Отсутствие общественной обвинительной власти.

Характерной чертой афинского правосудия было отсутствие общественной обвинительной власти. У афинян не было чиновника, на котором лежала бы обязанность преследовать от имени общества людей, совершивших преступления и проступки. Это право в принципе принадлежало потерпевшей стороне. Обокраденный не мог возложить, как у нас, на должностное лицо обязанность отыскивать вора, собирать улики в его виновности и обвинять его перед судом. Все это должна была делать потерпевшая сторона. В некоторых случаях это право становилось обязанностью, например, при убийстве: с одной стороны, очевидна была необходимость карать за подобные преступления; но, с другой стороны, один обычай очень древнего происхождения предоставлял родственникам убитого привилегию мести за смерть; поэтому закон обязывал этих последних воспользоваться своим правом под страхом привлечения в противном случае к ответственности.

В процессах, называвшихся γραφαί, право преследования признавалось не только за лицом, непосредственно потерпевшим от преступления, но и за любым гражданином. В такого рода процессах, думали тогда, было заинтересовано также все общество, и желательно было дать каждому возможность требовать наказания за совершенный поступок.

Этот обычай повлек за собой крупные злоупотребления. Доносы обратились в специальное ремесло с. 458 некоторых лиц, называвшихся сикофантами. Против них принимался ряд мер, устанавливавших разные наказания. Так, например, если обвинитель не получал пятой части голосов судей, то на него налагался штраф в 1000 драхм (около 370 руб.), и он терял на будущее время право возбуждать подобные преследования. Но эта угроза часто бывала призрачной и мало устрашала сикофантов: они видели в своем ремесле способ привлечь к себе внимание, удовлетворить своей мести, а также получить материальную выгоду: деньги добывались путем шантажа или в силу предоставленного обвинителям права требовать себе часть штрафа, налагавшегося на их жертву.

Сикофанты.

Сикофант (обращаясь к Хремилу и Кариону). — Эй вы, презренные, я уверен, что мои деньги — у вас.

Хремил. — О Деметра! это сикофант! вот так беда!

Карион. — Он, наверно, голоден.

Сикофант. — Ты сейчас же пойдешь со мной на агору и, когда тебя станут пытать на колесе, ты сознаешься в своих мошенничествах.

Карион. — Ах, поди ты!

Добрый человек. — Клянусь Зевсом-спасителем, как возблагодарят все греки Аполлона, если он уничтожит этих гнусных сикофантов!

Сикофант. — Да ты смеешься надо мной! Ах, вот как! Так я донесу на тебя, как на соучастника. Откуда у тебя этот новый плащ? Вчера я видел на тебе совсем поношенный.

Добрый человек. — Я тебя не боюсь…

Сикофант. — Нахалы! Но вы, мои насмешники, не сказали мне, что вы тут делаете; вероятно, ничего хорошего.

Хремил. — Разумеется, для тебя — ничего хорошего, будь уверен в этом.

Сикофант. — Клянусь Зевсом, будете вы обедать на мой счет.

с. 459 Хремил. — Чтоб ты сдох со своим свидетелем, клеветник!

Сикофант. — А, так вы не сознаетесь; я бьюсь об заклад, что в этом доме много соленой рыбы и жареного мяса (нюхает воздух).

Хремил. — Чуешь ты что-нибудь, плут?

Добрый человек. — Вероятно, только холод: его плащ такой дырявый.

Сикофант. — О Зевс! Можно ли терпеть такие издевательства! О боги! как жестоко обращаются со мной, честным человеком и добрым гражданином!

Хремил. — Ты-то честный и добрый гражданин?

Сикофант. — Более, чем все другие.

Хремил. — Ладно! отвечай-ка на мои вопросы.

Сикофант. — О чем?

Хремил. — Ты земледелец?

Сикофант. — Я еще не сошел с ума.

Хремил. — Купец?

Сикофант. — При случае я себя называю купцом.

Хремил. — Знаешь ты какое-нибудь ремесло?

Сикофант. — Конечно, нет.

Хремил. — Чем же ты живешь, если ничего не де лаешь?

Сикофант. — Я наблюдаю за общественными и частными делами.

Хремил. — Ты? но на каком основании?

Сикофант. — Мне это нравится.

Хремил. — Ты, как вор, суешься туда, где не имеешь никаких прав. Все тебя презирают, а ты претендуешь на звание честного человека!

Сикофант. — Как, глупец, я не имею права посвятить себя всецело служению родине?

Хремил. — Разве отечеству служат низкими происками?

Сикофант. — Служат, поддерживая установленные законы и не позволяя никому нарушать их.

Хремил. — Это дело судов, они поставлены для этого.

Сикофант. — А кто обвиняет пред судом?

С. 460 Хремил. — Кто хочет.

Сикофант. — Ага! вот я и есть обвинитель! потому-то все общественные дела и подлежат моему ведению. (Аристофан. Плутос).

Пытка.

Для восстановления на суде истины греки применяли те же приемы, что и мы; но, кроме того, они прибегали к пытке.

Пытке никогда не подвергали свободного человека; она предназначалась только для рабов. «Рабов нельзя было вызывать в качестве свидетелей, особенно против их господ; но их принуждали говорить под пыткой, которая, несомненно, была не слишком жестокой, тем более, что господин имел право требовать вознаграждения за протори и убытки в том случае, если раб был возвращен ему в плохом состоянии. Это была формальность, вытекающая из самого положения раба, который мог опасаться мщения своего господина, если бы показания его делались им не по принуждению. Рабы, кроме того, всегда могли кое-что порассказать, потому что многое делалось на их глазах, и при расследовании преступления трудно было отказаться от такого драгоценного материала. Это до некоторой степени объясняет, почему афиняне придавали такое большое значение приему, который был совершенно противен здравому смыслу. (Dareste. Plaidoyers civils de Demosthène, стр. XVI—XVII).

Антифон¹ говорит, что свободный человек дает показания под присягой, а раб — под пыткой, «которая неизбежно вырывает у него истину». (О смерти одного хоревта, 25). Исократ² заканчивает одну речь следующими обращенными к судьям словами: «Я всегда замечал, что вы признаете пытку самым верным и надежным средством и думаете, что если свидетели могут сговориться давать ложные показания, то пытка с. 461 выведет истину на свет». (Трапезитика, 54). Исей³высказывается так же: «Пытка, в ваших глазах, есть самый точный прием следствия. Если рабы и свободные люди присутствовали при событии, в котором надо осветить какую-нибудь темную сторону, вы не доверяете показаниям свободных людей, но предаете пытке рабов. Этим средством вы хотите узнать истину. И вы правы: вы говорите себе, что видели, как многие (свободные) свидетели давали ложные показания, между тем среди рабов, отданных под пытку, не нашлось таких, у которых она не вырвала бы истины». (О наследстве Кирона, 12).

Аристофан в своей пьесе «Лягушки» (614—621) сообщает некоторые подробности относительно пыток.

«Ксантий. — Чтоб мне умереть, если я украл у тебя хоть булавку! Бери этого раба, пытай его, и если у тебя будут доказательства моей виновности, добивайся моей гибели.

Эак. — А как его пытать?

Ксантий. — Всеми способами! Ты можешь привязать его к кобылке, вешать его, мучить ударами, сдирать с него кожу, вывертывать ему члены, лить в нос уксус, наваливать на него кирпичи и делать все, что тебе угодно».

Демосфен упоминает еще и о колесовании.

Логографы.

Ссоры между греками были обычным явлением, и процессы в Афинах возникали очень часто. В Греции не было человека, который мог бы питать уверенность, что ему рано или поздно не придется предстать перед судом. Что же следовало предпринять, если противником человека, привлеченного к суду, было лицо, хорошо владеющее словом?

До мысли создать особое сословие адвокатов в Греции не додумались. Самое большее, если ответчику разрешалось приглашать в суд себе на помощь близкого родственника с. 462 или друга. Все умы были проникнуты мыслью, что гражданин должен самостоятельно удовлетворять всем обязательствам, налагаемым гражданской жизнью, и греки не могли бы понять, каким образом постороннему человеку можно было поручить защиту перед судом своего имущества или жизни. Тем не менее, когда человек не доверял собственным силам, он обращался к какому-нибудь известному оратору, или, как тогда говорили, логографу, с просьбой составить для него защитительную речь. Первый занявшийся этим ремеслом был Антифон, живший во второй половине V века. Его примеру последовало множество подражателей, и с тех пор не было знаменитых ораторов, за исключением, может быть, Эсхина и Ликурга, которые не имели бы такой работы на клиентов.

Это значительно упрощало задачу человека, являющегося перед судом. Тем не менее ему также приходилось приложить свой труд. Речь, которую на основании имеющихся в процессе данных написал по его просьбе для него логограф, тяжущийся должен был произнести перед судьями лично; читал ли он ее или произносил на память — нам неизвестно. Но всегда ответчик должен был являться сам на суд и лично произносить речь, а не держаться в стороне, как в наше время. Если ему приходилось иметь дело с таким же неопытным лицом, как он сам, беда была не велика. Но положение его было совершенно иным, если противником оказывался человек красноречивый от природы и в тонкости познавший тайны риторики, тем более, что это искусство производило обаятельное влияние на судей.

(По Perrot. L’Éloquence politique et judiciaire à Athènes, т. I, стр. 254 и сл.).

Клятва гелиастов.

«Я буду голосовать согласно законам и постановлениям афинского народа и Совета 500. Когда закон не будет давать указаний, я поступлю согласно с моейс. 463 совестью, без пристрастия и ненависти. Я буду подавать голос только относительно тех дел, которые составят предмет преследования. Я буду выслушивать истца и ответчика с одинаковым чувством благосклонности.

Клянусь в этом Аполлоном, Зевсом и Деметрой. Если я сдержу свое слово, да будет мне благо; если я нарушу его, да погибну со всем моим родом!»

(Gilbert. Handbuch der griechischen Staatsalterthümer, т. I, стр. 373).

9. Афинский присяжный по изображению Аристофана⁴.

Каждый гражданин, достигший тридцатилетнего возраста, имел право быть судьей. Он мог по произволу оправдать одного из подсудимых и обвинить другого; тронуться мольбами того из них, у которого есть красивая дочь, радующая своим видом старого судью; обратить внимание на иного, потому что он насмешил его или продекламировал ему несколько прекрасных стихов; снисходительно отнестись к такому, который, вернувшись с агоры, сыграет ему прекрасную арию на флейте. Вот какие мотивы имеют для присяжного решающее значение. Чтобы убедить его, надо найти дорогу к его сердцу. Поэтому самые высокомерные люди становятся смиренными перед ним. Присяжный при входе в суд видит, что к нему направляются наиболее именитые лица, ласково протягивающие ему руку, которая расхищала общественную казну, и низко кланяются ему. Затем он садится на свое место и до вечера принимает важный вид, наслаждается лестными речами, мольбами и обещаниями людей, привлеченных к суду, и знает, что день его не пропал даром, так как государство позаботилось о нем, назначив ему три обола (около 18 коп.) в день. В тех важных делах, которые Народное Собрание и Совет отправляют на рассмотрение с. 464 присяжных, перед решеткой суда появляются первые лица в государстве. Клеоним рассыпается перед судьей в уверениях преданности, а Клеон отгоняет от него надоедающих ему мух. «Ах», восклицает судья Филоклеон, «разве мне принадлежит не такая власть, как Зевсу? ведь я слышу, что обо мне говорят так же, как о Зевсе». Когда судьи шумят, прохожие говорят: «Великие боги, какой гром производит этот суд!».

По изображению Аристофана, Филоклеон, этот тип афинского судьи, ни добр, ни зол, но он глуп, сумасброден, эгоист, не имеет понятия о добре и зле и видит в исполнении своих обязанностей средство удовлетворить своим страстям или предрассудкам. Попробуйте-ка доверить суду из 500 или 600 судей честь и жизнь граждан; поручите-ка им разрешение запутанных вопросов, где необходимо знание права или где дело связано с судьбою государства; даже больше того: приведите-ка на этот суд из афинских граждан их подданных или союзников, с которыми они склонны обращаться, как с существами низшими или врагами, и которые пожалуются на вымогательства, совершенные по отношению к ним каким-нибудь афинским чиновником, — какого правосудия можете вы ожидать? Даже в том случае, когда присяжные добросовестны и проникнуты стремлением судить правильно, они, вследствие своего невежества и предрассудков, постановили бы произвольный приговор. Если же они недобросовестны, то трудно предвидеть, до какой степени дойдет их глупость, побуждаемая скупостью. Филоклеон судит вкривь и вкось, взламывает печать на завещании, наперед подает свой голос с обвинением, не выслушав даже дела и руководясь только своим капризом и личными интересами.

(Couat. Aristophane, стр. 73).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: