессиям подвергались и представители других национальностей, связавшие свою судьбу со спецпереселенцами - вы­шли замуж и женились. Много женщин - русские, украинки, белору­ски, кабардинки, осетинки ... - "опрометчиво" вышли замуж за чеченцев, калмыков, ингушей, балкарцев, карачаевцев, немцев... В момент выселения им предлагалось отказаться от семьи, чтобы остать­ся на свободе. Иначе они подвергались общей со спецпереселенцами участи. Случалось, семьи разрушались, дети оставались без матерей, так как должны были оставаться с отцами. Овдовев на спецпереселе­нии, женщина "незапятнан-ной" национальности с трудом освобожда­лась от спецучета...

Местное население перед прибытием эшелонов с переселенцами получало установку - не общаться с ними, не пускать в свои дома, не помогать им ни в чем по причине их "неблагонадежности". Это созда­вало для устройства спецпереселенцев дополнительные трудности. К примеру, на постоянное место жительства в Казахскую ССР в 1943 -1944 годах было ввезено 114 484 семьи (507 480 человек), в Киргиз­скую ССР –137 298 человек. Из них мужчины составляли 18 процен­тов, женщины – 29,1 процента, остальные были дети (52,9 %). Бытовое устройство такой массы людей требовало огромных усилий, средств и кропотливой работы с населением. Самым сложным оказа­лось решение жилищного вопроса.На 1 сентября 1944 года на 31 000 семей приходилось около 5 000 крыш. Это в Киргизии. В Казахстане около 64 тысяч семей проживали в порядке уплотнения, остальные оставались под открытым небом. Считались устроенными семьи, жи­вущие по 10 человек на площади в 6 - 12 кв.метров.

Материальное положение переселенцев было таким же. Запасов, как продовольственных, так и промышленных, никто не имел. Те, кто попадал в Сибирь или на север Казахстана, попросту замерзали. Не лучше чувствовали себя и те, кто попадал в южные районы Средней Азии, ибо резко континентальный климат этих мест очень отличался от мягкой и теплой погоды родных гор. В результате смертность пере­селенцев превосходила нередко половину - умирало до 70% людей.

Необходимо понимать, что переселенцы понесли не только мате­риаль-ный и физический урон, но и значительный моральный: люди болезненно переносили утрату личной свободы и гражданских прав. Никто из пересе-ленцев не мог быть избранным ни в местные, ни в верховные советы, нередко коменданты своей волей лишали пересе­ленцев права голоса, молодежь не принимали в комсомол, в партию, не допускали на руково-дящие должности, на преподавательскую ра­боту - при крайней недостаче учительских кадров на местах. Родной язык фактически запрещался, прекратилось издание книг на родном языке, а следовательно, всякое развитие национальной культуры. Об этих народах запрещено было упоминать, не то, что рассказывать об их жизни в прошлом и тем более в настоящем. Деятели национальной культуры, творческая и научная интеллигенция этих народов была поставлена вне жизни, использовалась не по назначению. К примеру, известный балкарский поэт, фронтовик, инвалид Великой Отечест­венной войны, орденоносец Керим Отаров работал в красильном цехе Фрунзенской трикотажной фабрики, а Кайсын Кулиев - тоже фронто­вик и орденоносец - длительное время не мог нигде трудоустроиться. Список этот можно продолжить.

С годами трудолюбивые спецпереселенцы получили признание ме­ст-ного населения, сдружились с ним, но одновременно режим уже­сточался сверху. В 1948 году вышел новый Указ за подписью Молотова, утвердивший еще более строгий режим для спецпоселен­цев. По этому Указу были взяты на спецучет все участники Великой Отечественной войны, принадлежавшие к репрессированной нацио­нальности. Дети переселенцев, особенно в сель-ской местности, фак­тически потеряли возможность учиться. В 1944 году в Казахстане из 50 329 детей школьного возраста обучалось немногим более 6 000. В Киргизской ССР в 1945 году из 21 015 детей училось только 6 643. Во многих населенных пунктах работали только начальные школы, се­ми-летних было втрое меньше, а десятилеток насчитывалось единицы. А поскольку передвижение ограничивалось...

Правовая незащищенность спецпереселенцев приводила к тому, что часть местного населения чувствовала безнаказанность в издева­тельстве над спецпереселенцами. Нередко дело доходило до драк, убийств, прово-кационных оскорблений. К примеру, в июне 1946 года в селе Покровка (Ленинский район Северо-Казахстанской области) местные жители убили одного ингуша, а троих жестоко избили. Кол­хозники сельхозартели "Коминтерн" (Калининский район Киргиз­ской ССР) учинили над спецпе-реселенцами самосуд, в результате чего были двое убиты, а третий тяжело ранен. В колхозе имени Фур­манова (Петропавловский район Северо-Казахстанской области) 7 января 1946 года бывший председатель колхоза М. Рябенко, лесник В.Курченко, будучи пьяными, с криками: "Бей ингушей, бандитов, изменников родины!" - ворвались в дом колхозника С.Кодзоева, из­били его и бывшего у него в гостях Торшхоева, выбили окна. Естест­венно, свободолюбивые кавказцы долго не терпели и начали давать сдачу, защи-щать себя и свои семьи, что обернулось против них же. Примеров здесь можно привести бесконечное множество. Пострадав­шие спецпереселенцы во всех случаях официальными властями пред­ставлялись зачинщиками всех драк и конфликтов, бандитами и т.д. Власть имущие расправлялись со спецпереселенцами по собственному разумению - произволу не было пределов. Вот типичнейший пример. Председатель колхоза "Кем-Арык" Таласского района Осмоналиев систематически избивал спецпереселенцев, особенно издевался над женщинами, невзирая на возраст - от 80-летних старух до подростков. И все безнаказанно.

Но и добрые люди тоже были. И самое примечательное то, что сегодня бывшие спецпереселенцы, не забывшие пережитое, чаще вспоминают людей, проявивших доброту, чем тех, кто издевался над ними...

Нальчик, 1991

доктор исторических наук Х.И. ХУТУЕВ

ПО ТРУЩОБАМ ЗЕМНЫХ ШИРОТ

РАССОВАЛИ НАС, КАК СИРОТ...

Марина Цветаева

Кайсын КУЛИЕВ

ИДУ БОСОЙ ПО ЛЕЗВИЮ КЛИНКА…

Отрывок из поэмы "Завещание"

…О храбрые! Как радуга живая,

С одной горы влекомая к другой,

Блестит отвага ваша боевая

Над нами семицветною дугой.

Как скалы - горцев давняя твердыня, -

На вас я опираюсь в трудный час.

Мир без отваги - холод, мрак, пустыня,

Пусть осенит мой стих надгробный вас!

* * *

О годы, годы! Словно тигров тени,

Вы друг за другом гонитесь впотьмах,

Хоть раны зажили былых сражений,

По-разному горел огонь в домах.

Иных судьба изранила смертельно

И плакать заставляла матерей,

Иных за проволокой лагерей

Губила голодом, чумой метельной.

Трагические тени этих лет

В душе Харуна жили и метались.

Расстреляны друзья. Сидит сосед.

Немногие соратники остались.

Где те, кто нашу воздвигал страну,

Кто бился за нее на бранном поле?

Одни в колымском ледяном плену,

Другие рано умерли от боли.

На сердце чувствуя незримый гнет,

Харун познал обиду и кручину,

Но он не плакал в злую ту годину,

Не знал он, что заплакать день придет.

* * *

Война вошла в селенья, в города...

Поныне горный лес в печали гнется,

Поныне льются слезы наших гор.

Никто из павших в битве не вернется,

Но матери их ждут - ждут до сих пор.

О сердце Родины, для нас ты стало

Надеждой и твердынею стальной.

Ты и под танком биться продолжало,

Само ты стало танковой броней.

В тебе такая заключалась сила,

Что и враги разрушить не могли.

Ты сердце Родины в себя вместило

Весь мир, всю скорбь, всю красоту земли...

* * *

Три сына у Харуна, три солдата.

Он знал, что надо разум утвердить,

Он знал, что надо в правду верить свято,

Быть побежденным или победить.

Как тучи над Дых-Тау, дни за днями

Кружились и клубились, а вдали –

Бои, бои, и пожирало пламя

Детей земли и чаянья земли.

Так редко сыновья ему писали,

Все меньше, меньше у Харуна сил,

Его согнули годы и печали,

Но сено он в родных горах косил.

Однажды старику в конце прокоса

Письмо вручили. Видит, - не рукой

Сыновьей строчки выведены косо –

Они рукой начертаны другой.

Узнал он: младший сын погиб. Орленок

Разбился в облаках, исчез навек.

Пусть новый день придет, пусть будет звонок, -

Домой не возвратится Султанбек.

Засох ручей, веселый и кипучий,

На высоте растаял за день снег,

Харун – как дерево без ветви лучшей:

Домой не возвратится Султанбек.

Не встретится Харун с голубоглазым.

Где сын его? Где старых дней оплот?

Казалось: горы потеряли разум.

Казалось: лег на сердце твердый лед.

Казалось: тяжким горем пахнет сено.

Казалось: летний яркий день погас.

Беда пришла дорогою военной,

Настигла старика в нежданный час.

Он все забыл, он помнит только муку,

Застыл он, как надгробье, в землю врос.

Но до крови к косе прижал он руку,

Опомнясь, новый начал он прокос.

Так много бед он перенес, но эта

Ужасней всех и горше всех беда.

Мертв милый сын. Запахло горем лето,

Но горец не заплакал и тогда.

Нет, не заплакал. Хоть страшнее ада

Была война - Харун глядел вперед.

Косил он сено, не потупив взгляда,

Не знал он, что заплакать день придет.

* * *

Беда пришла такая, что не снилась

И старикам. Не дождь, а кровь лилась

С небес. И на гору гора валилась,

И вся теснина в ужасе тряслась.

Ужель предателями горцы стали

И перешли на сторону врага?

Вовек такого горы не знавали,

В ущелье кровь текла, а не река.

Ужель бойцы к врагу переметнулись,

И, опозорив матерей своих,

Не постыдились мертвых и живых?

Ужели горы в горцах обманулись?

Нет, это ложь! Слова фронтовиков

Достигли гор, аулов, всей Отчизны:

В дыму, в огне мы не жалеем жизни,

Мы крепко бьем захватчиков-врагов!

…Не опозорим наших матерей,

Клеветникам и палачам не верьте!

Пусть даже станем мы добычей смерти,

Но, дети гор, и смерти мы сильней!

…Погибшие кричат: "Мы шли в сраженья,

Вздымая знамя красное страны".

Живые говорят: "Со дня рожденья

Мы делу революции верны!".

О те, кто приказал, чтоб увозили

Детей, отцов и матерей из гор,

Кто очаги водою погасили,

Чтоб каждый камень плакал, каждый двор, -

Вы слышите ли нас? А мы на фронте!

Ужель для вас погибшие не в счет?

Прочь! Наших бедных матерей не троньте!

Куда увозите вы наш народ?..

Словами, как двуострые мечи,

Как расскажу о глубине страданья?

О, не нашлось и савана в ночи

Для тех, кто умер в горький час изгнанья...

Восьмое марта, где ты, праздник чудный,

Когда приносят женщинам цветы?

Балкарские селения безлюдны...

О, что страшнее этой пустоты!

Пришел на праздник - день пришел бессонный.

Балкарским детям не забыть вовек

Холодные и смрадные вагоны

И мартовский - в слезах кровавых - снег.

Восьмое марта - день жестокой боли, -

Такую не желаю никому!

Нас, горцев, Ленин вывел из неволи,

Неправда вновь нас бросила в тюрьму.

Сел и Харун в вагон, и опирался

Пастух на палку с загнутым концом.

Он вспоминал, как с беляками дрался.

Как был он сыном, мужем и отцом.

Сын пеплом стал, сгорел в огне сраженья,

За жизнь людей он отдал жизнь свою,

И вот отца увозят из селенья,

Чтоб сына вспоминал в чужом краю.

О слезы гор, о марта день кровавый!

В свой скорбный путь пустился эшелон.

Казалось, почернел Эльбрус двухглавый,

Детей своих услышав плач и стон.

Но вот за горизонтом горы скрылись.

Харун взглянул на них в последний раз,

И слезы горя хлынули из глаз, -

Из этих глаз они впервые лились!

Он плакал, не стесняясь ни людей,

Ни гор: пусть смотрят горы вековые!

Ни женщин не стесняясь, ни детей,

Рыдал и не стыдился слез впервые...

Пусть смотрят старец, женщина, младенец, -

Он не стыдится слез своих сейчас.

Тот день настал, когда переселенец,

Когда Харун заплакал в первый раз.

* * *

Так наше горе глухо, как под снегом

Сокрытая текущая вода,

Мы нашу землю помнили всегда

Под жарким среднеазиатским небом.

Огромным было горе, как гора,

Чья пряталась вершина в черных тучах,

Такой беды и слез таких горючих

Земля не знала, хоть была стара.

Такой беды, такой глухой печали

Пусть не узнает ни один народ.

Как мы в своем изгнанье умирали,

Пускай никто на свете не умрет!

Харуна старость и тоска согнули,

Дружили с ним кыргызы-старики.

На камне он сидел у Иссык-Куля

Как сиживал в Хуламе у реки.

Здесь наша боль была понятна людям,

Здесь люди нас встречали, как друзья,

О нет, неправду говорить нельзя,

Их доброту вовеки не забудем.

Они, беду знававшие не раз,

Делились с нами хлебом, добрым словом,

Не унижали, а жалели нас,

Тепло нашли мы под кыргызским кровом.

Меня бы проклял хлеб, что ел у них,

Когда б добро кыргызов позабыл я!

Их небо, красоту вершин седых,

Их песни всей душою полюбил я...

К отцу два сына с фронта возвратились,

И там, в горах, где Иссык-Куль блистал,

Они в колхозе хорошо трудились,

Харун в чужом краю не голодал.

Мы умирали с голоду вначале,

Но постепенно дни за днями шли,

Жилье и добрый хлеб мы обретали,

И лишь сердца покоя не нашли.

Есть вещи - не забудет их и сытый,

Харун смотрел на горный перевал,

На Иссык-Куль, голубизной налитый,

Но по родной земле он тосковал...

Прикрыв глаза он видел непрестанно

Отцовский дворик ясно и светло,

И, сидя на каменьях Кыргызстана,

Хуламских скал он чувствовал тепло.

Там кровь его и кровь друзей впиталась

В родную почву. Радуясь весне,

Там смело молодость его промчалась

На горском быстроногом скакуне.

Помимо хлеба есть вещей немало

Священных - как свобода, правда, честь.

Их сила никогда не угасала,

Мы знали, что такие вещи есть!

И сердце горца старого, как птица,

Летело в отчий край, беде назло.

Спокойно глядя в молодые лица,

Сказал Харун обоим сыновьям:

- Нет ничего родной земли священней,

Она для радости дана живым

И для труда волнений и свершений,

А, мертвые, мы в ней, в земле, лежим…

Я жил и в человеке видел брата.

Хлеб жизни съел я ныне до конца,

Иду туда, откуда нет возврата.

Надгробье приготовьте для отца.

Хуламское ущелье в день погожий

Я не увижу. Тает жизнь, как снег.

Везде добра земля, но все же, все же

В родную землю мне бы лечь навек!

Здесь день хорош, но край родной мне дорог,

И вы завет запоминайте мой:

Теперь я не глазами - сердцем зорок,

Я вижу, что вернетесь вы домой,

Вернетесь, вижу сердцем. В Кыргызстане

Я свой конечный обрету покой,

Здесь я узнал кыргызов состраданье,

Но я б хотел лежать в земле родной.

Тот умер дважды, кто истосковался

Пред смертью по отеческой земле.

Зачем с крутой скалы я не сорвался,

Зачем я не погиб на той скале?

Зачем не пал я, молнией убитый,

Как, молнией сражен, отец упал?

Как деда в давний день, теперь забытый,

Зачем не снес меня в горах обвал?

Останусь здесь... Чужбину покидая,

Не увезете кости вы мои,

Со мной пребудет здесь земля родная:

Я и в могиле - сын родной земли.

Я скорбно повторяю, умирая:

"О ветер Безенги! О мой Хулам!"

Сыны, пред смертью завещаю вам:

Когда достигнете родного края,

В ущелье выройте могилу мне,

В нее родные камни опустите

И у надгробья моего скажите:

"Харун лежит в кавказской глубине!".

Мое лицо, мои усы седые

Вам будут только сниться в час ночной.

Труды я завершил. Как все живые,

Я лягу в землю, кончив путь земной.

Я надышался запахом колосьев,

Я допил чашу своего вина,

И всадник-время, старца в бездну бросив,

Увы, не остановит скакуна.

Такой беды, какую мы познали,

Ни близким не желаю, ни чужим,

Я говорю живым из дальней дали:

"Всесилен разум! Свет непобедим!"

* * *

Былое - не засохшая чинара,

Не говори же, что моя строка,

Как пламени, коснулась боли старой,

Иду босой по лезвию клинка.

Душа народа - не колодец темный,

А зеркало и радостей, и бед,

От счастья отличит удел бездомный,

От беспросветной тьмы - веселый свет.

Душа народа - не утес холодный,

Она о боли говорит своей.

Теперь ее деревья не бесплодны,

Но множество отрублено ветвей.

Тогда лишь сладости мы вкус находим,

Когда вкус горечи мы познаем.

Когда в пути из тьмы ночной выходим,

Мы солнцу благодарность воздаем.

Все то, что пережил народ когда-то,

Не сломанный кувшин, не старый сор.

Кровав был часто цвет его заката,

Но не погас его души костер.

Беда народа - сердца боль и рана,

А не железа ржавого кусок,

Увидев голый ствол, увядший рано,

Поймешь ты, как цветущий ствол высок.

Мы поняли, что всех больших тиранов

Ты долговечней, маленький народ,

И над большой жестокостью воспрянув,

Ты, малочисленный, идешь вперед.

Сталь закаляется в огне, мы знаем,

А горе учит твердости людей.

Мы белым черное не называем,

Мы - всадники, и мы в седле сильней!..

За нашу правду надо биться всюду, -

Лишь так мы древо жизни защитим.

Харун, твои слова я не забуду:

"Всесилен разум! Свет непобедим!"

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: