Поголовная смерть одного,

Даже малого племени

Есть бесславный конец всего человечества!

Останови, состав, останови!

Иначе - ты виноват, ты, ты, ты виноват!..

ШЕЛ ТРЕТИЙ ГОД ВОЙНЫ...

Рассказ старой калмычки

Ботха Содыковна Шоваева - ровесница века. По жизни ее прока­тилась жестокая история нашей страны. У нее было семь детей. Голод, болезни, война, высылка унесли шестерых. Муж пропал на фронте без вести...

Видела и пережила все мыслимое и немыслимое, а рассказы­вает об этом просто... Вспоминает без горечи и слез - все выплакала, а к горю привыкла: не одна она страдала, у иных, вспоминает она, жизнь была еще страшнее...

- 28 декабря 1943 года... Этот день я хорошо помню, да и не только я, память о нем вошла в кровь каждого калмыка и рождающиеся сегодня тоже помнят этот день.

С вечера все было спокойно, никто ни о чем не тревожился. А наутро у каждой двери стоял солдат. На улицу никого не пускали. В комнате сварили чай, попили. Начали убираться в доме. Обычные хлопоты... Ближе к обеду нам велели быстро-быстро собираться. Куда, зачем - ничего не говорили.

Мы ничего не знаем, ни о чем не догадываемся, что случилось - в толк не возьмем. Ясный день на дворе, а людей силком из домов выгоняют - побыстрей, побыстрей. Солдаты ничего не говорят. Прав­да, те, что к нам зашли, посоветовали взять с собой побольше вещей и еды. А что, куда, зачем - молчат.

Вместе с нами в то время жил младший брат моего мужа, Сергей Шоваев. Он был ранен где-то на Кавказе, из госпиталя приехал на побывку. Сергея и его сверстников призвали в армию после оккупации и сразу отправили на фронт. Из всех призванных в живых только он остался. Так вот он, когда стали всех на улицу выгонять, надел ши­нель, вышел во двор и стал доказывать солдатам, что он фронтовик, что вернулся после ранения в отпуск, что найдет на них управу. Оставили солдаты нас в покое, пошли к соседям. А я тороплюсь, соби­раюсь в неведомую дорогу, все из рук валится, то за одно хватаешься, то за другое - никогда не приходилось уезжать из дома. Но все-таки кое-что собрать успела, другим даже еды не удалось захватить, не говоря уже о теплых вещах, а ведь на дворе зима - канун Нового года и впереди нас ждали морозы, и какие морозы!

Всех жителей улицы собрали в одном доме, на краю. Дом малень­кий, люди едва уместились, вещи пришлось оставить под открытым небом. Кучи мешков, сумок, наспех связанных узлов. Сидим, кто на полу, кто на лавках. На руках дети - мал-мала меньше. Из мужчин самые старшие - Сергей, ему восемнадцать исполнилось, и Давид Бюрчинов, племянник, пятнадцати-летний мальчик. Сидим, поти­хоньку переговариваемся, вдруг вспомнила, что забыла и оставила дома чигян (кислое молоко) и табак...

- Ой, да что ты переживаешь? - говорит мне знакомый старик. - Вечер же скоро, домой, наверное, пойдем. Вот и возьмешь свой чигян...

Да, до последнего момента мы думали, что вернемся домой. Этот чигян и табак долго потом снились мне, уже в Сибири. Там ведь молока вообще не было, а стакан махорки можно было купить, если повезет, за 30 - 40 рублей, не меньше.

А потом услышали шум машин, из окна увидели три больших грузовика. "Студебеккеры" - так называли эти американские машины, - помощь союзников во время войны. Подогнали их прямо к дому.

Загружались спешно. Из-за недостатка места, выкидывали вещи. Нам пришлось оставить громоздкий узел с валенками.

Ох, село ты наше! Плохо ли, хорошо ли жили - мы там родились. В тридцатом году колхоз создали. "Чик хаалх" ("Правильный путь") назывался. Работали, зарабатывали свои трудодни, шли по этому пу­ти. И в оккупации были. Фашисты последнее отбирали, да мы и сами готовы были последнее отдать, лишь бы не приставали. Ничего, яйца возьмут и уедут. Однажды остановился у нас эскадрон. Одни калмыки, а во главе их немец. Чужие калмыки, не наши. Людей они не тронули, но забрали с собой нашего лучшего скакуна. Хороший был скакун, до войны выставляли мы его на скачки от всего села. Холили его, берегли. От немцев бы уберегли, а от калмыков этих немецких разве убере­жешь!

К ночи привезли нас в Дивное. Остановились. Места более-менее знакомые. Начали успокаиваться. Но опять взревели моторы, трону­лись дальше. Подъехали к железнодорожной станции. Под скупым светом станционных фонарей темнел длинный состав - товарняк, и густые цепи немногословных солдат. "Студебеккер" развернулся и задом подался к раскрытому вагону. Прямо с кузова грузовика мы перешли в затхлое дурно пахнущее нутро "теплушки". В углу под окном стояла печка. Потихоньку стали размещаться, укладывать детей. Бы­ло не до разговоров. А моторы шумели неумолчно. Двое суток грузо­вики привозили все новых и новых людей. Состав постепенно наполнился. Здесь я и услышала впервые слово "спецпереселенцы".

Долго ли, коротко ли ехали мы в этом вагоне, обжились. Научились на "буржуйке" готовить еду. Варили на этой печке, держа кастрюлю в руках.

На ходу-то ведь не отпустишь - упадет. Куда везут, - не знаем. Так и ехали.

Привезли в какое-то татарское село и оставили там, рассовав в первые попавшиеся дома. Почти три месяца прожили мы там. Мет­кость русской пословицы про непрошенного гостя ощутили на собственной шкуре. И клеймо "врагов народа" впервые обожгло там. По весне повезли нас дальше. Уже было ясно, что везут в Сибирь, в неведомую землю. Среди нас была одна женщина - Гага Сахылова, так она с самого начала догадывалась, куда держит путь наш эшелон.

- Чует мое сердце, в Сибирь нас везут, - говорила она.

С детства довелось Гаге хлебнуть горя под самую завязку. Сирота. Рано вышла замуж, да в скором времени овдовела. Второй раз вышла замуж за богатого. Только справили свадьбу, как раскулачили их семью в зиму двадцать девятого и выселили в Сибирь. Там все ее новые родственники вместе с мужем погибли. Холод и голод свое дело сдела­ли. Уж не знаю, как она выжила, как выбралась оттуда, русского языка не зная, в дороге не разбираясь, только через год-два вернулась в родные места. Ожила.

Снова вышла замуж за парня Сахылова, сироту, чабаном работал в колхозе. Зажили счастливо, две дочки народились, в тридцать втором году, когда смерть косила направо-налево, сумели выстоять. А тут война, оккупация. Когда фашистов из Калмыкии выгнали, радовались мы, думали - все, теперь за работу... Все-таки, как крепок человек, сколько тягостей приходится на его долю, а все равно терпит, живет. Люди говорили, что Гага Сахылова и во второй раз в Сибири выжила, и дочек вырастила. Где она, что делала, не знаю, пути наши там разошлись. Последний раз с ней в "теплушке" встречалась.

В Омске прожили мы несколько дней в тесном маленьком клубе. Ждали парохода. В первую партию не попали. Может, и к счастью. Тех калмыков, что на первом пароходе отправили, говорят, поселили на Ямале. Не знаю, выжил ли кто из них. Старшим в той партии был калмык Боктаев из Ульдючин. А нас на втором пароходе повезли за Ханты-Мансийск. За все время, что шли по Иртышу и Оби, на палубу не разрешили выйти, держали в трюме как какой-то опасный груз. Кипяток выпьешь и плывешь дальше.

Ни стула, ни стола. Багаж свалили в кучу и рядом примостились. Народу было много. В трюме темно. Ни лечь, ни встать, мест свободных не было. Приходилось сидеть прямо на полу. У дверей милиционеры стояли, пропускали только по одному человеку.

Сколько воды утекло с тех пор? Думала, когда забуду такое? А теперь вспоминаешь то время - что-то уже и забылось. Сорок пять лет прошло.

Сколько дней шли по реке, - не помню. Высадили нас на пустом берегу. Рядом тайга, кругом - ни души. Потом узнали, что в несколь­ких километрах ниже по течению есть деревня. Неприютным было наше новое место жительства. Не раз с тоской вспоминали об остав­ленных домах, продуктах, теплых вещах, которые в суматохе да спеш­ке не смогли захватить с собой. Могли и помереть: от холода, с голодухи - если бы не работа. А работа была простая - лес рубить. Потом нужно было срубленные деревья тащить к станции, загружать в вагоны – и все на своей спине. А вагон-то какой высокий - и бросить сил нет и отпустить бревно боишься. Стволы-то сибирские, толстые: упадут - придавят. За работу давали хлеб - 700 граммов. У не работа­ющих норма была меньше - 300 граммов. На это и жили. Охотиться и ловить рыбу нам, спецпереселенцам, запрещалось.

Там, на берегу Оби встретила я знакомую - русскую женщину Олю. Ее родителей в 1929 году раскулачили и выслали сюда. Ей тогда еще и десяти не было.

- Вам еще хорошо живется, - говорила мне Оля. - Бараки теплые, норму хлеба в 700 граммов дают. А нас лютой зимой высадили на этот берег посреди снега. Хочешь - строй дом какой-нибудь, хочешь - по­мирай. Я маленькая была, но помню. А муки давали - по 50 граммов на работающего. Так мы на лесопилке опилок наберем, с мукой пере­мешаем, чтобы теста побольше было.

Много полезных советов дала нам Оля. Может, благодаря ей, мы и к суровой зиме быстрее привыкли, и с постоянным чувством голода свыклись.

Как-то раз состоялся в бараке после работы такой разговор. Один старик уверял всех, что когда-нибудь и для калмыков настанут луч­шие времена, что мы вернемся в родные степи. Верил он сильно в это. А другой ему в ответ смеялся и говорил, что этому не бывать.

- Все мы погибнем здесь, - кричал он.

Отчего-то запал мне в душу этот разговор. И вот что интересно: тот, что не верил в лучшую долю, действительно так и погиб там, в Сибири. А тот, который уверял всех, что мы вернемся, до сих пор жив, моего возраста он или чуть старше.

О тех временах есть у калмыков хорошая песня - "Бар сарии хорн нээми" ("Двадцать восьмое декабря") называется. Сколько слышала ее - всегда плакала. Автор ее - народ. Вот ведь штука какая: живот пустой, холодно, голодно, одна мысль в голове - выжить, и не до песен, кажется, - а пели. Душа рвалась... До сих пор снятся мне те холодные зимы. Все думаю. Почему выселили нас? Не знаю. Не понимаю. Жили мы в Калмыкии хоть и не очень богато, но с достатком. План выпол­няли. Выселили нас, - мы вконец обеднели. А если люди бедные, государство от этого разве станет богаче? Нет, государству от насильного выселения калмыков никакого доходу не прибавилось.

Сейчас уже все говорят, что Сталина эта работа. А тогда, весной пятьдесят третьего, когда вождь народа умер, все плакали. И я плакала и дети мои. Кто-то, помню, рассмеялся, так его чуть не побили. Вот такие времена были: ничего не знали, только верили - в справедли­вость, в родину, в Сталина...

Запись Э.ШАМАКОВА

Комсомолец Калмыкии. 1988. 21 июля

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: