Ректор Ленинградской духовной академии 7 глава

И такой вот служака в течение ряда лет был деканом ФИСа — «курировал» иностранных студентов.

По прошествии нескольких лет, когда многие иностранцы «осте­пенились» и разъехались по приходам, мне доводилось при встрече с ними вспоминать наше житье-бытье в стенах ЛДА. Прямолиней­ный и резковатый о. Никон (Якимов) (Гаага): «Отец N7 Чекист в рясе!». Далекий от дел ФИСа, я поначалу удивился. Ну, думаю, здесь что-то личное, наверное «не сошлись характерами».

В конце 1990-х годов, когда «заслонка» уже открылась, еду как частное лицо в Эфиопию. В Аддис-Абебе захожу в Патриархию — ведь когда-то учился вместе с эфиопскими студентами — интересно встретиться, поговорить. В канцелярии, за столом, знакомое лицо, но не однокашник, а уже мой бывший студент, чудом выживший в годы «красного террора» при Менгисту Хайле Мариаме. Русский язык еще не забыл, но на вопросы отвечает сдержанно.

— А кто у вас был деканом ФИСа? Протоиерей N7

— Не надо про него! Слышать о нем не хочу! Чекист в рясе! Вот так они, в паре с референтом, учили иностранцев «родину

любить»: от Гааги до Аддис-Абебы...

А в Московском университетете дружбы народов имени Пат-риса Лумумбы все было без «камуфляжа». В те годы там был про­ректор, фактически политкомиссар, ответственный за работу со студентами-иностранцами. Это был наглый тип, на котором потрепанный костюм сидел, как на корове хомут. Но были влия­тельные люди, которым этот стиль тридцатых годов нравился как воспоминание молодости. Этот проходимец, едва окончив са­мый обычный пединститут, пристроился в партаппарат и тут же вошел в контакт с органами. Они-то и рекомендовали его на пост секретаря парткома Университета дружбы. Посекретар-ствовал пару лет и вышел в проректоры, а весь его студотдел — филиал органов. Так он и олицетворял там, в университете, и партаппарат, и «соседей»⁵³².

Однако вернемся к нашему референту. «Недолго музыка играла... », и вскоре декан-референт пал жертвой подковерной борьбы «рыцарей плаща и кинжала». Беднягу сожрали свои же, и в его кабинете-пенале угнездился другой «засланный казачок». Но наступали новые времена; из актового зала академии по-тихо­му убрали портрет Ильича. А новенькому референту предложили освободить кабинет—«для нужд епархии», но утешили: зарплата по-прежнему будет «капать». А месяца два спустя в бухгалтерии ему сказали: «А Вас нет в списке»...

... Прошло несколько лет; разворачиваем газету и не верим сво­им глазам: «Камень, который отвергли строители, тот самый сде­лался главою угла» (Пс. 117, 22). В официальном сообщении — имя того самого «референта», вычеркнутого из епархиального списка: он утвержден в должности шефа УКГБ —ФСБ (или как оно то­гда называлось?) по Санкт-Петербургу и Ленинградской области! Правда, в то смутное время в высоких креслах подолгу не заси­живались, и наш «питомец» вскоре сошел с круга. А потом дошли сведения о том, что он принял крещение от того самого «чекиста в рясе»...

... Владыка Никодим всячески помогал новоназначенному рек­тору, и вскоре о. Кирилл был возведен во епископа, а через некото­рое время —во архиепископа. За десять лет его ректорства (1974-1984) число студентов и воспитанников удвоилось; была достиг-

нута договоренность о возврате второй половины здания акаде­мии, долгие годы занятая посторонней организацией. Условие: по­строить для соседей, учебного комбината, новый дом (в Купчино). При ЛДАиС было открыто регентское отделение. (Теперь студен­ты уже в стенах академии могли знакомиться со своими будущими избранницами и, по окончании духовной школы отправляться на приход: батюшка — пастырь, матушка — регент хора). «Процесс по­шел» уже после кончины владыки Никодима. Но начало ему было положено в Серебряном Бору, на второй просеке...

«Архиерей наш Никодим... »

Несмотря на свою загруженность, владыка иногда находил «просвет» в своем рабочем календаре и порой присутствовал на экзаменах в качестве ассистента.

... Среди студентов третьего курса прошел слух: на экзамене по истории Русской православной Церкви будет сам митрополит. Наутро слух подтвердился: нас просили из аудитории пройти на первый этаж, к кабинету митрополита. Наш профессор-протоие­рей Иоанн Белевцев — «суров, но справедлив», и студенты к нему привыкли. А как отвечать в присутствии самого митрополита? Осо­бенно волновались «люди архиерейстии», — они знали: с митропо­личьих иподиаконов спрос еще строже! Но все обошлось: пятерки, четверки и редко — тройки.

В параллель. Прошли годы, и вот уже мы с коллегой-ассистен­том принимаем экзамен у студентов нового поколения. Внезапно дверь открывается, и в аудиторию входит митрополит Антоний (Мельников). Протянув руку для лобызания, он приказывает про­пустить вне очереди двух своих иподиаконов. В аудитории им как-то непривычно: вечно занятые «на послушании в покоях», они за­бегают сюда только в дни сессии.

Два иподиакона митрополита играли после отбоя в шахматы в профессорской. Проходя мимо профессорской, дежурный помощ­ник инспектора заинтересовался пробивающимся оттуда светом и зашел «на огонек». Увидев такую неподобающую картину, он спросил у братьев их фамилии. Один ответил: «Карпов», другой сказал: «Каспаров». На этом и разошлись. «Арбитр» понял, что его разыграли, только на воспитательском совещании.

Итак, экзамен. Первый из антониевских иподиаконов начинает что-то бормотать, читая текст по чужой шпаргалке и перевирая

даты, названия, имена. Пытаюсь вклиниться, но звучит властное: «Достаточно! Второй вопрос!» Экзаменационная ведомость в руках архиерея; не вслушиваясь в галиматью своего протеже, он ставит напротив его фамилии «пятерку».

Для второго —тот же «режим продавливания» и тот же выс­ший балл. Спектакль окончен; внизу листа появляется архиерей­ская подпись, после чего «действующие лица» удаляются. И мы с ассистентом начинаем настоящий экзамен, с настоящим опросом и оценками, вносимыми в настоящую ведомость. А та, с двумя фа­милиями и одной подписью, и сегодня хранится где-то в архиве академической канцелярии...

Этот комплекс — «наших бьют!» — сложился у митрополита Ан­тония к началу 1980-х годов. Принимая экзамен у митрополичьих иподиаконов, честный и принципиальный профессор-протоиерей Василий Стоиков поставил каждому из них «неуд»; впоследствии они с трудом пересдали экзамен на «тройку». «Легкоранимый» ар­хиерей воспринял это как «камень в свой огород» и самовольно, без санкции Учебного комитета (Москва), освободил о. Василия от должности инспектора ЛДАиС. «Черную дыру» надо было за­ткнуть, и его выбор пал почему-то на меня, хотя я трижды отказы­вался и каждый раз предупреждал о. Василия, что над его головой сгущаются тучи. Но в 1982 г. мне все же была всучена бумага о на­значении на эту «собачью» должность, по-прежнему без санкции Учебного комитета.

После кончины «дорогого Леонида Ильича» (1982 г.) к власти в стране пришел шеф КГБ Юрий Андропов, и чекисты почуяли, что их время снова настало. Вмешательство в церковные дела уси­лилось; «референт, что из органов», играя на амбициях и эмоциях правящего и викарного, стравливал их, как бешеных собак. Не же­лая участвовать в «схватке бульдогов под ковром», ровно через два года, отбыв оговоренный срок, я отпасовал обратно «протухшую кость» и ушел с должности инспектора ЛДАиС.

Митрополит не мог осознать: как это можно добровольно вы­пасть из «номенклатурной обоймы» и расстаться с креслом, ко­торое мечтают занять многие из начинающих? Его обвинительно-оправдательные упреки наталкивались на мой ответ:

— Я же понимаю, от Вас ничего не зависит... Я же понимаю, Вы ничего не решаете...

И ведь не возразишь! Все так!

Наконец прошение об отставке подписано, аудиенция законче-

на. На прощание цитирую слова, начертанные на могиле негри­тянского пастора Мартина Лютера Кинга, убитого в американском Мемфисе: «Свободен! Наконец-то свободен!». То ли правящий не расслышал «про Кинга», то ли «не владел материалом», но его ре­акция была неадекватной: «А при чем здесь немецкая Реформация ХУ1-го века?»

Отношения с правящим архиереем были разорваны; с подачи «Большого дома» (питерский филиал «Лубянки») он писал донос за доносом в Учебный комитет, требуя вообще убрать меня из ака­демии и перевести на самый дальний приход —в Сегежу (Каре­лия). Но тогдашний председатель Учебного комитета — митропо­лит Таллинский и Эстонский Алексий (ныне — Святейший Патри­арх) — складывал «телеги» в «долгий ящик» с резолюцией: «Нель­зя разбрасываться кадрами».

Для «комитетчиков» Учебный комитет был как кость в горле. Власти крайне болезненно воспринимали любые попытки Церкви вести духовное просвещение и рассматривали православные учеб­ные заведения только в качестве «кузницы кадров» для Русской православной Церкви. Один из поступков, совершенных будущим Патриархом на должности главы Учебного комитета, с точки зре­ния властей мог выглядеть как скрытый вызов атеистическому ре­жиму. Архиерей осмелился «переманить» на работу в свой комитет дипломатического служащего, сотрудника советского посольства в Греции, ныне известного церковного деятеля, председателя Отдела религиозного образования и катехизации Московского патриархата игумена Иоанна (экономцева).

... И вот экзамен, митрополит Антоний «прикрывает своих пар­ней»: «Ну как не порадеть родному человечку!». Смех сквозь слезы... Но юмор еще и в том, что только на экзамене мне ста­ло понятно, что это его иподиаконы... Надо ли говорить о том, что при митрополите Никодиме и быть не могло таких вот «епар­хиальных придурков»? И лесковская прибаутка: «Архиерей наш Никодим — архилютый крокодил»,—это явно не про владыку Ни-кодима. Других имен называть не буду, чтобы каждый читатель сам смог проявить свои аналитические способности.

Отойдя от части дел, связанных с ОВЦС, владыка Никодим смог уделять больше внимания академии. В своих речах с акаде­мической кафедры он говорил о цели богословского образования,

НГ-Релипш. 2004. №3 (133). 18 февраля. С. 1.

о задачах семинарии и академии, об обязанностях наставников и учащихся. Неоднократно он подчеркивал необходимость связи бо­гословия с жизнью, «которая удерживает умозрение от удаления в бесполезную для дела спасения область отвлеченных рассужде­ний». Пример истинного богословия он видел в святоотеческом бо­гословии, величайшее достоинство которого в том, что оно «разви­валось не отрываясь от Апостольского Предания, основываясь на Божественном Откровении и соответствовало запросам жизни».

В те годы в перечне церковных дисциплин были такие «клас­сово чуждые» предметы, как «Конституция СССР» и «История СССР» («кесарю —кесарево»). Долгие годы эти предметы вел от­ставной офицер Щелоков (дружок уполномоченного Жаринова). Речь его была бедна, но очень колоритна. Он постоянно употреб­лял солдатские словечки «ядрена вошь» и «палена мышь». Так, на занятиях он хорошо поставленным зычным командирским голосом возглашал: «И тогда коммунистическая партия, ядрена вошь, взя­ла власть в свои руки, палена мышь!». Студенты так и прозвали Щелокова — «палена мышь», а преподаватели именовали его «Ас-модей». Вот несколько лекционных перлов Щелокова.

— Как известно, Карловацкий раскол образовался в Карловых
Варах, потому так и называется...

— Почему у нас учатся эфиопские студенты? Эфиопская
Церковь — молодая, она недавно образовалась, и мы должны ей
помогать...

Кажется, еще чуть-чуть, и: «Партия учит, что в начале было Слово...».

И вот, на этом фоне, владыка Никодим приступил к чтению лек­ций по истории Русской православной Церкви в ее новейший пери­од (после 1917 г.) Это сегодня сонм исповедников, «умученных от большевиков», причислен к лику святых РПЦ. А в те годы эту те­му нельзя было даже затрагивать, и читать этот курс приходилось «сбалансированно». И тем не менее владыка, в рамках допустимо­го, смог поведать студентам правду о тех «расстрельных» годах.

Но вот звенит звонок на перемену. Преподаватели собираются в профессорской на полдник; сюда входит и владыка, — как рядо­вой педагог, с журналом в руках. Официантки подают чай и сдобу. За столом благоговейное молчание; всех несколько сковывает при­сутствие архиерея: ведь не каждый день видишь его вблизи. Да и владыке неудобно начинать разговор ни о чем. Понимая всю де­ликатность ситуации, беру на себя роль посредника: в недавнем

прошлом — митрополичий иподиакон, ныне —молодой преподава­тель. Завожу разговор на какую-либо тему, «представляющую вза­имный интерес». Завязывается живая беседа, и напряжение быстро спадает.

С ЛДА владыку Никодима связывали особые отношения. В 1950 г. он поступил на заочный сектор Ленинградской духовной семинарии, затем, по окончании семинарии, учился на заочном сек­торе академии, которую окончил в 1955 г. В 1959 г. за курсовое со­чинение на тему «история Русской духовной миссии в Иерусалиме» ученым советом ЛДА архимандриту Никодиму была присуждена ученая степень кандидата богословия.

Будущий Патриарх всея Руси Алексий II поступил в Ленин­градскую духовную семинарию в 1947 г.; окончил Ленинградскую духовную академию в 1953 г. — на два года раньше архимандрита Никодима. Это — по «богословской части». А по церковной «счет» был сначала в пользу владыки Никодима. В 1961 г., будучи уже архиепископом, владыка Никодим постриг в монашество о. Алек­сия, настоятеля Успенского собора г. Тарту. В дальнейшем их пу­ти к вершинам церковной власти шли параллельным курсом, но в 1978 г. митрополит Никодим «сошел с дистанции»...

Профессор Н. Д. Успенский— наставник владыки Никодима

Ко времени вступления владыки на Ленинградскую кафедру еще были живы те преподаватели, которым молодой студент из ря-занско-ярославской глубинки когда-то сдавал экзамены. А к началу 1970-х годов из них уже почти никого не осталось в живых. «По­следним из могикан» был Николай Дмитриевич Успенский, доктор церковной истории, заслуженный профессор Ленинградской духов­ной академии.

...1917 г. изменил многое в жизни Николая —сына сельского священника. В годы гражданской войны Николай Дмитриевич слу­жил в Красной армии. После демобилизации в 1922 г. поступил в Петроградский богословский институт, где обучался до 1925 г. После окончания Богословского института Н.Д.Успенский пред­ставил в Совет Высших богословских курсов кандидатское сочи­нение «Происхождение чина агрипнии, или всенощного бдения, и его составные части», за которое был удостоен ученой степе­ни кандидата богословия. На основании представления профессора А. А. Дмитриевского Советом Высших богословских курсов Нико-

лай Успенский был оставлен при кафедре литургики профессор­ским стипендиатом. С сентября 1927 г. по сентябрь 1928 г. Николай Дмитриевич был секретарем Совета Высших богословских курсов.

1 сентября 1928 г., после закрытия Высших богословских кур­сов, Николай Дмитриевич поступил учиться в Государственную академическую капеллу, которую окончил в июне 1931 г. с ква­лификацией дирижера хора и учителя пения. В 1932 г. поступил в Ленинградскую государственную консерваторию, которую окон­чил в 1937 г. В 1938 г. Н. Д. Успенский был приглашен на должность преподавателя полифонии в консерваторию, а с 1 сентября 1939 г. назначен директором Музыкального педагогического училища, ко­торым руководил до его закрытия в августе 1942 г. Работу в учили­ще он совмещал с преподаванием в консерватории. В годы Великой Отечественной войны Н. Д. Успенский принимал участие в защите осажденного Ленинграда. В 1941 г. он был тяжело контужен.

Выпало на долю Николая Дмитриевича и немало других испы­таний. Арестовали его отца, и это вызвало умственное помешатель­ство у матери, которая убегала из дома к Финляндскому вокзалу и там обращала на себя внимание криками: «Увели моего батюшку!».

В 1945 г. Н. Д. Успенский начал преподавать на Ленинградских богословско-пастырских курсах Церковный Устав, с 1946 г. он — доцент Ленинградской духовной академии по кафедре литургики. В 1947 г. Николай Дмитриевич был удостоен звания профессора Духовной академии по кафедре литургики, а в 1949 г. он защи­тил диссертацию на тему «Чин всенощного бдения в Греческой и Русской Церквах» и Советом ЛДА был удостоен степени магистра богословия. В 1957 г. Советом Московской духовной академии за труд «История богослужебного пения Русской Церкви (до середи­ны XVII века)» Н.Д.Успенский удостоен степени доктора церков­ной истории.

Н.Д.Успенский совмещал преподавательскую деятельность в Духовных школах и Ленинградской консерватории. Это не понра­вилось тогдашнему руководству консерватории, и в 1954 г. профес­сору предложили оставить Академию, пообещав повысить зарпла­ту. Николай Дмитриевич ответил на это предложение в характер­ной для него манере: «Если бы я хотел разбогатеть, то не стал бы профессором, а пошел бы торговать в пивной ларек». Из консер­ватории он ушел и ограничился исполнением должности профессо­ра и заведующего кафедрой литургики в Ленинградской духовной академии.

Прошло еще несколько лет, и владыка Никодим стал активно привлекать своего учителя к участию в международной церков­ной деятельности. Будучи членом Комиссии Священного синода по вопросам христианского единства и межцерковных сношений, Н. Д. Успенский принимал активное участие в диалоге христиан разных вероисповеданий. Николай Дмитриевич многократно был участником международных конференций и встреч, выступал с до­кладами на богословских собеседованиях с представителями дру­гих исповеданий, принимал участие в дискуссиях по вопросам, под­вергавшимся межконфессиональному обсуждению. В 1963-1968 гг. Николай Дмитриевич был членом Комиссии при Священном синоде по разработке каталога тем, предложенных Первым Всеправослав-ным совещанием на о. Родос в 1961 г. для будущего Всеправослав-ного Собора.

Признанием заслуг профессора Н.Д.Успенского явились цер­ковные ордена святого равноапостольного князя Владимира II и III степени и Преподобного Сергия Радонежского II и III степени, которых он был удостоен священноначалием Русской православной Церкви, а также многочисленные награды Антиохийской, Иеруса­лимской и других поместных православных Церквей.

Авторитет Н.Д.Успенского как крупнейшего ученого литурги-ста был признан не только в нашей Церкви, но и в других пра­вославных и инославных Церквах. 25 февраля 1967 г. Фессалони-кийским университетом им. Аристотеля за научную богословскую деятельность профессор Николай Дмитриевич Успенский был удо­стоен степени почетного доктора. 18 октября 1968 г. Свято-Вла­димирской Духовной семинарией в Нью-Йорке за научные труды в области истории русского церковного пения удостоен почетной степени доктора богословия. 20 мая 1982 г. был он избран по­четным доктором богословского факультета Сербской православ­ной Церкви. Московская духовная академия за большие заслу­ги профессора Н.Д.Успенского избрала его своим почетным чле­ном⁵³³.

С Николаем Дмитриевичем Успенским наш курс (выпуск 1975 г.) встретился на лекциях на третьем году обучения в акаде­мии. Уже тогда мы воспринимали маститого профессора как живое предание. Ходили легенды о его строгости, о том, как почтенные протоиереи дрожали у него на экзаменах и, как нашкодившие шко­ляры, прятали шпаргалки в рукава рясы.

Конец 1960-х —начало 1970-х годов —это время нехватки духо-

венства на приходах, даже притом, что число действующих храмов было невелико. А если студент академии избирал иноческий путь, имел деловую хватку и «живость ума», то перед ним открывался путь в архиереи. Так что долго в преподавателях способные клири­ки не задерживались: год-другой на академической кафедре, после чего ее сменяла кафедра епископская. По этому поводу Николай Дмитриевич, с долей горечи, шутил: «У нас церковную науку дви­гают троеженцы и заики». То есть те преподаватели, у которых имелись препятствия к принятию сана. (К троеженцам Николай Дмитриевич, в первую очередь, причислял самого себя: его первые две супруги скончались одна за другой, и он был женат третьим

браком.)

В свое время владыка Никодим пытался склонить Николая Дмитриевича к принятию монашества. И тот, по благословению митрополита, одно время даже подвизался в Псково-Печерском мо­настыре на правах послушника. Но «профессорство» уже было «в крови» «раба Божия Николая», и, выстаивая длинные монастыр­ские службы, он невольно анализировал их с позиций литургиста. Да и тогдашний уровень развития монашеской братии был невысо­кий. Так, одного послушника заподозрили в том, что он — тайный баптист: слишком хорошо знает Библию! И почему, рассуждая о божественном, не ссылается на святых отцов и старцев, на виде­ния и откровения в «тонком сне»? Вернувшись из Печор, Николай Дмитриевич просил владыку оставить его «в миру»: «Это не мое». Свою «светскость» Николай Дмитриевич проявлял в том, что студенты-миряне должны были посещать его лекции в костюмах и при галстуках, а не в подрясниках. Зная об этом «пунктике» стар­ца, студенты-чтецы не отваживались приходить к нему на экзамен в подрясниках, а представали перед его строгими очами в пиджа­ках. Известно было и то, что на экзамене или зачете многое зависит от настроения Николая Дмитриевича. Нашему курсу довелось убе­диться в этом в полной мере.

Первое полугодие учебного года подходило к концу, близилась зимняя сессия. Многие предметы мы сдавали как обычно, в рабо­чем порядке, но предстоявшая встреча с Николаем Дмитриевичем приводила всех в трепет. Будучи иподиаконом у митрополита Ни-кодима, я не всегда мог присутствовать на лекциях по литургике, а в записях сокурсников не все было понятно. Да и времени на подготовку именно к этому зачету не хватило: как раз накануне пришлось ехать в Москву к митрополиту, везти какие-то важные

бумаги. Тем не менее урывками что-то удалось читать, но все-та­ки это был не тот уровень подготовки. Как сейчас помню: самолет идет на посадку в Пулково, пассажиры пристегивают ремни, а у меня перед глазами записи лекций. Впереди ночь — последняя воз­можность ухватить еще что-то из начитанных лекций. По скромной самооценке — дочитался до балла «хорошо».

Утром, накануне зачета, тревожная весть: «Ус» не в духе. А че­рез полчаса слух подтвердился: посыпались первые «неуды». Про­листав конспект в последний раз, захожу в аудиторию, тяну билет, готовлюсь к ответу. А моих однокурсников «Ус» щелкает как се­мечки: одна двойка за другой. Настает мой черед. По-видимому, на фоне предыдущих ответов Николай Дмитриевич почувствовал «проблеск мысли», но оценил его «тройкой», — первой и единствен­ной за этот день. На робкий вопрос о пересдаче последовал отказ: ведь балл «три» —это не «два» и пересдаче не подлежит. Нужно ли говорить о том, что через неделю, когда «критические дни» ми­новали, почти весь наш курс благополучно пересдал литургику на «четыре»?

Второе полугодие выдалось спокойным, и все лекции Николая Дмитриевича были записаны мною слово в слово. Были учтены все ссылки на публикации в различных журналах и в машинописных сборниках. В то время как мои однокурсники-»хорошисты» рассла­бились, мое внимание было предельно собрано. Нужно было войти в образ мыслей заслуженного профессора, понять нить рассужде­ний изнутри. Важно было знать, что думает Николай Дмитриевич по данному вопросу.

Похожая ситуация сложилась в застойные годы на одном из гуманитарных факультетов Ленинградского государственного университета. Одна профессорша-марксистка спрашивала у сту­дентов на экзамене: «А что я думаю по данному вопросу?» И сту­дент вполне серьезно отвечал: «По данному вопросу Вы думаете то-то и то-то». Запредельный бред состоял в том, что истерич­ная дамочка поясняла: «Нет! Так я думала раньше, еще полгода назад. Теперь я так уже не думаю».

К счастью, Николай Дмитриевич обладал устоявшимися взгля­дами на предмет своих исследований, и нам, студентам, было в этом смысле полегче.

И вот весенняя сессия. Владыка Никодим, сочувствуя нашим студенческим проблемам, старался не занимать иподиаконов на по­слушаниях во время сессии. Мне было ясно: литургика — это пред-

мет, который требует постоянной зубрежки, как иностранный язык. Язык не выучишь за три дня до экзамена — нужна постоянная практика. Так и записи по литургике не отложишь «на потом» — их надо постоянно обновлять в памяти.

Экзамен по литургике близился, и все силы были брошены на подготовку к нему. Как обычно поступают студенты после сдачи очередного экзамена? Правильно, в этот день они отдыхают, а на следующий начинают готовиться к очередному испытанию. Но с Николаем Дмитриевичем такие вещи не прошли бы. Сдав очеред­ной экзамен и полчаса погуляв по лаврскому саду, я склонился над записями лекций по литургике.

Особенность этого предмета в том, что здесь нет какой-то исто­рической последовательности (даты, имена, события); здесь нельзя вывести какую-то логическую схему, удобную для запоминания.

В качестве курьеза: учитель русского языка в грузинской шко­ле ведет урок. «Русский язык, дети, очень трудный, в нем много исключений из правил. Умом это не понять, это можно только запомнить. Так, слова "вилька" и "тарелька" пишутся без мягкого знака, а "сол" и "фасол" — с мягким».

Перечитав записи в пятый-шестой раз, я почувствовал, что «са­жусь в материал»: тема начинает входить в голову на уровне под­сознания. Оставшееся время было посвящено изучению печатных работ Николая Дмитриевича. А потом снова и снова — штудиро­вание записей. Те три дня, что отводились для подготовки, были использованы до предела. Для студентов-ленинградцев в академии в те годы имелась специальная комната, где они могли ночевать при необходимости. Эти дни и ночи прошли именно здесь, дабы не приходилось тратить время на дорогу до дома.

Накануне экзамена, вечером, захожу в аудиторию нашего кур­са. Один за другим сюда стягиваются озабоченные однокашники. Проблема одна: предмет «что-то не идет». А как он «пойдет», если его не «брать по-страшному» (наше тогдашнее студенческое вы­ражение)? Кто-то задает мне вопрос по программе, и я начинаю объяснять. Но у совопросников такое чувство, что я говорю на ки­тайском языке. Стать его «носителем» уже поздно, впереди всего одна ночь.

Многие сокурсники расслабились после зимней «четверки» и те­перь с трепетом ждут расплаты, как крыловская попрыгунья-стре­коза. Приходские батюшки-студенты чувствуют себя не лучше: их богослужебный опыт в данном случае не поможет, ведь речь идет

о временах Древней Церкви. Нервы у всех на пределе, и на моих глазах вспыхивает потасовка: один из внимающих моим недостой­ным объяснениям чуть ли не с кулаками набрасывается на соседа, который мешает слушать. Раздается звонок, и мы идем в храм на вечернюю молитву. Ночью мне снятся чинопоследования и бого­служебные схемы.

С шести утра — закрепление пройденного материала. В нашей аудитории появляются городские студенты. На лицах отчаяние и проблеск надежды — вдруг Николай Дмитриевич утром встанет «с той ноги»? Вот и первая жертва «Уса»: это наш сокурсник Иван Кондрашов. У него на нервной почве началась «волчанка»: на теле появились пятна, напоминающие укусы серого хищника. Жертва №2 — Николай Сложеникин, первый иподиакон митрополита Ни-кодима. У него (тоже нервы!) —воспаление десны, и теперь верх­няя губа не сходится с нижней. Жертва № 3 — ваш покорный слуга: впервые в жизни в глазах сильная резь, зуд. Уже потом врачи объ­яснили — это приступ конъюнктивита.

В академическом храме началась утренняя молитва, но мы в аудитории как на осадном положении — лихорадочно листаем кон­спекты. Помощник инспектора, заглянув к нам, требует объясне­ний, но, услышав, в чем дело, сочувственно кивает: «Ус» —это свя­тое.

Начало экзамена. Насчет «левой ноги» пока неясно, результаты покажут. Очередной испытуемый осеняет себя крестным знамени­ем, за неимением иконы лобызает дверной косяк, и, войдя в ауди­торию, тянет билет. Сдававшие передо мной — не в лучшей форме: две тройки, один «неуд». Николай Дмитриевич уже устал от «чер­нухи», которую несут отвечающие. На его лице — легкий оттенок брезгливости.

Начинаю отвечать, словами профессора, слово в слово, с исполь­зованием его оборотов и фразеологии. «Ус» оживился и всматрива­ется в «альтер эго»: кто это его словами разговаривает? В листок с записями, сделанными при подготовке, не смотрю; все «беру из головы» (выражение студентов нашего курса). При этом то и дело ссылаюсь на давние публикации Николая Дмитриевича, о которых сам он, быть может, уже и не помнит. Слышу дрожащий голос: «Достаточно. Второй вопрос».

Выкладываюсь до предела; мы оба измотаны, и я жду дополни­тельных вопросов. Но их нет. Смотрю на профессора и не верю сво­им глазам. «Железный» Николай Дмитриевич... плачет! Всхлипы-

вая, он делает знак рукой: можно идти. Выхожу с тревогой: как эти слезы мне сейчас отольются?

... Опрос окончен, и Николай Дмитриевич приглашает всех сту­дентов в аудиторию. Начинается оглашение результатов экзаме­на. Нам объясняют, что оценка, выставляемая в диплом, выводит­ся с учетом двух баллов — зимнего зачета и нынешнего экзамена, но что экзаменационный балл — решающий. Прикидываю в уме: даже если экзамен—«5», то, с учетом зачетной «тройки», в ди­плом пойдет «4». А Николай Дмитриевич монотонно повторяет од­ну и ту же фразу: «Зачет —"четыре", экзамен — "три", в диплом — "три"».

Звучит моя фамилия. «Зачет — "три", экзамен — "пять", в ди­плом — "пять"». И далее следует неожиданное пояснение: «Экзамен сдан так, что если бы была 10-балльная система, то в диплом то­же пошла бы «десятка», понимаете» (любимое словечко маститого профессора). При этом мне почему-то вспомнилась фраза, которую судья произносит на боксерском ринге: «По очкам победил такой-то!». Но победа далась дорогой ценой: вскоре пришлось заказывать первые в жизни очки — зрение ухудшилось...

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: