Ректор Ленинградской духовной академии 10 глава

Митрополит Никодим любил рассказывать историю о том, как один из титулярных архиереев (т. е. не имеющий реальной епархии) Константинопольской патриархии с подковыркой спросил митро­полита Московской патриархии: «Какого числа в этом году будет советская Пасха?» — «В тот же день, что и турецкая», — последо­вал ответ.

«Бывают странные сближенья... »

Пути митрополита Никодима и Солженицына никогда видимым образом не пересекались. (Разве что Александр Исаевич несколько лет прожил на Рязанщине). И «Великопостное послание» в 1972 г. Солженицын адресовал не владыке Никодиму, а тогдашнему гла­ве Русской православной Церкви (МП) — патриарху Пимену. «Цер­ковь, диктаторски руководимая атеистами, — зрелище, не виданное за два тысячелетия!» — написал он, вызвав переполох в ЦК КПСС, где принялись срочно мобилизовывать религиозных деятелей под знамена борьбы с «клеветническими наветами на Русскую право­славную Церковь». (Будущий «перестройщик №2» — А. Н. Яковлев в ту пору был первым заместителем заведующего отделом пропа­ганды ЦК КПСС)⁵⁶².

Парадоксально, но факт: в «деле Солженицына» единственным «голубем» оказался Андропов, да и тот предпочитал выслать Сол­женицына не по доброте душевной. Хорошо было Политбюро ре­шать, что должны делать другие, не неся при этом никакой от­ветственности за исполнение решений. Андропов же знал, что все негативные последствия ареста и суда над Солженицыным повесят ему на шею. И он, разумеется, нашел выход, как повернуть решение Политбюро на 180 градусов, а точнее говоря, нашел страну, которая согласилась принять Солженицына вопреки воле писателя.

Для Андропова и отчасти для Громыко решение Политбюро об уголовном преследовании Солженицына было крайне неприятно. Мало того, что Политбюро с ними не согласилось и отвергло их ре­комендации — а такое поражение уже само по себе ничего хорошего не означало,— но все их хитрые игры в «детант» (разрядку меж­дународной напряженности) оказывались под ударом. Что же им еще и оставалось делать, как не обратиться к «партнерам» по этой игре — немецким социал-демократам? И те не подвели. В течение месяца ответ был найден: канцлер ФРГ Вилли Брандт 2 февраля вдруг заявил, что Солженицын может свободно и беспрепятственно жить и работать в ФРГ.

«Такое заявление Брандта дает все основания для выдворения Солженицына в ФРГ, приняв соответствующий Указ Президиума Верховного Совета СССР о лишении его гражданства. Это решение будет правомерно и с учетом наличия в отношении Солженицына материалов о его преступной деятельности»⁵⁶³, —тотчас доложил Андропов в ЦК.

Для сравнения. Во время войны, в одно почти время с Сол­женицыным, такое оке «преступление» совершил немецкий писа­тель Борхерт, нелестно отозвавшийся в частном письме с фрон­та о фюрере. Борхерт получил по суду восемь месяцев заточения, а Солженицын — 180. Почувствуйте разницу.

Мало того, чтобы уж наверняка добиться своего, Андропов де­лает еще две вещи: во-первых, инспирирует доклад своих подчи­ненных — Чебрикова и Бобкова — о настроениях в стране в связи с делом Солженицына, где дается понять, что у того довольно много последователей даже среди рабочих, считающих, что писатель вы­ступает за снижение цен и «против вывоза из страны необходимых народу товаров под видом помощи арабским государствам».

Во-вторых, он обращается с письмом лично к Брежневу, где пи­шет, что вопрос о Солженицыне «в настоящее время вышел за рам­ки уголовного и превратился в немаловажную проблему, имеющую определенный политический характер».

«Уважаемый Леонид Ильич, прежде чем направить это письмо, мы, в Комитете, еще раз самым тщательным образом взвешивали все возможные издержки, которые возникнут в связи с выдворе­нием (в меньшей степени) и арестом (в большей степени) Солже­ницына. Такие издержки действительно будут. Но, к сожалению, другого выхода у нас нет, поскольку безнаказанность поведения Солженицына уже приносит нам издержки внутри страны гораз­до большие, чем те, которые возникнут в международном плане в случае выдворения или ареста Солженицына»⁵⁶⁴.

Словом, Андропов добился-таки своего и, конечно же, был прав: издержек при выдворении было гораздо меньше. Оттого-то этот вид политической расправы и стал таким распространенным к кон­цу 1970-х годов.

Когда началась травля будущего нобелевского лауреата, многие «номенклатурщики» должны были «отработать должок»: в «Прав­де» и «Известиях» появились гневные письма выдающихся деяте­лей науки, культуры и искусства —с осуждением «литературного власовца». Многие подписывали «телегу» недрогнувшей рукой, не терзая себя муками совести. (Какие могут быть муки того, чего давно нет?) А совестливых «удушали в объятиях». О том, как это было с Василем Быковым, рассказывает лауреат премии Солжени­цына Игорь Золотусский.

Те, кто мечтал его согнуть, не забывали о нем. И в один пре­красный вечер (или уже была ночь) ему, находящемуся в команди-

ровке в каком-то городе и проживавшему в гостинице, позвонили из Москвы. Незнакомый голос, отрекомендовавшись сотрудником газеты «Правда», сообщил Быкову, что завтра в номере будет на­печатано письмо писателей, сурово осуждающих Солженицына, и что под этим письмом, подписанным видными деятелями куль­туры, стоит и его, Быкова, подпись. Василь в трубку закричал: «Нет!», что-то хотел добавить, но Москва дала отбой — она не желала его слушать.

На следующий день вышел злополучный номер «Правды», где среди авторов напечатанного в ней письма (по-моему, называвше­го Солженицына чуть ли не «власовцем») рядом с другими име­нами стояло и имя Быкова. Это был удар прямо в сердце. С Бы­ковым случилось то, что случалось в его же повестях с его геро­ями.. Авторы этой подлой акции решили «ликвидировать» писа­теля Быкова, потому что с таким клеймом он был уже не Быков. Теперь любой гражданин, показав ему эту газету, мог сказать: «А ты кто? И чем ты отличаешься от изображенного тобой Ры­бака? Или от труса Голубина из повести «Пойти и не вернуть­ся»?

Как было доказать свою правоту, как рассказать о том, как все произошло? В печати тебе никто не даст этого сделать, о хо­дить по домам и объясняться с теми, кто до сей минуты верил в тебя — да разве это возможно? Василь замкнулся. Представляю, на сколько звонков ему пришлось отвечать, на сколько вопросов на улице, в доме, где он жил. Завистники и ненавистники, тут же повылезшие из нор, потирали руки и высоко задирали носы: «Вот вам и Быков!».

Быков после этого много писал, нигде, как всегда, не отступая от правды, но то ли кончилось его время, то ли оно кончилось и для нас. Власть, похоже, считала «дело Быкова» закрытым. На него посыпались премии и награды: Государственная премия (1974), Ленинская премия (1986), звание Героя социалистического труда (1984)^56Ь.

Честь российской литературы спасла Лидия Корнеевна Чуков­ская. В сентябре 1973 г., в разгар газетной травли Сахарова и Сол­женицына, в самиздате и по «голосам... », прозвучала ее статья «Гнев народа».

Она назвала «актерами народного гнева» авторов бездумных, угрожающих и лживых обвинений, которыми запестрели страницы советских газет.

Чуть позже в статье «Прорыв немоты» Чуковская приветство­вала выход первого тома «Архипелаг ГУЛАГ». Она написала: «В наших газетах Солженицына объявили предателем. Он и в самом деле предал — не родину, разумеется, за которую честно сражал­ся, и не народ, которому приносит честь своим творчеством, а Го­сударственное Управление Лагерей — ГУЛАГ, — предал гласности историю гибели миллионов, которую обязан знать наизусть каж­дый, но которую власть изо всех сил пытается предать забвению... Солженицын — человек-предание, человек-легенда — снова прорвал блокаду немоты... вернул событиям их истинный вес и поучитель­ный смысл».

А в 1974 г. Лидия Чуковская была исключена из Союза писате­лей за свою гражданскую позицию, выражающую непримиримость со злом и сопротивление ему.

Кто-то из деятелей искусства по тактическим соображениям «не возражал» против подписи под текстом, осуждавшим Солженицы­на. Так, главный режиссер Ленинградского БДТ Георгий Товсто­ногов долго бился с обкомом за разрешение на постановку жутко смелого спектакля «Три мешка сорной пшеницы» (Премьера 27 де­кабря 1974 г.; кто сейчас помнит об этой пьесе?) А в качестве «пред­оплаты» — подпись под письмом в «Правде» (24 января 1974 г.): «Пропагандистская сенсационная шумиха, поднятая на Западе во­круг антисоветской книги Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», при­звана помешать благотворным переменам в мире. Нетрудно заме­тить, с каким злорадством воспринято это сочинение теми, кто ра­дуется любому поводу, мешающему духу сотрудничества и сближе­ния народов в борьбе за мир». Товстоногов Г.

О том, как при советской системе всячески поощрявшейся вла­стями могла проявиться и расцвести пышным цветом вся мразь, таящаяся в глубинах человеческой души, поведала Галина Виш­невская.

Группа певцов: Милашкина, Атлантов, Мазурок, придя на ве­чернюю запись своей « Тоски», узнали, что утром началась запись той же оперы с другим составом. Казалось бы, ну и делай свое де­ло, пой как можно лучше, их же не лишили их работы. Но куда де­ваться от зависти? Нужно было любыми средствами избавиться от опасных конкурентов. Ухватившись, как за якорь спасения, за высланного уже Солженицына и его «Архипелаг ГУЛАГ», пошли они в ЦК партии к Демичеву. К их благородной миссии, почуяв

хорошую поживу, присоединились Нестеренко и моя бывшая уче­ница Образцова.

Увидев у себя в приемной рано утром караулящих его приход «трех мушкетеров» и двух «леди», Демичев был несказанно удив­лен.

— Чем я обязан столь раннему визиту артистов Большого
театра?

Первым выступил тенор — Атлантов, — хватив сразу с высо­кой фальшивой ноты:

— Петр Нилыч, мы пришли к Вам по чрезвычайно важному делу, и не как артисты, а как коммунисты. Мы просим отстра­нить Ростраповича (Мстислав Рострапович — муж: Галины Виш­невской — прим. ред.) от оркестра театра.

— А разве он плохой дирижер? Вы имеете что-нибудь против него как музыканта ?

И он в отдельности каждому задал этот вопрос, на что каж­дый ответил, что музыкант Рострапович великий и дирижер то же самое.

— Так чем же он вас не устраивает?

Тенор, баритон, бас, сопрано и меццо-сопрано, не считаясь со слаженностью ансамбля, заголосили, каждый желая выделиться, кто как может.

Он поддержал Солженицына своим письмом и тем самым вы­ступил против линии нашей партии... И теперь, когда по ино­странному радио передают «Архипелаг ГУЛАГ», мы от имени коллектива и коммунистов Большого театра требуем не допус­кать Ростраповича к оркестру театра. (Ай, как не повезло им, что был уже не 37-й год!»).

Тут уж даже видавший виды секретарь ЦК по идеологии ра­зинул рот от столь блестящего и хитрого хода и долго пребывал в таком состоянии. Когда же опомнился, то понял, что оста­вить сей великолепный донос без внимания нельзя: бравая пятер­ка, имея на руках «козырный туз» — не допустить к оркестру Большого театра врага народа, — побежит в другой кабинет по соседству, уже с доносом на него, что у него отсутствует чув­ство бдительности...

Всю эту историю рассказал нам на другой день, зайдя к нам вечером, министр внутренних дел Н. А. Щелоков, закончив ее во­просом:

— А что же ваша протеже Образцова? Ей-то что было нуж­но?⁵⁶⁶

В Московской патриархии таких «инициативницов», к счастью, не было, но кто-то должен был подписать бумагу в стиле: «Мы, как и весь советский народ...». Однако «Старая площадь» решила не тревожить ни Святейшего, ни Высокопреосвященнейшего. По­добное письмо от Московской патриархии было опубликовано в тогдашней прессе за подписью престарелого митрополита Крутиц­кого и Коломенского Серафима. Того самого Серафима, который, будучи ранее архиепископом Курским, предписал исключить из ме­сяцеслова празднование иконы Божией Матери Курской Коренной. Вот текст этого «исторического документа».

Александр Солженицын, очевидно, склонен считать себя хри­стианским писателем, выражающим чувства, мысли и настрое­ния Русской православной Церкви. Однако своими действиями он раскрыл, что в душе он не является христианином, а является человеком, который с неудержимой ненавистью, как кажется, наслаждается нагромождением клеветы на страну, в которой он родился. Как мы, верующие нашей страны, рассматриваем пове­дение этого человека, который исповедует то, что он христиа­нин?.. человек, не имеющий ничего святого...

Солженицын, как блудный сын, пользуется всеми благами на­шего мирного труда, однако он отверг христианскую веру в по­мощь своим ближним и опустился до того, что оскорбляет наш, народ и нашу страну, присоединившись к тем, кто хочет подо­рвать мирную жизнь людей. После всего, что он сделал против нашей страны, может ли Солженицын действительно считать­ся ее сыном? В глазах верующих Русской Православной Церкви он давно уже утратил право называться христианином.

Искренне, Серафим, митрополит Крутицкий и Коломенский, Москва⁵⁶⁷.

В те дни честь Русской православной Церкви спас архиепископ Брюссельский Василий (Кривошеий). Вот что он пишет в своих «Воспоминаниях».

Как известно, Солженицын был выслан из России в феврале 1974 г. Как ни возмутителен был этот факт сам по себе, мне и в голову бы не пришло против него протестовать, так как не архи­ерейское дело заступаться за писателей. А у Солженицына и без меня много защитников, не говоря уже о том, что всякие проте­сты против советской власти совершенно бесполезны. Но я воз-

мутился до глубины души, что в это дело вмешался митрополит Крутицкий и Коломенский Серафим и «как митрополит Русской Православной Церкви» одобрил высылку Солженицына. Поэтому я тоже «кок архиепископ Русской Православной Церкви» в теле­грамме Патриарху Пимену от 17 февраля выразил свое «глубокое огорчение» поступком митрополита Серафима⁵⁶⁸.

А в Совете по делам религий на это смотрели иначе. В самом де­ле, кто такой «гражданин Кривошеий»? —Эмигрант-невозвраще­нец, 1925 по 1947 гг. жил на Афоне, «где оторвался от действи­тельности». Другой дело —владыка Серафим (Никитин). В 1928 г. окончил государственный архитектурный институт; в течение ряда лет — на гражданской службе. С 1941 по 1945 гг. — в рядах Совет­ской Армии. С 1945 по 1951 гг.— снова «на гражданке». В 1951 г. рукоположен во диакона, в 1962 г. принял монашество, в 1962-1971 гг. — епископ Курский и Белгородский, с 1971 по 1977 гг.— митрополит Крутицкий и Коломенский⁵⁶⁹. Человек наш, проверен­ный.

Но, как сказал поэт, «бывают странные сближенья». В 1974 г. КГБ бросило нобелевского лауреата на нары в Лефортово (перед высылкой за границу).

Впрочем, нам не привыкать. Процитируем краткое, но вы­разительное сообщение о присуждении Нобелевской премии Ива­ну Бунину, появившееся на родине писателя в ноябре 1933 г. Изворотливый автор в лучших советских традициях объяс­нял тогда, на кого и почему пал выбор Шведской академии: «... белогвардейский Олимп выдвинул и всячески отстаивал кан­дидатуру матерого волка контрреволюции Бунина, чье творче­ство, особенно последнего времени, насыщенное молитвами смер­ти, распада, обреченности в обстановке катастрофического ми­рового кризиса, пришлось, очевидно, ко двору шведских академиче­ских старцев».

Несколько лет спустя фюрер бесновался по поводу присужде­ния «нобелевки» Карлу фон Осецкому (1889-1938). (Немецкий пуб­лицист польского происхождения был обвинен в государственной измене за критику фашизма и помещен в концлагерь Зонненбург. Присуждение Осецкому Нобелевской премии мира [1936 г./ выну­дило нацистов перевезти тяжело больного писателя в больницу, где он и умер.) А кремлевские вожди бились в истерике всякий раз, когда узнавали о присуждении Нобелевской премии Пастер­наку, Солженицыну, Сахарову, Бродскому... 25 октября 1958 г.

газета «Правда» статьей «Шумиха реакционной пропаганды во­круг литературного сорняка» начала травлю Бориса Пастернака, удостоенного Нобелевской премии по литературе за изданный за границей роман «Доктор Живаго». Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Владимир Семичастный не преминул выразить «отношение мо­лодежи» к этому событию: «Свинья не сделает того, что он сделал... ».

Солженицын сидел в Лефортово, когда экзарх Западной Евро­пы митрополит Антоний (Блюм) демонстративно отслужил в Лон­доне молебен «за здравие раба Божия Александра». Снять владыку Антония с Лондонской кафедры органы не смогли (руки коротки), но должность экзарха он оставил. И тогда это бремя взял на себя митрополит Никодим; должность экзарха стала еще одной — наря­ду с прочими его многочисленными титулами.

Патриарший Экзарх

Первая «атака» на владыку Антония (Блюма) была предприня­та в 1964 г. О том, как это было, рассказывает архиепископ Василий (Кривошеий).

В конце сентября 1964 ^г- Патриарх Алексий совершал, по при­глашению Англиканской Церкви, поездку в Англию в сопровожде­нии целого ряда лиц. В состав делегации входил и митрополит Никодим. Чтобы встретиться с Патриархом, я тоже поехал в Лондон. Здесь я был принят Патриархом, несколько раз говорил и с митрополитом Никодимом.

В Лондоне, на Темзе, в день Богоявления Господня был совер­шен православными крестный ход и крещенское водосвятие, имев­шее характер своего рода протеста и демонстрации против гоне­ний на Церковь в Советском Союзе. Наш Экзарх, архиепископ, впоследствии митрополит, Антоний возглавлял богослужение.

Протоирей Сербской церкви Владимир Родзянко произнес пла­менную речь о преследовании Церкви (сам владыка Антоний ни­чего не говорил). Об этом богослужении было заранее написано в газетах, посему собралось множество народу, и вообще все дело сильно нашумело. Понятно, что вся эта демонстрация очень не понравилась большевикам, которые стали давить на Московскую Патриархию, чтобы Экзарха Антония сместили с его поста. Патриархия долго не хотела вмешиваться, но, наконец, уступи­ла—с решением все обставить «приличным образом».

Дело облегчалось для них тем, что у владыки Антония, при всех его выдающихся личных качествах пастыря и проповедника, умеющего привлекать людей к Церкви, были крупные администра­тивные недостатки (он не отвечал на письма, не ездил в Париж: и запустил там все дела Экзархата, так что целый поток жа­лоб шел из Парижа в Московскую Патриархию). Однако в самой Англии дела у владыки Антония шли хорошо. Причина, по кото­рой Куроедов требовал его удаления, крылась совсем в другом. Как бы то ни было, патриаршая делегация, со Святейшим во главе, отправилась в Лондон — с намерением предложить архиепископу Антонию добровольно подать в отставку с должности Экзарха (оставаясь правящим архиереем в Англии).

Об этой поездке узнал в Женеве наш представитель при Все­мирном Совете Церквей отец Виталий Боровой и страшно обес­покоился! Он подсел на самолет Патриарха в Женеве и, как мне рассказывал сам о. В. Боровой, всю дорогу вел разговор с владыкой Никодимом. Он убеждал митрополита Никодима не настаивать на увольнении архиепископа Антония, так как тот пользуется огромной популярностью на Западе, в инославных и экумениче­ских кругах, не говоря уже о православных. Отец Виталий гово­рил, что эта отставка нанесет огромный вред Московской Пат­риархии и будет воспринята как (именно!) гонение на Церковь. «Мне удалось убедить владыку Никодима. Он обещал не вмеши­ваться в это дело, во всяком случае, не настаивать на увольнении архиепископа Антония», — рассказывал мне о. Виталий.

По-видимому, митрополит Никодим исполнил свое обещание и не вмешался. Накануне отъезда из Англии Патриарх принимал вечером, в присутствии митрополита Никодима, архиереев на­шего Экзархата по отдельности. Когда он принял меня, я вру­чил ему письмо от нашего парижского архимандрита Дени Шам-бо. Не читая его, Патриарх спросил: «Скажите, что произошло между о. Дени и вашим бывшим Экзархом митрополитом Нико­лаем? Почему они разошлись и не могут работать вместе?» Я сказал, что «с владыкой Николаем не только о. Дени, но и никто не мог работать. Он был крайне подозрительный и нервный че­ловек, а поэтому мы все облегченно вздохнули и были рады, когда на его место был назначен владыка Антоний». Это было чистой правдой, но, зная о ситуации, мне хотелось подчеркнуть каче­ства владыки Антония и поддержать его. «Почему, ведь он не справляется со своим делом как Экзарх?» — удивился Патриарх.

Я ответил, что у него могли быть некоторые административ­ные промахи, не отвечал на письма, не ездил в Парною и т. д., но все это мы готовы терпеть. Важно, что он — хороший пастырь и духовный руководитель, его любят и ценят не только в Англии.

«Да, — он хороший приходский батюшка», — ответил Патри­арх. Хочу заметить, что при этом разговоре присутствовал и митрополит Никодим, он сидел молча и ни во что не вмешивал­ся. Выйдя от Патриарха, я понял, что положение архиепископа Антония сильно пошатнулось, и решил рассказать ему о разгово­ре с Патриархом.

Мы встретились с ним только на следующее утро, когда пили чай в его доме, где я остановился вместе с епископом Алексием (Ван дер Менсбрюгге). Неожиданно владыка Антоний произнес: «Вчера Патриарх предложил мне подать в отставку и просил подготовить мое прошение и подать его». Мы были поражены, хотя после моего вчерашнего разговора с Патриархом можно было этого ожидать. И вот как владыка Антоний рассказал подробно­сти встречи: «Вчера Патриарх принял меня поздно вечером. Пока я ожидал приема, ко мне подошел Даниил Андреевич Остапов. Он начал подробно расспрашивать, как мое здоровье, не переутомля­юсь ли я от дел, справляюсь ли с ними, не тяжелы ли для меня обязанности Экзарха и все в таком духе». Архиепископ Антоний, по скромности, естественно, ответил, что, конечно, ему труд­но, что он плохо справляется, что здоровье у него слабое... (но это не означало отказа от экзаршества). После этого расспро­са Остапов вошел к Патриарху и сказал ему, что архиепископ Антоний сам признает, что не справляется со своими обязанно­стями и даже ими тяготится! Через несколько минут владыку вызвал Патриарх, который сразу сказал ему: «Я слыхал, что Вы не справляетесь со своими обязанностями как Экзарх и тяготи­тесь ими... Предлагаю Вам подать прошение об освобождении Вас от обязанностей Экзарха по состоянию здоровья. Прошу при­готовить это прошение к завтрашнему утру и вручить его мне до отъезда из Англии».

«Я так и сделал. Написал прошение и сейчас иду подавать его Патриарху», — закончил свой рассказ архиепископ Антоний. (До­бавлю ко всему, что в последние дни он был награжден орденом Святого Владимира первой степени, официально — за организа­цию приема делегации в Англии, но, скорее, чтобы «позолотить пилюлю» отставки.)

А протоирей Виталий Боровой, комментируя роль Д. А. Оста-пова в этом деле, резонно сказал мне: «Роль Остапова, как агента Кироедова и КГБ, в организации и проведении отставки владыки Антония выявилась с полной ясностью и в полный рост. То, че­го не захотел сделать митрополит Никодим, успешно проделал Остапов»⁵⁷⁰.

«Дело Блюма» было закрыто (до поры до времени). 6 октября 1964 г. в Серебряном Бору за «хитрым ужином» собрались владыка Никодим, архиепископ Брюссельский Василий и П. В. Макарцев — помощник Куроедова в Совете по делам религий.

«Я был удивлен неожиданной встречей, пишет владыка Васи­лий. — Сели ужинать, митрополит Никодим — во главе стола, я — направо от него, Макарцев — налево, напротив меня. Видно было по всему, что он здесь бывает часто и чувствует себя как дома. Го­ворили, что он с митрополитом Никодимом «на ты», но я этого не заметил. Слышал я и о том, что владыка Никодим спаивает его и тогда добивается уступок для Церкви и разрешения тех или иных вопросов, но насколько это была правда, я не знаю. Впрочем, это было распространенное явление в Советском Союзе, когда архиереи спаивали уполномоченных, чтобы они лучше относились к Церкви. Таким «методом» особенно пользовался, как говорят, рижский ри-мо-католический архиепископ. Сейчас, однако, Макарцев оставался все время трезвым».

Сначала разговор шел по принципу: «Все ни о чем, ничего обо всем», и владыка Василий начал недоумевать, почему его пригла­сили «на Макарцева». Но вот наступил «момент истины», о чем и рассказывает архиепископ Брюссельский.

Вдруг митрополит Никодим как-то сосредоточился, задумал­ся, переглянулся с Макарцевым и, помолчав минуту и каким-то серьезным голосом проговорил (я сразу почуял, что начинается «настоящее» дело): «Удивил нас владыка Антоний своим про­шением об отставке. Вот уж не ожидали. Чего это ему взду­малось? Он нас огорчил!». Сердце мое так и забилось. Ведь как мы знаем, это все было не так. Но, в свою очередь, я удивился: неужто владыка Никодим так наивен, чтобы полагать, что ар­хиепископ Антоний не рассказал мне о подлинных обстоятель­ствах его отставки, от кого исходила инициатива, и как все было «хорошо» обставлено. Нет, митрополит Никодим не был так наивен, с его стороны это был сознательный маневр, что­бы я усвоил и подтвердил официальную версию: добровольную,

по собственной инициативе и по состоянию здоровья, отстав­ку владыки Антония. «Насколько мне известно, — ответил я, — сам Патриарх предложил архиепископу Антонию подать проше­ние об освобождении от должности Экзарха. И мы все очень огор­чены таким оборотом дела и его уходом». Тут в разговор вмешал­ся Макарцев, и они вместе с митрополитом Никодимом начали критиковать владыку Антония как Экзарха (запустил все дела, не отвечает на письма, идут на него жалобы и т. д.). На что я ответил: «Как мне известно, в Англии все им довольны, да и в Париже не так все плохо. Мы очень ценим его как человека и Экзарха, гораздо больше, чем его предшественника, митрополита Николая. А владыку Антония мы ценим за его пастырские спо­собности и личные качества. Кроме того, он пользуется широкой известностью и популярностью в инославных кругах западного мира. Его увольнение произведет большой шум на Западе и будет понято как гонение на Церковь».

Последний аргумент, видимо, произвел впечатление на Ма-карцева, он задумался и сказал: «Так что же, по-Вашему, нуж­но делать?». На что я ответил: «Очень просто, не принять прошения архиепископа Антония и оставить его на должности Экзарха».

На этом разговор прекратился, и на лицах моих собеседников я увидел явное разочарование от моего предложения. Они обману­лись в своих ожиданиях, ведь они, конечно, полагали, что я при­соединюсь к критике архиепископа Антония и одобрю его уволь­нение. Моя защита владыки Антония их разочаровала, а следо­вательно, и моя готовность сотрудничать с ними оказалась их вымыслом. Словом, моя кандидатура отпала сразу, и «смотрины» провалились, чему я был только рад!

Как ни странно, последствия нашего ужина оказались для ар­хиепископа Антония совсем благополучными. А именно, заседа­ние Синода, на котором, как я слыхал от сопровождавшего меня по Москве священника, должно было рассматриваться прошение владыки Антония и назначение нового Экзарха, было в последнюю минуту отменено. Через некоторое время он был вызван в Моск­ву, виделся с Куроедовым и Макарцевым и не только не был уво­лен, но был подтвержден в должности Экзарха и возведен в сан митрополита⁵⁷¹.

Но ровно через десять лет, в 1974 г., владыка Антоний (Блюм) был освобожден от должности Экзарха. О нюансах этой «причин-

но-следственной связи» вспоминает архиепископ Брюссельский Ва­силий.

21 февраля 1974 г. наш Экзарх, митрополит Антоний Сурож-ский подал прошение об освобождении его по состоянию здоровья от должности Экзарха. Так как это прошение было подано всего через три дня после того, как он служил в своем лондонском хра­ме «молебен протеста» о диссидентах в связи с высылкой Сол­женицына, то в западном общественном мнении отставка его была понята, как будто бы Московская Патриархия уволила его за этот «протест».

На самом деле это было не так: в отличие от 1964 года, ко­гда владыка Антоний вынужден был подать в отставку, сейчас его отставка была для Патриархии неожиданной и даже нежела­тельной, так как создавала впечатление, будто митрополит Ан­тоний стал жертвой репрессий с ее стороны. Митрополит Ни-кодим, любивший подчеркивать, что митрополит Антоний был его кандидатом в Экзархи, хотя он впоследствии в нем разоча­ровался в деловом отношении, ценил его в качестве Экзарха как человека, пользовавшегося большой популярностью на Западе. В связи с этим прошение митрополита Антония было принято Си­нодом только 5 апреля, а назначение нового Экзарха задержалось до 3 сентября. Помню, я получил тогда в Брюсселе телеграмму о назначении Экзархом митрополита Никодима. Для всех это было полной неожиданностью...

Но самое главное: человеку, пережившему несколько инфарк­тов и нуждающемуся в отдыхе, было бы безумием нагружать себя еще новой работой. К сожалению, митрополит Никодим не хотел этого понять, и чем дальше шло время и чем сильнее ухуд­шалось его здоровье, тем он больше стремился расширяться и торопился⁵⁷².

В границах Советского Союза Русская православная Церковь была «Церковью молчащей». Но на «зарубежный роток не наки­нешь платок». И на защиту ее доброго имени открылись уста сразу двух заграничных архиереев, причем они действовали независимо один от другого. Об этом писал архиепископ Брюссельский Васи­лий (Кривошеий) митрополиту Сурожскому Антонию (Блюму).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: