Ректор Ленинградской духовной академии 11 глава

Я рад, что мы в один день, 17 февраля, не сговорившись меж­ду собою, каждый по велению своей архиерейской совести, вы­ступили: Вы — молебном о «людях доброй воли», я — телеграммой Патриарху. Для меня очень отрадно и духовно, и практически, в

смысле взаимной поддержки, хотя между нашими выступления­ми большая разница. Вы, вероятно, будете не согласны, но скажу прямо, как думаю: Ваше выступление политическое, в широком смысле этого слова и в хорошем его смысле, мое церковное. Пово­дом Вашего молебна была высылка Солженицына, целью — молит­венная поддержка его и всех «инакомыслящих» и политических заключенных в России (Буковский и т. д.). Поводом моей теле­граммы было не изгнание Солженицына как таковое, а выступ­ление митрополита Серафима против него. Если бы митропо­лит Серафим не выступил, и я, вероятно, не счел бы полезным и возможным вмешаться, при всем моем сочувствии Солженицы­ну. Правда, это сочувствие, ярко выраженное в моей телеграмме, придает и ей «политический» характер, но это не на первом ме­сте. Главная моя цель — забота о добром имени Московской Пат­риархии⁵⁷³.

Однако вскоре архиепископ Василий был вызван «на ковер». Я прибыл в Москву Ц мая 1974 г. Был принят митрополитом Ювеналием и Патриархом. Объяснялся с ними по поводу теле­граммы о Солженицыне, в общем, все обошлось благополучно. Но самое длинное объяснение было у меня с митрополитом Никоди-мом, к которому я поехал, по его же приглашению, на праздник святителя Николая (9/22 мая). Начался разговор не сразу, скорее, я сам его подвел к обсуждению телеграммы. Но потом разговори­лись и стали кричать друг на друга. В общем, он старался мне доказать, что не следовало вмешиваться в дело Солженицына, на что я отвечал, что первым начал писать митрополит Се­рафим. «К тому же мое выступление не носило политического характера!» «Нет, — возразил митрополит Никодим, — это был определенный политический антисоветский акт». «А разве это плохо?» — спросил я его. «Я не говорю, что плохо, — ответил вла­дыка, — но не следовало этого делать!»⁵⁷⁴

Владыка Антоний (Блюм) расстался с титулом Экзарха доволь­но спокойно. Он с юмором рассказывал об осленке, на которого воссел Христос при входе в Иерусалим. «Многие постилали одеж­ды свои по дороге, а другие резали ветви с дерев и постилали по дороге. И предшествовавшие и сопровождавшие восклицали: Осан­на!» (Мрк. 11, 8-9). А осленок думал с гордостью: «Надо же, как меня любят, как встречают!».

Прошли годы, пал режим, речь зашла о возвращении нобелев­ского лауреата в посткоммунистическую Россию. И тогда, «в связи

с изменившимися обстоятельствами», на Лубянке стали заметать следы.

Акт об уничтожении 105 томов оперативного дела на Солже­ницына: «Я, ст. оперуполномоченный (...), рассмотрев материалы оперативной проработки на «Паука» № 14271 — Солженицын Алек­сандр Исаевич, нашел: в настоящее время находящиеся в опера­тивной подборке материалы, а также приобщенные к ней материа­лы для оперативной разработки на «Паука» (арх. №33518) и дело формуляра ПФ, архивный №11375, утратили свою актуальность, оперативной и исторической ценности не представляют.

Постановил: тома дела уничтожить путем сожжения. «Паука» с оперативного учета КГБ СССР снять»⁵⁷⁵.

Точно так же «был решен вопрос» с «материалами» на другого нобелевского лауреата. Справка Пятого управления КГБ СССР о соединении дел оперативной разработки Елены Боннэр («Лиса») и Андрея Сахарова («Аскольд», он же «Аскет»): постановление от 6 сентября 1989 г. о прекращении этого дела оперативной разра­ботки производством в связи с тем, что материалы утратили ак­туальность. Акт об уничтожении дела № 10740 от того же числа. Комитетчики Шевчук, Соловьев и Степахин вместе со своими не указанными в акте предшественниками сожгли 583 тома дела. По утверждению сотрудников КГБ, в этих томах были и рукописи Ан­дрея Дмитриевича⁵⁷⁶. Вот так безвестный Степахин палил историю русской мысли и русского духа.

Гоголь, со вторым томом «Мертвых душ», отдыхает...

После отмены статей УК, каравших за «антисоветскую агита­цию», шеф ГКБ Крючков издал приказ, призванный замести следы текущей преступной деятельности его ведомства, №00150 от 24 но­ября 1990 г. Уничтожению подлежали дела оперативного наблю­дения и разработки с «антисоветской окраской». Ведь преданные гласности — и то далеко не целиком — бесчинства власти в отноше­нии Сахарова, Солженицына, дела подвергавшихся преследовани­ям диссидентов, то, что скрывать дальше уже не было никакой возможности, — лишь верхушка айсберга всестороннего контроля государства над своими гражданами. Это был обширный список лиц, в том числе известных ученых и литераторов, которых совет­ское государство подвергло «оперативной разработке».

Были уничтожены дела на следующих лиц: Георгий Владимов (48 томов), Владимир Войнович (10 т.), Юлий Даниэль (7 т.), Алек­сандр Зиновьев (35 т.), Лев Копелев (21 т.), Борис Можаев (1 т.),

Александр Некрич (3 т.), Валентин Турчин (18 т.) и многих дру­гих.

Видимо, работа по заметанию следов производилась выборочно, до некоторых дел к концу 1991 г. руки не дошли. Их героями были Леонид Баткин (1 т.), Лариса Богораз (8 т.), Владимир Дудинцев (1т.), Наум Коржавин (1т.), Феликс Светов (17 т.) и другие⁵⁷⁷.

... Став Патриаршим экзархом Западной Европы (3 сентября 1974 г.), владыка Никодим вскоре дал мне послушание: заведовать перепиской с Экзархатом. Поначалу писем было немного, и весь архив умещался в нескольких папках, хранившихся в тумбе стола в митрополичьем кабинете. Порой владыка уезжал за границу на месяц, на полтора, и за это время скапливалось много писем, тре­бующих ответа. А когда святитель возвращался в епархию, на него обрушивалась лавина неотложных дел.

... Очередной посетитель выходит из кабинета; робко загляды­ваю в дверь — в руках папка с проектами ответов на письма. Вла­дыка машет рукой: потом, некогда! И принимает следующего кли­рика. Целый день провожу в «засаде», но безрезультатно. Удается «перехватить» правящего в коридоре ближе к полуночи, когда он уже спешит на поезд. И снова слышу: не сейчас!

— Как благословите! «Наше дело телячье: привязали — стой, хвостом маши!»

В следующий архиерейский приезд действую более решитель­но и кладу на стол в кабинете ворох «своих» бумаг поверх груды «чужих». Владыка вчитывается в текст, смотрит на дату и ахает: прошло три месяца! И задумчиво произносит: «Нет! Так работать нельзя!».

Дальше идет лихорадочная сортировка корреспонденции: по­здравления с праздниками — в одну стопку; деловые бумаги —в другую; «проблемные» —в третью. В «третьей группе» —два пись­ма от итальянского клирика, бывшего католика. В первом — описа­ние мучительных раздумий, в результате которых тот решил «кон­вертироваться» (обратиться) в православие вместе со своими при­хожанами. И лишь вскользь —о конфликте с местным католиче­ским епископом. И просьба — принять его приход под святитель­ский омофор.

Во втором послании — снова мучительные раздумья: теперь «проблемщик» решил переметнуться к зарубежникам и выскольз­нуть из-под омофора Московского патриархата. У митрополита все­го минута на то, чтобы вникнуть в клиническую картину полусу-

масшедшего маргинала. Он еще раз смотрит на листы, где моей рукой уже проставлен штамп «входящий — исходящий» за номером таким-то. А потом решительно рвет письма «конверта», и они летят в корзину вместе с конвертами...

Многочисленные титулы, должности, ученые степени и звания были перечислены в некрологе, после того как непосильное бремя погубило владыку Никодима. Но на его надгробии, помимо титу­ла «митрополит Ленинградский и Новгородский», высечено толь­ко то, что досталось ему по стечению обстоятельств: «Патриарший Экзарх Западной Европы».

У владыки была большая записная книжка, куда он заносил адреса, телефоны и памятные даты (день Ангела, день рождения, день хиротонии) своих «контактеров»: от деревенской бабульки из села Давыдово ярославской епархии до тогдашнего генерального секретаря Всемирного совета церквей д-ра Филиппа Поттера. Ино­гда он извлекал этот «гроссбух» из необъятного кармана подряс­ника, чтобы уточнить какую-либо дату и послать адресату поздра­вительную телеграмму. Глядя на эту карманную «энциклопедию», я невольно вспоминал девиз Джона Уэсли (основатель методизма, XVIII в.): «Весь мир —мой приход».

«МЕЛОЧИ АРХИЕРЕЙСКОЙ ЖИЗНИ»

Приняв в 1947 г. монашеский постриг от «аввы Димитрия», ар­хиепископа Ярославского и Ростовского, и получив новое имя — Никодим, — будущий владыка обратился в милицейские органы с просьбой изменить ему имя в паспорте. Борис «умер» для мира; лишь только отец владыки не мог к этому привыкнуть и по-преж­нему называл его мирским именем.

У владыки не было личной жизни; такой праздник, как Новый год он мог проводить в ночной «Красной стреле», следуя с иподиа­конами из Ленинграда в Москву и далее — в Рязань, чтобы посетить могилу матери.

Как и у любого архиерея, у владыки были прихожанки-почи­тательницы. Одна из них особенно ему досаждала. Где бы ни слу­жил митрополит, она неизменно занимала место в непосредствен­ной близости от владыки. Особенно это бросалось в глаза за все­нощным бдением, когда во время богослужения он восседал в стаси-дии, вне алтаря. «Сомолитвенница» всегда стояла по левую руку от

кресла, и ее постоянное присутствие за всеми службами невольно создавало атмосферу двусмысленности. Она моталась за митропо­литом в Москву (торчала в Елоховском соборе), в Троице-Сергиеву лавру.

Однажды владыка поехал навестить отца в Рязань и заодно по­служить в кафедральном соборе. «Ну вот, наконец-то отдохну,— рассказывал владыка. — Занял место в стасидии, огляделся по сто­ронам, смотрю —и здесь стоит!». В полной безопасности он чув­ствовал себя только за границей. В утешение я рассказал владыке приходскую байку, и она помогала ему впоследствии с кротостью переносить «Мариино стояние».

Одна вредоносная старушка знала службу назубок и постоян­но «подсказывала» батюшке. Начинает он, допустим, литургию, но бабулька его опережает и негромко, но внятно произносит: «Благословенно царство... ». А священник вынужден повторять возглас за ней. Старушка «ведет» службу дальше: «Миром Гос­поду помолимся!» И батюшка вторит ей, скрежеща зубами. А смышленая бабка накануне справилась о том, какие отрывки бу­дут прочитаны из Апостола и Евангелия. Прочитали они «в па­ре» послание св. апостола Павла и дойти до Евангелия.

«От Матфея святаго Евангелия чтение», — привычно подска­зывает начетчица, а священник ей вторит, предвкушая: ну, пого­ди у меня! «Во время оно», — звучит старушечий голосок. И тут ликующий пастырь, сложив комбинацию из трех пальцев, ты­чет в подсказчицу и кричит ей: «Вот тебе "во время оно"! Вот тебе "во время оно"!» А затем торжественно возглашает: «Рече Господь Своим учеником... ».

Владыка был весьма требователен к своему архиерейскому «гар­деробу». В его покоях висело несколько десятков роскошных обла­чений: на каждый праздник — разных цветов. То же можно сказать о митрах, клобуках, панагиях. На это владыка средств не жалел: что-то покупалось у наследников почивших священнослужителей, что-то приобреталось за границей. Владыка не раз говорил: «После моей смерти все, что принадлежит мне как архиерею, — передать Церкви. И лишь остальное —родственникам».

Архиерейские покои и епархиальное управление располагались тогда в здании ЛДА на первом этаже. И было всего два места для пеших прогулок: лаврский парк и набережная Обводного канала. Бывшее здание СПбДА (как и в настоящее время — 2008 г.) занимал спортивный техникум, и в конце 1960-х годов тамошняя молодежь

была настроена в отношении Церкви довольно агрессивно. Сказы­валась атеистическая пропаганда, заложенная в сознание подрост­ков в годы хрущевских гонений. Спортсмены-«хунвейбины» иногда нападали на студентов академии, если те шли по набережной в под­рясниках. Однажды их жертвой стал иеромонах Лев (Церпицкий), келейник владыки Никодима. Нападавшие нанесли ему, выража­ясь корявым протокольным языком, «менее тяжкие телесные по­вреждения». Спортсменов-хулиганов удалось задержать; был суд, и о. Лев, как пострадавший, присутствовал на этом процессе. По­лучив слово, он заявил: как христианин я прощаю обидчиков и не держу на них зла. А что касается закона, то их судьбу должен ре­шать суд.

Правда, через несколько лет последовал «ответный удар» от другого питомца семинарии, о чем красноречиво свидетельству­ют строки протокола воспитательского совещания.

Имели суждение: О воспитаннике (фамилия, класс), который (число, месяц) шел по парку возле СПбДА и С, где был остановлен ДНД (народные дружинники). В результате произошедшей драки у одного дружинника сломан нос, у другого ребро, у третьего че­люсть. Постановили: снизить (фамилия, класс) оценку до «5-».

Выходя на прогулку, владыка всегда брал с собой сопровождаю­щего: иподиакона, студента, преподавателя. И не как охранника, а как «сдерживающий фактор» — на одного, без свидетелей, напасть проще и безнаказанней. Однажды во время прогулки по лаврскому парку мы дошли до Некрополя, и владыка Никодим захотел по­сетить Музей городской скульптуры. Вход в музей был платный, но у владыки при себе не было ни копейки. Немного смущаясь, он попросил меня купить билеты, что я с радостью и сделал. Но ему было неудобно перед бедным студентом, и он пошутил: «С меня 20 копеек. Буду должен».

А потом, выйдя из музея, мы пошли мимо Троицкого собора. Показав на орден (герб) Александра Невского, укрепленный над входом в храм, владыка похвалился: герб был извлечен из подвала, отреставрирован и помещен на свое законное место его стараниями. Так же как и герб над входом в Князь-Владимирский собор на Петроградской стороне.

И здесь же, у Свято-Троицкого собора, владыка, на всякий слу­
чай понизив голос, рассказал об аресте митрополита Петроград­
ского Вениамина (1922 г.) и о той роли, которую сыграл при этом
| обновленческий протоиерей Александр Введенский.

Завидев митрополита, Введенский подошел к нему под благо­словение. «Отец Александр, мы же с вами не в Гефсиманском са­ду», — спокойно и вежливо сказал владыка Вениамин, не давая сво­ему бывшему любимцу благословения, а затем с тем же спокойстви­ем выслушал объявление о своем аресте⁵⁷⁸.

Этот рассказ я услышал от владыки Никодима в начале 1970-х годов. К тому времени на Западе уже было опубликовано ленинское «Секретное письмо членам Политбюро по поводу изъя­тия церковных ценностей». Его опубликовал Н. А. Струве в «Вест­нике РСХД» (№97. 1970 г.), и владыка, бывая за границей, навер­няка прочел этот текст. Но по тем временам это было настолько страшной правдой, что святитель не решился поведать ее молодо­му студенту. (Ведь официальный портрет Ленина висел в те годы в актовом зале ЛДА.) А тут перед нами предстает подлинная личина вождя.

Нам

известна

жизнь Ульянова.

Но долгую жизнь

товарища Ленина Надо писать

И описывать заново⁵ .

Вот выдержки из этого страшного документа. Товарищу Молотову для членов Политбюро. Строго секретно. Просьба ни в коем случае копий не снимать, а каждому члену Политбюро (тов. Калинину тоже) делать свои заметки на самом

документе. Ленин.

«...Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи, трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных цен­ностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления.

... Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие цер­ковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов

золотых рублей.

... Взять в свои руки этот фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть и несколько миллиардов) мы долж-

ны во что бы то ни стало. А сделать это с успехом можно только теперь. Все соображения указывают на то, что позже сделать это нам не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода не даст нам такого настроения широких крестьянских масс, либо, по крайней мере, обеспечил бы нам нейтрализование этих масс в том смысле, что победа в борьбе с изъятием ценностей останется безусловно и полностью на нашей стороне».

Главное — ограбить Церковь, а уж «история нас оправдает» (Гитлер, Кастро).

Мы знаем —

голод

сметает начисто, тут нужен зажим,

а не ласковость воска, и Ленин

встает

сражаться с кулачеством и продотрядами

и продразверсткой. Разве

в этакое время

слово «демократ» набредет

какой головке дурьей?! Если бить,

так чтоб под ним

панель была мокра: ключ побед —

в железной диктатуре⁵⁸⁰.

Что часто подтверждал и сам Ильич: «Я сделал все возможное для мирного исхода. Не хотите — так я вам набью морду и ошель­мую вас, как дурачков, перед всем светом. Так и только так надо действовать»⁵⁸¹. По Ленину, «битие определяет сознание». А если «церковники» несознательные? Тут помочь могут только расстре­лы.

«...Самую кампанию проведения этого плана я представляю следующим образом:

Официально выступать с какими бы то ни было мероприятия­ми должен только тов. Калинин — никогда и ни в каком случае не

должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий.

Нерусскость Троцкого проявилась в его враждебном, агрессив­ном отношении к иерархам РПЦ и к Русской православной Церкви. Именно Троцкий предложил на Политбюро расстрелять 11 близ­ких к патриарху Тихону священников. Но предложение не про­шло. Против был и вятский мещанин Вячеслав Молотов. Имен­но Троцкому принадлежит приведшая к волнениям, сотням вос­станий идея реквизировать все церковные ценности и продать их за границу. И эта идея так бы и не прошла (ей сопротивлялся первый секретарь Оргбюро Вячеслав Молотов), если бы Ленин не стал на сторону Троцкого. И остается только недоумевать: как могло случиться, что благообразные мальчики из богобоязненных семей, в детстве — певчие церковного хора, и Молотов, и Сталин, и Ворошилов, связали свою жизнь с партией бесконечного русско­го террора, довели его до всех мыслимых и немыслимых высот...

Даже сегодня накануне Дня Победы мы видим на улице сре­ди других военачальников огромный портрет Ворошилова, «героя Великой Отечественной войны». Ну, какой он герой Отечественной войны? Зато точно известно, что в свое время он обратился к Ста­лину с предложением распространить репрессии на несовершенно­летних детей, и предложение было принято, — был издан указ, что расстреливать можно с 12-ти лет. Или его активное участие в уни­чтожении верхушки Красной Армии в 37-38-м годах. Мы же ничего не помним или умышленно искажаем историю.

... «Изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, мо­настырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной ре­шительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в са­мый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакци­онной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопро­тивлении они не смели и думать».

В сочинениях М. Е. Салтыкова-Щедрина есть «Устав», или ру­ководство для администраторов, одна из статей которого гла­сит: «Если ты чувствуешь, что закон полагает тебе препят­ствие, то, сняв оный со стола, положи под себя, и тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действиях облегчит. Ленин

Российская газета. 2007. №115. 1 июня. С. 26.

исполнил наставление щедринского «Устава» в самом буквальном смысле: он «снял со стола и положил под себя» все законы рели­гиозные, моральные и юридические, и это, конечно, «много в его действиях облегчило».

«Для наблюдения за быстрейшим и успешнейшим проведением этих мер назначить тут же на съезде, т. е. на секретном его совеща­нии, специальную комиссию при обязательном участии т. Троцкого и т. Калинина, без всякой публикации об этой комиссии с тем, что­бы подчинение ей всех операций было обеспечено и проводилось не от имени комиссии, а в общесоветском и общепартийном по­рядке. Назначить особо ответственных наилучших работников для проведения этой меры в наиболее богатых лаврах, монастырях и церквах.

Ленин»⁵⁸².

И тогда

у читающих

ленинские веления, пожелтевших

декретов

перебирая листки, выступят

слезы,

выведенные из употребления, и кровь

волнением

ударит в виски⁵⁸³.

Масштабам голода, спровоцированного коммунистами, пора­жался даже «людоед» Гитлер: «Дьявольское влияние марксизма особенно сильно проявилось в России, где тридцати миллионам позволили умереть в страшных мучениях» («Майн кампф»)⁵⁸⁴.

... У владыки не было особой страсти к произведениям искус­ства, если это была светская тематика. Так, о картинах, висевших в его загородной резиденции в Комарово, он с иронией говорил: «Это —не Айвазовский, а это —не Шишкин». Альбом с почтовы­ми марками Ватикана, подаренный владыке при визите в Веч­ный город, лежал у него в Серебряном Бору без движения. Поч­товые открытки с видами зарубежных городов также пребыва­ли в хаотичном виде, пока не были сделаны коробки —для каж­дой страны своя. У владыки просто не было времени на хобби,

и он вполне мог бы сказать, как один американский конгрессмен: «Мое хобби — лобби», т.е., в данном случае, — защита интересов Церкви.

Владыка Никодим хорошо разбирался в иконописи, и его домо­вые церкви украшали старинные образа.

В параллель. «Я,знаете, в искусстве не силен, — сказал Ле­нин Ю. П. Анненкову, рисовавшему его портрет. Искусство для ме­ня — это что-то вроде интеллектуальной слепой кишки, и когда про­пагандная роль, необходимая нам, будет сыграна, мы его —дзык, дзык! Вырежем, за ненужностью»⁵⁸⁵. Это — искусство. А уж тем более — религию!

Владыка Никодим отличался хлебосольством. После празднич­ного богослужения в его покоях собирались викарный архиерей, соборные клирики, протодиаконы, иподиаконы. Трапезу украшали песнопения. Протодиакон Андрей Мазур заводил: «Жили двена­дцать разбойников...» А потом застольный хор подхватывал: «Гос­поду Богу помолимся, древнюю быль возвестим...». И воспомина­ния, воспоминания...

С 1978 г., при новом архиерее, настали иные времена. Испол­няя должность инспектора, я иногда должен был присутствовать за «протокольными обедами», — в той же трапезной, за тем же сто­лом. Протертый супчик, кашка и чашечка чая. Келейник идет во­круг стола с подносом, на котором, размером с ноготь, игрушечные пирожные. Каждый с трудом ухватывает крошечную фитюльку; архиерей исподволь наблюдает за гостями.

Вспоминаю праздничный прием в лютеранской консистории по случаю 500-летия со дня рождения Мартина Лютера (Ц83-1983). Эстонский пастор подводит гостя к вазе с крошечными печенъи-цами (с тот же ноготь) и, демонстрируя широту души, говорит: «Перитте песенье, перитте много, перитте... тва!».

Беру с подноса две крохотульки и слышу ехидный голос Ан­тония: «Гена! Обнеси всех еще раз —пусть возьмут еще по одному пирожному, как о. Августин!».

Однако на людях митрополит Антоний старался проявлять «широту натуры». Ноябрь 1978 г. Только что из Минска прибыл огромный трейлер с личным имуществом новоназначенного архи­ерея. Митрополит Антоний «обходит владенья свои», и во двори­ке сталкивается с колоритной личностью. «Старейший сотрудник академии» — Коля Соколовский — следовал двум библейским запо­ведям: «будьте как дети» и «вино веселит сердце человека». Это

было написано у него на лице, и архиерей решил снискать распо­ложение старшего дворника.

Кивнув келейнику, он ласково промолвил: «Поднеси Коле!» Че­рез две минуты из покоев во двор был вынесен расписной поднос, а на нем — хрустальный бокал с марочным вином. Но Колян брезгли­во поморщился: «Такую гадость не пью!». Следующий заход, и пе­ред дворником на подносе — рюмка марочного армянского коньяка, «продвинутого в возрасте». Тут уж Коля не побрезговал — опроки­нул «наперсток»: «За Ваше здоровье!». А потом тут же осушил и хрустальную «стаканюгу», — чтобы было «не так противно».

Комарово

После своего первого инфаркта владыка Никодим стал чаще бывать на даче в Комарово. Появилось ибольше свободного вре­мени. Владыке купиливелосипед — исполнилась его давняямечта. (Он был необычайно рад этому; по его словам, в детстве у него не было такой возможности: семья жила бедно.) Старший иподиакон Николай Тетерятников добродушно ворчал: «Святитель как ребе­нок! В Ленинграде у него ЗИМ, в Москве — «чайка», а он радуется железяке!». Коля считал себя более опытным человеком: ведь он отслужил в армии, а это — школа жизни.

Летом владыка иногда отправлялся на Щучье озеро. По дороге старомодный ЗИМ, набитый иподиаконами, останавливался у огра­ды «литераторского» кладбища. Владыка шел к могиле Ахматовой и молча стоял несколько минут, размышляя о нелегкой судьбе Ан­ны Андреевны.

Ее муж —Николай Гумилев, был арестован 3 августа 1921 г. по обвинению в контрреволюционнойдеятельности и 24 августа того же года, вместе с еще 60-ю обвиняемыми — расстрелян. Петроград­ский орган «Революционноедело» (март 1922)сообщал такие по­дробности об этой казни.«Расстрел был произведен на одной из станций Ириновскойжелезной дороги. Арестованных привезли на рассвете изаставили рыть яму. Когда яма была наполовину готова, приказано было всем раздеться. Начались крики, вопли о помощи. Часть обреченных была насильно столкнута в яму и по яме была открыта стрельба. На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После чего яма, где стонали живые и ране­ные, была засыпана землей»⁵⁸⁶.

Неужели чекистам было не жалко убивать поэта? А чего жалеть эту «контру»? У них были свои поэты, пролетарского происхож­дения. Вот, например, строки из поэтического сборника «Улыбка Чека»:

Нет больше радости, нет лучших музык, Как хруст ломаемых жизней и костей. Вот отчего, когда томятся наши взоры, И начинает буйно страсть в груди вскипать, Черкнуть мне хочется на вашем приговоре Одно бестрепетное: «К стенке! Расстрелять!»

Имя и творчество расстрелянного поэта в нашей стране долгое время были под запретом, а если и доводилось упоминать о Николае Степановиче Гумилеве, то в основном как о враге Отечества, контр­революционере, «певце буржуазии» (Сергей Городецкий) и даже... «фашиствующем головорезе» (Карл Радек). Понадобилось не од­но десятилетие, чтобы у нас появились серьезные исследования его жизни и творческого наследия.

А ведь родословное древо прямых известных предков и потом­ков Н. С. Гумилева» было весьма богатым. Один из прапрадедов поэта был священником, а другой — помещиком; его дед, дьячок церкви села Желудево Яков Панов, принял фамилию жены Мат­рены Гумилевой.

Наверное, трудно найти человека, который бы не слышал о стар­шем сыне Николая Степановича — историке и этнографе Льве Ни­колаевиче Гумилеве. Но далеко не всем известно, что у поэта был еще один, младший сын —от актрисы театра Мейерхольда Ольги Высотской. Оресту Николаевичу (1913-1992) в конце 1930-х годов довелось пережить тюремное заключение⁵⁸⁸.

Сын Гумилева и Ахматовой — Лев Николаевич Гумилев — дол­гие годы провел в лагерях. Чтобы вызволить сына из ГУЛАГа, Анна Андреевна наступила на горло собственной музе, и из-под ее пера — «для опера» — вышли такие строки:

От благодарного народа К стенам кремлевским мы пришли Сказать: «Где Сталин — там свобода, Мир и величие земли!»

Вымученные вирши были напечатаны в «Огоньке», но Лев по-прежнему сидел за решеткой. Он был выпущен в 1956 г., и Ахма­това дожила до этого времени. По словам Анны Андреевны, «две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили».

В Комарове опальная поэтесса жила с 1955 по 1965 гг. в одной из дач Литфонда, которую она называла «будкой». После кончины Ахматовой сперва поговаривали, что организуется музей, но вла­сти запретили, и дача пошла в расход: ее стали сдавать в аренду. Когда к даче подъезжали экскурсионные автобусы, сидящие в них туристы, видя развешенное белье, играющих в карты дачников, спрашивали:

— А кто сейчас здесь живет?

— Экскурсовод суховато отвечал:

— Сейчас здесь живут другие члены Литфонда.
Отпевали Ахматову в Никольском соборе. И ее губы словно шеп­
тали:

Так молюсь за Твоей литургией, После стольких томительных дней, Чтобы туча над темной Россией Стала облаком в славе лучей.

Надгробный памятник был заказан молодому скульптору из Пскова. Чтобы создать такой памятник, надо было очень любить поэтессу. Суровая каменная стена грубой кладки. И в ней малень­кое окошко, наглухо заложенное камнем — символ ее плененной жизни. Потом до властей «дошло», и окошко закрыли барелье­фом. Ушел подтекст, и надгробье стало простым надгробьем.

Со временем кладбище разрослось, стало почти мемориаль­ным, и посещать его стало не особенно приятно: палачи погребе­ны вперемешку с жертвами. Неподалеку от Ахматовой лежит Наумов. А недалеко от Наумова— Лев Абрамович Плоткин. На травле Анны Андреевны они сделали себе карьеру и добились че­сти быть похороненными на ее кладбище⁵⁸⁹.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: