Митрополит Николай (Ярушевич) 7 глава

Владыка провозил через депутатский зал чемоданы «идеологи­чески вредной литературы» «на грани фола». А обычных «кни­гонош» на таможне ожидали испытания. Что обычно интересует таможню? В «застойные» годы на советско-финской границе вы­боргские таможенники, следуя инструкции, скучным голосом спра­шивали у пассажиров, следующих туда: водка? иконы? оружие? И едущих оттуда: Библия? порнография? литература?

Вспоминаю аналогичную сцену эпохи «застоя» в Шереметъево-2. Таможенник, выявив в чемодане «литературу», откладывает стоп­ку книг в сторону и нажимает на кнопку. Над стойкой загорается лампочка-светильник определенного цвета, и через минуту, не гля­дя в сторону владельца, к книгам подходит «круглолицый». (Та­моженник уже «работает» со следующим пассажиром; ко мне, «по его линии» претензий нет). «Круглолицый» молчалив; представля­ясь, он произносит лишь одно слово: «политконтроль». А это зна­чит, что в отличие от таможенника (в те годы — представителя Ми­нистерства внешней торговли), «библиофил» числится за другой «конторой».

За книги я спокоен, — в них, при всем желании, нельзя отыскать ни одной строчки, «враждебной советскому строю». Однако «ли­тературовед в штатском» неожиданно откладывает в сторону... «Алису в стране чудес» лондонского издания на русском языке. Как? Почему «Алиса» «непроходная»? Лениво цедя слова, сквозь зубы, «круглолицый» объясняет: «Разве не видите, чей перевод? Набокова!»

—Так что же, «Алиса» —антисоветчица?

—А Вы не видите, где книга напечатана? — не сдается опер, — в Лондоне!

Это уже полное «Зазеркалье». Ясно, что гэбэшник хочет «за­играть» «Алису». На носу Новый год, а у него семья, дети, и надо думать о подарках. Я продолжаю настаивать: — Покажите «Алису» в «Перечне книг, запрещенных к ввозу в СССР»!

— «Перечень»—для служебного пользования и ознакомлению
не подлежит! — парирует «шестерка» из «пятерки». (В 1970-
1980-х годах — Пятое управление КГБ по борьбе с идеологическими
диверсиями).

Немного поразмыслив, «сдаюсь».

— Хорошо! Протокол об изъятии книги Кэрролла прошу соста­
вить в двух экземплярах (копию мне) и указать, что это «сборник
сказок для детей».

«Идеолог», не ожидавший такого поворота, теряется, но толь­ко на секунду. Продолжая «литературную игру», он вынимает ра­цию и связывается с напарником (подельником): «Второй! Второй! Первый на связи!» «Второй», изображающий «первого» (шефа), появляется незамедлительно. Им нужно капитулировать на по­четных условиях. Следуя отработанной технологии, «добренький» просматривает стопку книг, придвигает к ним «Алису» и отрывисто произносит: «Свободен!». После этого оба «наперсточника» молча удаляются...

Впрочем, иногда обходилось и без политконтроля. Прибывают в Шереметьево-2 одновременно, скажем, три рейса из Западной Ев­ропы. Таможенники не справляются, очередь не убывает. Тут уже не будешь перетряхивать каждый чемодан и выявлять печатные издания. И происходит такой вот диалог.

—Литература в багаже есть?

—Только наша. (Под «нашей» они тогда понимали советскую. А мы — церковную).

—Проходите. Следующий!

Строгости касались в основном литературы. А в остальном в «Шереметьево-2» действовали тоньше. Просто так, без прямой «на­водки», карманы пиджака не выворачивали. Зачем? Ведь есть дру­гой способ. «Вот у Вас в декларации указана валюта. Предъяви­те ее, пожалуйста». Законное требование. Пассажир сам достает портмоне и извлекает задекларированные «зеленые». Но валюта — только предлог. Таможенник тянется к бумажнику пассажира и

ласково спрашивает: «Можно взглянуть?», после чего вытряхивает его содержимое...

И все же Шереметьево-2 — это зеркало, хотя и кривое. А в советском Зазеркалье все было проще. Те, кто ходил в загранпла-вание на торговых судах, в те годы пели: «С чего начинается ро­дина? Со шмона в твоем рундучке». А «легкоранимым», тем, кто пытался протестовать против обыска, разъясняли: «Это личный досмотр. Обыск — это когда с тебя носки будут снимать». «Недо­вольным» закрывали «форму номер один» (или как она там) на выезд за рубеж, и переводили на «малый каботаж» — без допуска на заход в иностранные порты.

К среднему звену «плавсостава» относились поделикатней. Без особых подозрений не «лапали», но если пиджак висел на стене кубрика, то запустить руку в карманы — святое дело. Из «устной классики» загранплавания: пожилой стармех сходил в последний загранрейс, собираясь взять расчет в пароходстве. А заодно — рас­квитаться за долгие годы унижений. Перед визитом таможен­ников он повесил свой пиджак на стену каюты, а в нагрудном кармане «забыл» лезвие опасной бритвы...

Митрополиты, не имевшие «зеленых корочек», а обладавшие всего лишь обычными красными загранпаспортами, пользовались депутатским залом, но при каждой поездке необходимо было по­лучить разрешительное письмо от Совета по делам религий. Один из них — митрополит Киевский и Галицкий Филарет (Денисенко; ныне — в расколе) — летал за границу чаще других,— по «миро­творческой линии». Тяжко дыша, опираясь на посох, осыпанный алмазами, он вальяжно шествовал через депутатский зал на посад­ку в самолет. Депутатский зал был у него уже «в крови», и когда в конце «перестройки» члены Священного синода стали вести «ан­тисоветские разговоры» о ликвидации Совета с его полицейскими функциями, киевский архиерей выражал свое несогласие.

— Позвольте! Вот я, например, иду через депутатский зал под «гарантийное письмо» из Совета. А если Совет ликвидируют, то кто мне депутатский зал будет обеспечивать?

Депутатский зал... О том, что он представлял собой в советское время (как, прочем, и сейчас), повествуется в книге М. Восленского «Номенклатура» (Лондон, 1984).

... Черная «Волга» привозит номенклатурщика в аэропорт. Подвезет она его не к общему входу, а к специальному — в так называемую «комнату депутатов Верховного Совета СССР».

Это — отличное изобретение, которым организаторы обслужи­вания номенклатуры справедливо гордятся. Действительно, зву­чит демократично и конституционно: не зал для каких-нибудь бонз, а комната для наших с вами народных избранников, това­рищи! А кто знает, что в этом зале с мягкой мебелью, ковровыми дорожками и обслуживающим персоналом сидят в большинстве своем не избранники, а номенклатурные чины? Да и нет такого потока разъезжающих депутатов Верховного Совета СССР, ко­торый оправдывал бы содержание залов. Решена была и проблема, как представить эти залы привозимым, туда иностранцам — ди­пломатам и членам разных делегаций, знающим, что они - не депутаты Верховного Совета: в табличках на английском языке депутатская комната переведена как У1Р-На11; — ну кто же воз­разит против того, что он — ьегу гтрог1ап1 регзоп?

Из депутатской комнаты предупредительный персонал — не чета тому, который рявкает на пассажиров в других помещениях аэропорта — проведет нашего завсектором в самолет за несколь­ко минут до того, как будет объявлена посадка, так, чтобы он и у трапа самолета не встретился с народом. А в первом классе самолета он окажется среди своих. При посадке самолета сна­чала подкатят трап к первому классу, и он сойдет на пустое летное поле, встреченный местным руководством — потом уже

выпустят остальных пассажиров¹^.

А как обстояли дела с высшими партийными бонзами? Слово М. Восленскому.

«Во время своих поездок высшие номенклатурщики не соизво­лят заходить даже в депутатские комнаты, о праве пользоваться которыми мечтают делегации советских ученых, писателей и про­чих защитников мира. "ЗИЛы" и "чайки" верховного начальства въезжают прямо на аэродром и тотчас везут прилетевших на их дачи и квартиры. А как с багажом хозяев? Ведь, находясь за гра­ницей, они не забывают покупать вещи для себя и родственников, хотя по магазинам бегают не сами, а посылают обслуживающих их подчиненных. Заботу о багаже и оформление штампов в пас­портах при отлетах и прилетах берет на себя обслуга — приезжа­ющие для этой цели в аэропорт сотрудники Девятого управления КГБ. Они уверенно распоряжаются в аэропорту, где всюду име­ют право доступа. Тягостно было смотреть, как такой распоряди­тель, приехавший в аэропорт Шереметьево за багажом входившей в состав нашей делегации дочери А. Н. Косыгина, отправив ее че-

моданы, из милости покровительственно вывел вместе с собой без очереди вице-президента Академии наук А. П. Виноградова. И вот один из крупнейших ученых страны с робкой благодарностью семе­нил ослабевшими старческими ногами за важно шагавшим холуем номенклатурной верхушки»¹²⁵.

Однажды владыка Никодим поведал об истории, которая якобы приключилась с армянским Католикосом Вазгеном. Тот прилетел во Францию, и в парижском аэропорту таможенники «тормознули» его представительский багаж. Им не понравилось, что несколько чемоданов были забиты бутылками армянского коньяка. Мало то­го, что превышены все мыслимые нормы провоза спиртного, так еще на этикетках значится слово «коньяк», — а это уже незаконное использование чужой торговой марки. Речь уже зашла о конфис­кации, но секретарь Католикоса не растерялся и заявил, что это «вино» необходимо для совершения литургии по чину Армянской апостольской Церкви. У таможенников глаза полезли на лоб: ниче­го себе литургия! Но груз был пропущен — «из уважения к сану».

Впрочем, с другим архипастырем приключилась история из разряда «нарочно не придумаешь». Самолет Аэрофлота выполнял рейс за границу, с промежуточной посадкой. На борту — артисты Кировского балета, летевшие до конечного пункта. Митрополиту сходить раньше, и он, пройдя аэропортовские формальности, на­правляется к багажной стойке. По транспортеру движется «его» чемодан, но на самом деле еще при регистрации в Шереметьево бы­ли перепутаны багажные бирки, а чемоданы похожи как две капли воды. Ничего не подозревая, владыка едет в гостиницу; есть еще время отдохнуть перед началом богослужения. Но пока надо из­влечь из чемодана облачение. Крышка поднята, а там — пуанты и балетная пачка «лебедя». А прима-балерина в «своем» чемодане накануне спектакля обнаружила святительский омофор, саккос, поручи...

«Бронь ЦК»

Владыке часто приходилось вылетать за границу по срочным делам, не терпящим отлагательства (например, участие в похоро­нах предстоятелей Церквей). У Московской патриархии не было таких привилегий, как «бронь обкома», «бронь ЦК» или «бронь МИДа».

Для современного читателя поясним, что такое «бронь ЦК».

Железнодорожные или авиационные билеты партноменклатура получала прямо в ЦК. В узком переулке за комплексом зданий ЦК КПСС в невзрачном домике был расположен Сектор транс­портного обслуживания, относившийся к Управлению делами ЦК. Американский корреспондент Хедрик Смит с наивным западным негодованием передавал рассказ разоткровенничавшегося интури­стовского гида о том, что во всех самолетах, поездах и отелях всегда резервировалось определенное количество мест на случай, если вдруг «власти» пожелают ими воспользоваться.

Для советского человека это была привычная азбука повседнев­ности: он знал, что существует так называемая «правитель­ственная броня» на самые лучшие места, и пускаются эти ме­ста в продажу для обычных граждан не раньше, чем за полчаса до отхода поезда, парохода или самолета, а в отелях часть заброни­рованных мест вообще не занимается, так как отель никуда не отходит, а номенклатурщики могут появиться в любой момент. Сектор транспортного обслуживания ЦК КПСС — одно из глав­ных мест где номенклатура получала билеты на забронированные места¹²⁶.

Но, как шутили еще в сталинские времена, «блат выше нарко­ма». В международной кассе Аэрофлота у ОВЦС все было «схва­чено». Бывали тупиковые ситуации, когда действительно мест не было — вся бронь уже «выбрана». И тогда аэрофлотовский кассир «брала грех на душу» — продавала второй билет на то же место. За это ей грозил выговор, и она просила сотрудника ОВЦС: «Вы уж там за меня помолитесь!».

Владыка занимал «свое» место в салоне первого класса одним из первых,— при всех регалиях: в белом клобуке, с панагиями, с посохом. И появлявшийся затем «двойник» с простым кейсом не решался вступать в спор с маститым «князем Церкви». «Недора­зумение» приходилось улаживать бортпроводницам, и «номенкла­турщика из ЦК» пристраивали во втором салоне, но обслуживали по разряду первого класса.

В советские времена иностранцы, летавшие самолетами Аэро­флота, называли эту авиаконтору «чикен-компани» (сЫскеп, ан­гл. — цыпленок), поскольку особого выбора блюд на борту не было. В одном из подмосковных поселков у Аэрофлота была птицеферма, где выращивали бройлерных цыплят. Пассажиры экономического класса получали «фрагменты» птичьей тушки в холодном виде, «люксовики» — в разогретом. В те годы существовало негласное

правило, согласно которому «совграждане» должны были летать за границу только аэрофлотовскими самолетами (экономия госва­люты!), и плакат «Летайте самолетами Аэрофлота!» ненавязчиво напоминал об этом. А если лететь надо было в дни поста?

Вспоминает бывший протодиакон, которого включали в состав делегаций, возглавлявшихся митрополитом Никодимом.

Взлетели; стюардессы начинают разносить подносы; и пасса­жирам экономического класса предлагают обычный аэрофлотов-ский набор. А владыке ставят поднос с рыбой, по спецзаказу. Пе­редо мной — цыпленок; смотрю на владыку, а он мне: «В дороге — «разрешение на вся».

Часто бывая за границей, владыка был прост в обиходе, если это не касалось официальных моментов церковно-дипломатическо­го протокола. Так, он с удивлением отзывался об одном почтен­ном профессоре-протоиерее (прошедшем лагеря), с которым ему доводилось бывать в поездках: «Он может за ужином в ресторане устроить сцену — почему вино не подогрето! Я этого не понимаю».

Пресс-конференции

Неотъемлемой частью поездок архиеерев за границу было уча­стие в пресс-конференциях и чтение докладов. В годы хрущев­ских гонений владыка Никодим находился «между молотом и нако­вальней», о чем рассказывает архиепископ Брюссельский Василий. Осень 1961 г., Всеправославное совещание на о. Родос.

Выступление архиепископа Никодима носило, в общем, без­упречно православный характер, ставило ряд вопросов, важных для жизненных интересов православия, отстаивало интересы Русской православной Церкви в рамках всеправославного единства. К сожалению, там была и политическая часть, с обычными по­лемическими выпадами против империализма, колониализма и т. д., сопровождаемыми очень резкими выражениями. Переводя эту часть доклада, я эти резкости систематически опускал. Ар­хиепископ Никодим этого не заметил, но я ему сам потом сказал об этом: «Я это сделал потому, что иначе Ваш доклад произвел бы неблагоприятное впечатление». В ответ он сделал недоволь­ную мину, но ничего мне не сказал. Он был достаточно умен, чтобы понять, что я говорю правду¹²⁷.

Вспоминает профессор Эрлангенского университета д-р Фэри фон Лилиенфельд: «В 1974 г. владыка приехал в Западную Герма-

нию Это были брежневские времена, и немецкие баптисты очень много говорили о гонениях на религию в Советском Союзе. Когда владыка прилетел, в аэропорту его встретили с плакатами «Свобо­ду Борису Талантову» (это был один из тогдашних политических заключенных). По лицу владыки я видела, что ему все это бы­ло очень больно. Он, помнится, сказал мне: «Эти призывы —не по моему адресу». Некоторые на Западе распространили слухи, что митрополит Никодим — ставленник КГБ, а не служитель Церкви. Но мы, работавшие с ним бок о бок, прекрасно знали и ясно виде­ли, что для него именно служение Церкви всегда было на первом месте: этому служению он отдал всю свою жизнь .

Приблизительно в то тяжелейшее для Церкви время, в так называемый хрущевский период, когда в два-три года по стране было закрыто более 10 тысяч храмов, когда каждый день приносил известия об очередных актах насилия, когда все газеты и жур­налы были переполнены клеветой в адрес верующих, в то время неприметный учитель из Вятки Борис Владимирович Талантов возвысил свой голос в защиту правды и справедливости, против гонений и насилий над Церковью. Он писал письма в церковные и государственные инстанции, обличал произвол местных властей. Тяжело было ему, пожилому человеку. Он был один, не было ря­дом ни подготовленных людей, ни смелых соратников. В провин­ции люди более робки, а власти более самоуправны, произвол более циничен.

Пример Талантова пробудил церковное самосознание просто­го верующего православного народа Кировской епархии. Они по­дали сотни жалоб о насилии и несправедливости по отношению к Церкви со стороны государственной власти в Президиум Вер­ховного Совета СССР, в Верховный Суд, в центральные газеты, в канцелярию Н. С. Хрущева. Жалобы были подписаны сотнями и тысячами верующих .

Фэри фон Лилиенфельд продолжает: «Во время одного из визи­тов владыка Никодим пригласил меня в свою комнату и сказал: "Я не могу поделиться этим со всеми, но скажу хотя бы Вам. Мне очень тяжело на Западе. Меня все время спрашивают: есть ли гонения на Церковь в России? Если я скажу, что да, я нанесу своей Церкви непоправимый вред, а если скажу нет, меня назовут ставленником КГБ. Вот, я только что дал пресс-конференцию. Мне задали тот же самый вопрос. Я им сказал: а знаете ли вы, каковы права верующих согласно Конституции Советского Союза? И пересказал им почти

дословно статьи из Конституции, из которых ясно, что пропаганда атеизма в СССР поощряется, а пропаганда религии запрещена. Но журналистам все это было не интересно. Они просто хотели спро­воцировать меня на ответ о гонениях на религию в СССР, чтобы потом обвинить в неискренности"»¹³⁰.

В 1999 г. эта тема была затронута в интервью со Святейшим Патриархом Алексием II.

— 1960-70-е годы ознаменованы началом правозащитного дви­жения. Многие его участники в СССР были связаны с Православ­ной Церковью. Как Вы восприняли это движение?

— Я воспринял его как естественное движение в защиту прав верующих и не только верующих. Но светские политические мето­ды противостояния часто не отвечали христианскому духу свиде-тельствования справедливости. С чем, например, и мы, и покойный Святейший Патриарх Алексий I не были согласны — это с формой открытых писем, которые сначала публиковались, а потом уже при­сылались к Патриарху, особенно когда они исходили от клириков... Такую форму я и сегодня не считаю допустимой. Каждый может обратиться к своему епископу, не собирая для этого подписи и не публикуя воззвания.

Я отдаю должное гражданскому мужеству множества активи­стов, которые были готовы пожертвовать и жертвовали личным земным благополучием, терпели преследования, находились в за­ключении ради высших идеалов. И могу заверить, что внутреннее сочувствие преобладало у большинства православного духовенства. Я также высоко ценю жизненный подвиг десятков тысяч пастырей и миллионов верующих, которые изменяли общество своим христи­анским свидетельством и каждодневным трудом, терпя поношения и дискриминацию.

В заморских странах владыке Никодиму приходилось иногда выслушивать не очень приятные вещи. Он выслушивал их с самооб­ладанием. Вот, например, он в Вашингтоне. Там проводится пресс-конференция. Первым выступает представитель агенства Херст.

Вопрос: Скажите, Ваше Преосвященство (далее подчеркнуто деловым тоном), с какого времени Вы являетесь агентом КГБ, и как Вам удается совмещать это со священнослужением?

Делегация Русской православной Церкви, состоявшая из 20 че-

Патриарх в конце 2-го тысячелетия // НГ-Религии. 1999. №4 (27). 24 фев­раля. С. 6.

ловек, смотрит на владыку. У всех мелькнула мысль: «Сейчас вста­нет и уйдет, уйдем и мы все».

Все юпитеры и фотоаппараты направлены на митрополита. Ни один мускул не дрогнул у него на лице. Спокойно он ответил: «Я не служу в этой организации. Следующий вопрос». Вздох облегчения у членов делегации. Далее пошли рядовые вопросы¹³¹.

Другой деятель, принимавший некоторое участие в организа­ции ОВЦС, владыка Киприан, не отличался подобным самообла­данием. Так, еще будучи протоиереем, он был послан в Софию для контактов с местным духовенством. Он начал свою речь, к всеоб­щему удивлению, следующим образом: «Вы считаете меня агентом КГБ и не верите ни одному моему слову». Далее пошла речь о преимуществах положения Церкви в Советском Союзе. После ре­чи владыка Киприан (тогда еще отец Михаил Зернов) обратился к одному из протоиереев с победоносным видом, видимо, ожидая комплиментов: «Ну, как?». И услышал в ответ: «Вы же, отец Ми­хаил, не опровергли заявления, сделанного Вами в начале речи». Действительно, не опроверг¹³².

Общаясь с православными эмигрантскими кругами, владыка неоднократно убеждался в том, что нельзя быть в беседах до кон­ца откровенным. Случалась утечка информации: «Скажешь что-нибудь по секрету архиепископу Брюссельскому Василию (Криво-шеину), а завтра об этом знают не только в Бельгии, но и в Пари­же», — сетовал владыка Никодим. Болезненной темой было отсут­ствие религиозной свободы в Советском Союзе. «Вы нас ругайте, а мы будем вас опровергать. А вы нас еще сильнее ругайте», —так «инструктировал» владыка своих западных оппонентов. О тогдаш­ней внешнеполитической деятельности иерархов пишет диакон Ан­дрей Кураев.

«Там они лгали, утверждая, что в России религия свободна. Грех? Да. Но должно ли автоматически осуждение греха рас­пространяться на осуждение согрешивших? Ведь это наш. общий национальный и народный грех, который лишь в лице церковных пастырей сконцентрировался более ясно, полно и печально. Да, епископы за границей уверяли всех в нашей свободе. А верных лю­дей там же просили: не верьте нам, не миритесь с большевиз­мом, кричите об этом ужасе (так делал, например, покойный Ленинградский митрополит Никодим). А по возвращении писа­ли "отчеты": с кем встречался, о чем говорил. Кто-то надеялся, что сами эти отчеты станут средством давления на власти:

смотрите, мир беспокоится, что оке делается с Церковью в Рос­сии. .. »¹³³

Еще раз слово Фэри фон Лилиенфельд (или как «по-православ­ному» называл ее владыка —Вера Георгиевна).

В 1970-е годы западные журналисты на всех пресс-конференци­ях задавали ему один и тот же провокационный вопрос: подвер­гается ли Церковь преследованиям в СССР? Однажды я и сама присутствовала, когда он отвечал на этот вопрос. Он говорил примерно следующее: «Прежде чем произнести итоговое сужде­ние, хочу подчеркнуть, что предварительно надо познакомиться с Советской Конституцией и законодательством. Все ли знают, что в ней сказано о положении верующих и о Церкви?» Потом он пространно — и скучновато — излагал многочисленные положения этой Конституции и так называемые подзаконные акты. Отсю­да делался вывод: «Посмотрите, как ясно и недвусмысленно про­писаны права верующих: Конституцией разрешается пропаган­да атеизма и запрещается пропаганда религии». Журналистам предоставлялось право быть догадливыми, но они «ленивы и нелю­бопытны».

Митрополит никогда прямо не говорил, что преследований нет. Он, конечно, не говорил и того, что они есть. Подчерки­валось, что в нынешнее время уже нет необходимости быть му­чеником за Христа до крови, до смерти. Власть оставляет, хотя и мало, но все же достаточно места, чтобы совершать богослу­жения. Есть риск испортить себе карьеру, потерять место на службе, но нормальным христианином при желании оставаться было можно. Отречений от Христа никто прямо не требовал. Как квалифицировать все это — государственные преследования или все-таки нет? К сожалению, конечно, не было видно доброй воли со стороны государства. Но на прямые гонения коммунисты послехрущевского времени уже не шли. Добросовестному журна­листу, имеющему отверстые уши, все должно было бы быть по­нятно.

«Но ваших журналистов, — говорил мне митрополит Нико-дим в частной беседе, — совсем не интересует установление ис­тины. Они прибывают на пресс-конференции с предубеждением: в Советском Союзе религия подвергается преследованиям. Если же епископ этого не подтверждает, то — все: его объявляют сторон­ником коммунизма. А там хоть трава не расти. Меня же кровно тревожит судьба моей родной Церкви. Я не говорю журналистам

прямой лжи. Даже и не слишком умалчиваю. Рассказываю, как реально обстоят дела. Но писаки начинают скучать: им подавай концлагеря, колючую проволоку, злобных овчарок!»

Такие провокации сопровождали митрополита всю его жизнь. После одной из них, которая имела место в Найроби, когда на Гене­ральной ассамблее Всемирного совета Церквей официально стави­ли вопрос о положении РПЦ в связи с письмом Якунина и Эшлима-на, у него возникли большие затруднения с советскими властями .

Насчет концлагерей, проволоки и овчарок. В 1930 г. митропо­лит Сергий (Страгородский) встретился с иностранными жур­налистами. По просьбе митрополита Сергия пять иностранных корреспондентов за 30 часов до начала пресс-конференции напра­вили ему шесть вопросов в письменной форме, которые должны были послужить основой для дальнейшей беседы.

15-го и 18-го февраля 1930 г. митрополит Сергий на пресс-кон­ференции дал интервью западным корреспондентам в Москве. В интервью он заявил, что сообщения зарубежной печати о пресле­дованиях верующих и служителей религии в Советском Союзе ли­шены какого-либо основания и представляют собой «клевету, со­вершенно недостойную серьезных людей». На вопрос о его мнении относительно выступлений в защиту верующих папы Пия XI, архиепископа Кентерберийского и других глав Церквей, митропо­лит Сергий ответил: «Эти выступления должны быть осужде­ны всеми верующими христианами».

Прошло 30 лет, и газета «Новое русское слово» от 12 сентября 1960 г. писала на основании свидетельств очевидца, что митро­политу Сергию незадолго до пресс-конференции из соответству­ющих отделов НКВД было сообщено, что его посетят иностран­ные журналисты и будут его интервьюировать на предмет цер­ковной жизни в Советском Союзе и что если он, митрополит Сергий, доведет до их сведения, что на Церковь в России ведется гонение, то да будет ему известно: в ответ на такое заявление все наличное духовенство, остающееся временно на свободе, бу­дет немедленно арестовано и ликвидировано. Это был далеко не единственный случай, когда митрополит Сергий и затем и его преемник вынуждены были выступать так или иначе под сопро­вождаемую угрозой диктовку большевиков^³⁵.

В начале 1960-х годов положение Церкви в стране было тяже­лым. Митрополит Николай (Ярушевич), освобожденный от долж­ности председателя ОВЦС, все смелее стал говорить о гонениях;

он поделился своими мыслями и с архиепископом Брюссельским Василием. И состоялся такой вот разговор. Владыка Василий:

— Вот Вы говорите мне о преследованиях и тяжелом положении
Церкви в современной России, — продолжал я, — а всего несколько
недель тому назад была в Англии монашеская делегация Русской
Церкви с архимандритом, теперь епископом, Никодимом во гла­
ве. И владыка Никодим на задаваемые ему англичанами вопросы
отвечал, что Церковь в России свободна и никаких гонений или
притеснений нет.

Митрополит Николай грустно улыбнулся в ответ.

— Если бы я был на месте владыки Никодима в поездке по Ан­
глии, то, вероятно, в Оксфорде стал бы говорить то же самое, что
и он¹³⁶.

Почти в каждом упоминании о владыке Никодиме звучит опре­деление: «дипломатичность». Возможно, здесь и спрятано зерно этих возможных кажущихся противоречий. Каким должен был быть и оставаться иерарх в пору, когда глава Советского Союза объявляет, что покажет всему миру «последнего советского попа»? Владыка знал и понимал главное — необходимо сберечь и сохра­нить Церковь, паству и священство. Недоброжелатели видели толь­ко внешнюю сторону деятельности митрополита, называя ее «ла­кейской». Лишь немногим, в том числе и своим ученикам, владыка приоткрывал свое внутреннее видение и делание на благо Церкви.

Но в 1970-х годах стало немного полегче, и появилась «свобо­да маневра». Рассказывают, что однажды владыке Никодиму дове­лось быть на пресс-конференции, где собрались журналисты-«ан­тисоветчики» и где также присутствовали работники советского по­сольства. Первый вопрос, естественно! — свободна ли Церковь в Со­ветском Союзе? Как подобные вопросы воспринимал Н. С. Хрущев, когда его «прижимали к стенке» «заокеанские недруги»? —По ра­боче-крестьянски: «Вопрос провокационный, отвечать не буду!» И, в который раз, про «кузькину мать».

А теперь слово владыке Никодиму.

— В нашей стране Церковь свободна и независима. (Пауза. Иро­нические улыбки западных «журналюг», довольные ухмылки ра­ботников «совзагранучреждений».)

— Но нам могут что-то посоветовать, а могут что-то и не посо­ветовать. (Реакция в зале —с точностью до наоборот.)

— И это неудивительно: ведь мы живем в стране Советов] (Об­
щий взрыв смеха, аплодисменты.)

Если даже эта история всего лишь легенда, она хорошо иллю­стрирует тактику тогдашней борьбы «за успех нашего безнадежно­го дела».

Но не каждой «бабульке» был дан талант «говорить надвое». Начало 1980-х годов. На одном из международных церковных фо­румов его участникам был продемонстрирован фильм о Русской православной Церкви, снятый западными режиссерами. Авторы фильма почти ничего не говорили «от себя», они только смонти­ровали снятые интервью. На экране Алексей Сергеевич Буевский, ответственный сотрудник ОВЦС. Западный журналист задает вопрос: свободна ли Церковь в Советском Союзе?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: