Сделай Сам Свою Работу на 5

Салтык-от остался крестьянский; надень свинье золотой ошейник, все-таки будет свинья», — грустно резюмирует Патап Максимыч.





В подобного рода описаниях Мельников-Печерский использует в обилии не только старые этнографические реалии, но и устаревшие обороты речи, свойственные определенной среде и определенному вре­мени. Они настолько специфичны, что автору приходится выступать в необычной роли: в качестве комментатора, объясняя их значение со­временному читателю. «Бойко, щепетко вошел Алексей, — рисует он эпизод встречи Алексея с Чапуриным. — Щеголем был разодет, слов­но на картинке писан. Поставив шляпу на стол и небрежно бросив пер­чатки, с неуклюжей развязностью подошел к Патапу Максимычу». В авторском комментарии он подробно поясняет непонятное слово: «Щепетко — щегольски, по-модному, но неловко, Щепетун — щеголь, щепет — щегольство. Слова эти употребимы в простом народе Ниже­городской и других поволжских губерний».

Автор создает игровую повествовательную манеру, что особенно характерно для дилогии. Он дает возможность читателю услышать, как звучит то или иное колоритное словцо, характеризуя своих носителей, а что оно значит, каково его содержание, поясняет в авторских коммен­тариях, которые даются тут же, постранично, т.е. на том же простран­стве текста, где оно только что прозвучало или было прочитано, однако не вполне понято читателем. Писатель придает не просто этнографи­ческий, а даже сугубо местный колорит и своему повествованию, и речи своих персонажей.



Однако рисуемые им картины настолько своеобразны, а речевые «ухватки», обороты так необычны для несколько нормированного лите­ратурного языка, а порой и настолько отдают стариной, что они нужда­ются в дополнительных объяснениях. Например, пространное описание дома Чапуриных, которым открывается первая книга«В лесах», не впол­не доступно нынешнему читателю, как недоступна эта давно отошедшая в прошлое жизнь заволжской раскольничьей стороны. «Светлица», «го­ренка», «моленная» — все это понятно или прояснится в дальнейшем, а вот что такое «четыребоков уши» иди дом«в два жилья», или почему появляются на окнах именно«миткалевые» занавески? Каковыиве-си» и как они изукрашены? Почему, наконец, перед воротами появляются две«маленькие расшивы»} Или при описании старообрядческого ски­та: «Кацея, или ручнаякадильница, — роджаровенки с крестом на кров­ле и длинноюрукояткою. Она делается из двух чаш, соединяющихся у рукоятки посредствомвертлюга». «Ладанка - металлическая короб­кана ножках сшатровою крышечкой». «Дробница - металлическая бляха с священными изображениями, служила в старину украшениембогослужебныхоблачений, пелен, образных, окладов, архиерейских шапок и пр.»Или изображение лесной глухомани с охотничьими ловушками«Путик - прямая длиннаягородьба из прясел».Подобные подроб­ности требуют дополнительных пояснений, и авторский комментарий, а ом оченьобширен в романе, вызывает нередко настоятельную необхо­димость его собственного комментирования. Поэтому подлинно научное издание дилогии — дело будущего: в настоящее время нет еще достаточ­но полно прокомментированногоее текста.



Еще одна чертамельниковского повествования, придающая непов­торимую специфику, уникальность романному стилю писателя, заклю­чается в том, что такие авторские вторжения, поясняющие то или иное слово, то или иное этнографическое явление, соотносятся им с художе­ственной структурой текста и становятся как бы его продолжением. Они даютсяв той же интонационной и стилевой манере, что и основное по­вествование: не просто как объективное толкованиезначения слова, а с авторской эмоциональной оценкой и часто с авторскими резюме: «Трынка — карточная игра, в старину была из «подкаретных» (кучера под каретами игрывали), но впоследствии очень полюбилась купече­ству, особенно московскому. Задорная игра». Порой они могут вырас­ти в целую новеллу, где автор демонстрирует свои глубокие и разносто­ронние этнографические познания и блестящее владение народной речью. Таково, например, пространное рассуждение о русском слове «пазори», каким определялось в народе северное сияние («В лесах», книга первая), или подробные сведения о раскольничьих «колоколах» («В лесах», книга вторая), что сделало бы честь ученому-филологу. Но подобные комментарии излагаются им очень живои порой вырастают в самостоятельный рассказ, в высшей степени выразительный. Если искать аналогии подобным приемам, то Мельников-Печерский явился самобытным продолжателемгоголевской традиции («Вечера на хуто­ре близ Диканьки», где - помимо пояснения значения отдельных слов - даются подобного же рода пространные постраничные приме­чания, например в «Ночи перед Рождеством»).



Бытовые подробности, описание ремесел, этноса — вот что посто­янно занимает автора дилогии. Такого рода эпизоды, развернутые рас­суждения порой «замещают» у него сюжет или останавливают его движение, что не мешает читателю с увлечением следить за этим плас­тическим, сочным, «картинным» изображением давно отошедшей ста­рины.

Жизненные реалии, часто регионального, «местного» толка, при­дают ощущение действительности художественному вымыслу. Неред­ко они определяют сам творческий процесс писателя: так, предполагаемым прототипом Манефы в его романах считают игуменью Маргариту израскольничьего Оленевского скита которую хорошо знал Мельников,а живым прообразом Патапа Максимыча — нижегородс­когокупца-миллионщика Бугрова. Мельников даже не останавливается перед тем, чтобы эпизод из собственной жизни сделать одной из куль­минационных сцен романа «На горах», а самого себя — действующим лицомромана! «Петербургский чиновник», увозящий глубокой ночью изШарпанского скита чудотворную икону, — это он сам, знающий, что наноситтяжелейший удар по старообрядческому движению: предания утверждали, что утрата иконы приведет к тому, что «древлему благо­честиюнастанет неизбежный конец».

Но в построении сюжета Мельников-Печерский неизобретателен, онему не дается, он прост и незатейлив. В первом романе одну цент­ральную сюжетную линию ведет Патап Максимыч Чапурин и связан­ная сним Манефа, другую — Алексей Лохматый, Настя и Марья Гавриловна. Но в заключительном романе «На горах» Чапурин почти совершенно исчезает, чтобы появиться в финале. На первый план выд­вигается история Дуни Смолокуровой с ее рискованными приключени­ями в секте хлыстов.

Стиль дилогии необычен, оригинален, он именно «мельниковский» и принадлежит собственно дилогии, не повторяясь в других его произ­ведениях. Автор находит своеобразную ритмику фразы с множеством инверсий: напевную, создающую ощущение неспешного эпического размаха, близкую к народным песням, легендам и историческим пре­даниям. Он часто и вводит такие легенды непосредственно в повество­вание: о Дятловых горах под Нижним Новгородом, о чудесном появлении в керженских лесах, в Шарпанской обители, чудотворной иконы, вышедшей из Соловецкого монастыря. Своеобразной чертой повествования является то, что эпически развернутый роман выдержан в сказовой манере. Это несколько стилизованная речь. В ней могут встретиться, например, такие пассажи: «Не огни горят горючие, не кот­лы кипят кипучие, горит-кипит победное сердце молодой вдовы... От взоров палючих, от сладкого голоса, ото всей красоты молодецкой рас­палились у ней ум и сердце, ясные очи, бело тело и горячая кровь». Так завершается книга вторая «В лесах» описанием волны любовного чув­ства, охватывающего Марью Гавриловну

Высокое мастерство Мельникова-романиста дает себя знать в том, что одно из самых громоздких по своему объему произведений русской классики тщательно структурировано. Архитектоника дилогии отчетли­ва: каждый роман состоит из двух книг, каждая книга - из четырех ча­стей.

Автор нередкоперебрасывает арки однородного в структурном тематическом плане материала на больших пространствах повествования, связывая их между собой ощущением внутренней целостное произведения. Так, первый роман «В лесах» открывается развернутой главой-зачином, она выдержана в той же стилевой манере как этнографический и исторический очерк с включением народных легенд, Что и начало второго романа дилогии «На горах»: «Верхнее Заволжье -край привольный. Там народ досужий, бойкий, смышленый и ловкий Таково Заволжье сверху от Рыбинска вниз до устья Керженца. Ниже не то: пойдет лесная глушь* луговая черемиса, чуваши, татары. А еще ниже, за Камой, степи раскинулись, народ там другой: хоть русский, но не таков, как в Верховье...» (книга первая, часть I, глава 1 «В лесах»); «Отустья Оки до Саратова и дальше вниз правая сторона Волги «Го­рами» зовется. Начинаются горы еще над Окой, выше Мурома, тянут­ся до Нижнего, а потом вниз по Волге. И чем дальше, тем выше они. Редко горы перемежаются — там только, где с правого бока река в Вол­гу пала. А таких рек немного-.» (книга первая, часть J, глава 1 «На го­рах»).

Драматические эпизоды пострига в монахини Манефы и Фленушки в композиционном отношении представляют собой близкие постро­ения, подчеркивая тем самым трагедийно звучащую мысль: дочери суждено повторить судьбу матери. Между тем эти два фрагмента раз­делены несколькими десятками глав: первый — 13-я глава, часть 1-я, книга 1 -я «В лесах», а второй - уже роман «На горах»: книга 1 -я, часть 2-я, глава 9-я. Смерть Алексея Лохматого - случайность: он падает в воду вместе со своим врагом Чапуриным. Но это — «неслучайная слу­чайность». Второй спасен, первый тонет, однако все дело в том, что спа­сает Патапа Максимыча из воды плавающий, как «окунь», Никифор, не простивший Алексею подлости по отношению к своей племяннице, к тому же автор намекает, что чувство его имеет более глубокий харак­тер, чем обычная родственная привязанность. Неся на плече от начала до конца скорбного пути к могиле гроб Насти, не уступая места нико­му, Никифор бросает «злобный» взгляд на Алексея (заключение пер­вой книги «В лесах»), понимая, что тот — причина страшного несчастья в семье Чалуриных. Он и появится в финале всей дилогии, отомстив не­навистному человеку за смерть Насти.

Уже в начале первого романа «В лесах», когда сюжет только еще начинает развертываться, Алексей Лохматый испытывает предчув­ствие, которое затем его не оставляет: от этого человека (Патапа Мак­симыча) ему грозит смерть. Но только в заключительной главе «На горах» происходит роковая развязка. С мыслью: «От сего человека noгибель твоя», Алексей Лохматое, нарушивший запрет молчания о Насте, опускается на дно, бессильный бороться с волной.

Таким образом, автор дилогии, начиная повествовать уже видит
развязку
сюжета, напряженные противоборства

противодействующих лих и стремится выстроить (и выстраивает) роман как художественную целостность, а не дает всего лишь ряд сцен и эпизодов из колоритной и старообрядческой среды, как считала некогда критика.

Выдающаяся заслуга писателя-романиста Мельникова-Печерского состояла в том, что он слил понятие этнографизма с понятием художественности. Они неразделимы в дилогии. Он писал только о том что хорошо знал, что вынес из своих бесконечных поездок по старообрядческому Заволжью, Волге, Оке, древнему Нижнему Новгородуего окрестностям и из многолетних скитаний по рукописным и старопечатным книгам, преданиям и поверьям, легендам архивным материалам, летописным манускриптам. Но эти богатейшие знания оказались претворены им в художественные образы дилогии.

 

 

Исследователь раскола. Краевед

Мельников внес значительный вклад в изучение раскола. Им опуб­ликовано несколько пользующихся широкой известностью работ - итог его многолетних изучений старообрядчества, его догматики, истории, современного состояния. В «Письмах о расколе» (1862) он выдвинул ряд идей, которые затем настойчиво разрабатывал и пропагандировал. Он отметил прежде всего недостаточно ясные представления о раско­ле: «Ни администрация, ни общество обстоятельно не знают, что та­кое раскол. Этого мало: девять десятых самих раскольников вполне не осознают, что такое раскол». Официальные власти оказались бессиль­ны противостоять расколу. Ни костры, ни пытки, ни плети, ни плаха не могли остановить религиозного движения. «Русский народ, - замеча­ет Мельников, вспоминая преобразования Петра I, - охотно перени­мал все полезные нововведения, но не мог видеть пользы ни в бритье бород, ни в табаке, ни в парике, ни в других подобного рода нововведе­ниях. Всего больше народ русский упорствовал там, где петровская реформа касалась домашнего очага, частного быта, вековых преданий. Но, не будучи в силах бороться, русский народ противопоставлял же­лезной воле реформатора страшную силу - силу отрицания». Чтобы успешно бороться с расколом, полагает Мельников, необходимо, во-первых, многостороннее научное его изучение. Материалом для таких аналитических комплексных исследований, полагает он, могли бы слу­жить: 1) сочинения духовных лиц, писавших о расколе, светских представителей православной церкви, а также сочинений о расколе, появившихся за границей; 2) сочинения раскольнические; 3) архивные дела правительственных учреждений, остающиеся закрытыми.Раскол может быть уничтожен репрессивными административными мерами, они способны лишь, как показывает многовековой опыт, только увели­чить влияние раскольников, рождая противодействие широкой массы насильственным постановлениям властей.

Мельников видит два пути выхода на давнего тупика народной и ре­лигиозной распри. Первый —«сеет гласности». Обаяниетайного слова, да силе преследуемого, придавало раскольничьим книгам, кото­рых никто не знал, авторитет, а расколу — силу, так как он появлялся подличиной страдающей, угнетаемой правды не тольков среде расколь­ников, нои в глазах образованных людей, вполне в духе старойпосло­вицы, которую напомнил читателям Мельников: «Не та вера свята, которая мучит, а та, которую мучат». Снятие цензурных запретов бо­лее всего способно показать несостоятельность догматики раскола и уронить авторитет расколоучителей. Второй путь — уничтожение административных и религиозныхпреследований раскольников, В сочета­нии с гласностью это приведет к тому, что раскол «падет сам собой». Третье необходимое условие —просвещение широкой народной мас­сы, которая могла бы почувствовать отсутствие принципиальных рас­хождений раскола с православной церковью. Заканчивая письмо пятое, последнее, о расколе, Мельников говорит о значении объективного, ар­гументированного, точного его объяснения; «Прежде всего нужны фак­ты, факты и факты. Пускаться жев пышные разглагольствования о расколе,., искажая на каждом шагу исторические факты, пускаясь в неудержимые фантазиии для красного словца жертвуя чуть не на каж­дой странице истинойи уважением к науке, считаю делом нечистым, недобросовестным, для какой бы пели это ни было сделано. Правило -«цель оправдывает средства» — дурное правило, правило иезуитов».

В «Письмах» было высказано еще одно важное наблюдение — о бла­готворной хозяйственной деятельности раскольников. Из отшельников и пустынников, возвратившись в города, «превратились они в домови­тых, оборотливыхи богатых торговцев, фабрикантов и ремесленников, придавших новые, свежие силы развитию государственного богатства. Фабричная и торговая деятельность, за которую принялись дотоле утес­няемые за свободу совести люди, стала развиваться с очевидным для всех, даже и для упорнейших противников раскола, успехом».

Эти идеи получили свое развитие в фундаментальных «Очерках поповщины» (1863-1867), излагающих не только древние перипетии и состояние старообрядческого движения к середине XIX в. В них нашло творческое воплощение одно из положений, высказанных Мель­никовым в « Письмах о расколе»: потребностьизучения утото явленияна местах, вконкретных регионах, притом вобщении со средой расколь­ников.Для того чтобы понять раскол и приступить к действительному анализу раскола, утверждал Мельников, «необходимо стать с ним лииом к лицу, пожить в раскольничьих монастырях, в скитах, в коднбах, в заимках, в кельях,в лесах и т.п., изучить его в живых проявле­ниях, в преданиях и поверьях, не переданных бумаге, но свято сохра­няемых целым рядом поколений; изучить обычаи раскольников, в которых немало своеобразного и отличного от обычаев прочих русских простолюдинов; узнать воззрение раскольников разных толков на мир духовный и мир житейский, на внутреннее устройство общин и т.п.». «Очерки поповщины» оказались насыщенными не только разносторон­ними н глубокими сведениями по литературе вопроса, в том числе и архивным материалам, впервые вводимым автором в научный оборот, но одновременно и множеством непосредственных его наблюдений над раскольниками в Нижегородской губернии, отголосками конкрет­ных судебных дел, которые он вел в качестве чиновника по особым по­ручениям, дознаний, опросов и проч. В «Очерках* он выступает про­тив преследований старообрядцев, что когда-то как раз и отличало его первые шаги суровой чиновничьей деятельности по упразднению ста­рообрядческих скитов. Сейчас его точка зрения уже иная: расколу не устоять, если не будут выдвигаться на него новые преследования и но­вые гонения.

В «Белых голубях» (1867) и «Тайных сектах» (1868) Мельников делает попытку классификации различного рода уклонений от право­славия, чтобы отделить их от собственно раскольничества. Особенное внимание он уделяет хлыстовщине (искаженное христовщина) с ее ответвлениями и соприкосновениями с ней других сект, уходит в их да­лекую историю, показывает их нынешнее состояние, говорит о соб­ственных допросах хлыстов в Арзамасе. (В заключительном романе дилогии «На горах» изображение хлыстовщины получило важное ме­сто в системе образов и в сюжете произведения.) «Народ всегда знал и знает, - замечает он, — о тайных сектах. Не проникая в их тайны, он всегда предполагает в них что-то недоброе. Как православные, так и старообрядцы дичатся этих сект, называют их «темными», питают к ним отвращение и какую-то суеверную боязнь». В «Белых голубях» он дает представление об одной из самых изуверских сект (скопцах), отдающей вкусом крови и жестоким надругательством над телом и душой челове­ческой.

Исследования Мельниковым раскола до сих пор представляют научный интерес трактовкой догматики, истории этого явления, конных фактов его бытования.

В той же блестящей литературной манере, что и опубликованные произведения, рассчитанные на широкую читающую публику, был составлен в 1855 г. Мельниковым доклад для использования в Министерстве внутренних дел: «Отчет о состоянии раскола в Нижегородской губернии». Уже в нем были высказаны идеи писателя об ослаблении административных и религиозных преследований и о просвещении как несравненно более эффективных мерах, чем самые жестокие притес­нения раскольников. Он отмечал, что многие остаются в расколе по неведению и по недостатку церковного вразумления, так как состояние «сельского православного духовенства действительно самое жалкое. Народ.., не уважает духовенства, преследует его насмешками и укориз­нам» и тяготится им. В редком рассказе забавного содержания народ не глумится над попом, попадьею и поповским батраком». Текст док­лада изобиловал множеством конкретных наблюдений Мельникова, ко­торые затем широко использовались им при создании дилогии: подробности устройства скитов (старообрядческих монастырей), их де­ятельности, особенностей жизни в них; свадьбы «уходом»; история Оленевского скита, приведенного Мельниковым к единоверию; зашиф­рованная переписка раскольников (такие письма получает и отправляет Манефа)ит.п.

Большой интерес представляют собой исследования Мельникова-краеведа. Он выработал свои приемы: необходимость тщательного знакомства с архивными материалами, с трудами историков и, главное, комплексное исследование региональных фактов, сведений, изучение места бытования того или иного события. Уже первый его путевой очерк «Дорожные записки. (По пути из Тамбовской губернии вСибирь)» несут в себе отпечаток такой работы, и текст отмечен некоторым па­радоксом: это впечатления путника, перед которым развертываются одна за другой картины жизни по мере того, как попадают ему на гла­за, но предварительно они уже были внимательно и разносторонне изу­чены им. Таковы его рассуждения о Нижнем Новгороде, о Перми и ближайших к ним городах и местечках, о Каме, Чусовой, о местных про­мыслах, об их возникновении, развитии. В отличие от историка, бес­страстно излагающего факты, краевед дает свою оценку фактам и вводит ватмосферу их бытования, схватывает их неповторимый местный колорит. Говоря о культе Ермака в Сибири, Мельников остроумно замечает «Приписывая своему герою чудесные деяния, сибиряки хо­тят освятить его именем всякую старинную вещь; и потому каждый из них, имеющий у себя старинную пищаль или какое-нибудь другое оружие, называет его ермаковым иготов пожертвовать всем, чем вам угод­но, чтобы только уверитьвас, что ружье, валяющееся у него в пыли, было прежде в рукахЕрмака или, по крайней мере, у кого-нибудь из его сподвижников».Однако он тут жедобавляет подробность, обличающую в нем специалиста, утверждая,что врядли это оружие можно отнестик началу семнадцатого века, скореетолько к концу его: «Вероятно, оно было прежде в острожках икрепостях, во множестве находившихся в Пермской губернии для защитыот набегов башкирцев».

Суть подобного рода краеведческих исследований заключается в том, что они опираются на непосредственный опытавтора, создаю­щегопредставление освоеобразии региона или определенной локаль­нойместности, или городского сооружения, или храмовой постройки и т.п. на основе собственных наблюдений. Это не фанатик частности, зна­ток детали (Мельников всегда вносит конкретный факт в широкую ис­торическую икультурную обстановку определенного времени), а внимательный исследователь, стоящий лицом клипу с реальным объек­том своего изучения, сам наблюдающий его. Он любил вспоминать дра­матический случай, едва не стоивший ему жизни. Однажды, проезжая мимо перелеска, чем-то его заинтересовавшего, он попросил остано­вить коляску и пошел по краю глубокого оврага, как вдруг неожиданно рухнул вниз и, падая, в последний момент успел схватиться за сук, тор­чавший из кручи. Когда он пришел в себя и выбрался с опасного мес­та, то оказалось, что «сук» был вымытым на половину потоками воды бивнем мамонта... Рассказ этот воспринимается как символ работы краеведа: исследователь должен стать участником события и добывать факты не из вторых-третьих рук, а собственными руками. Этот важнейший принцип дал возможность Мельникову не только воссоздавать яркие картины былого, но и совершать открытия, прекращавшие спо­ры, которые, кажется, могли бы продолжаться бесконечно. Так, он точ­но определил, где скончался святой князь Александр Ярославич Невский, великий полководец и дипломат древности, возвращаясь из Орды в 1263г. Не в Городце Касимове (в Ярославской губернии, зна­чительно выше Нижнего Новгорода, по Оке), как утверждали некото­рые исследователи, а в Городце Волжском. Для этого Мельников реконструировал маршрут последнего пути князя Александра Ярославича. Летопись указывала, что князь, почувствовав приближение смер­ти, принял схиму в Городце; святое тело его понесли к Владимиру, где находился великокняжеский престол, и торжественно встречали в Бо­голюбове. Отправившись из Городца Волжского во Владимир, нельзя было миновать Боголюбова, отмечает Мельников, но отправившись из Касимова в Боголюбов, нельзя было миновать Владимир. «Каким же образом, - заключает Мельников». - Владимирцы встречали телоАлек­сандров принесенное из Касимова в Боголюбов?» Словно пройдя с толпойсопровождавшей князя в последний его скорбный путь, исследовательсделал вывод,который уже невозможно было ни опровер­гнуть, ни хотя бы поставить под сомнение (статья «Где скончался св. АлександрНевский?»).

Техника краеведческих исследований Мельникова проливает свет на его творчество писателя-романиста. Только такие всесторонние, глу­бокиеи вместес тем конкретные знания волжского региона, какими обладал писатель, его истории, его преданий, реалий нынешнего суще­ствования, дали возможность ему создать громадное полотно дилогии, сотканное из множества конкретных сцен и эпизодов, поразительных по своей точности и правде изображения. Даже в историческомочер­ке, где он дал свою реконструкцию жизни и смерти таинственной ита­льянской авантюристки, отважившейся вступить в единоборство с Екатериной Второй, выдавая себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны, т.е. за реальную претендентку на русский престол («Княж­на Тараканова и принцесса Владимирская», 1867 г.), он нашел воз­можным ввести в текст большой фрагмент, посвященный любовнику будущей императрицы, прапорщику лейб-гвардии Семеновского пол­ка Шубину, человеку решительному, энергичному и потому поплатив­шемусямноголетней ссылкой на Камчатку и под угрозой смертной казни лишенному права называть себя по имени. Однако финал этой драма­тической судьбы оказался связанс нижегородскими местами, которые Мельников хорошо знал. После того как Елизавета вступила на пре­стол, она произвела бывшего прапорщика, минуя ступени Табели о ран­гах, сразу в генерал-майоры и пожаловала ему богатые вотчины, в том числе большое село Работки на Волге в Нижегородской губернии. Там он и поселился, выйдя в отставку, там и умер. «На прощание императ­рица Елизавета подарила ему драгоценный образ Спасителя и часть ризы господней», - пишет Мельников. На этом можно было бы закон­чить, но он с добросовестностью краеведа дополняет эту увлекатель­ную историю прошлого собственными свидетельствами, наблюдениями, почерпнутыми непосредственно на месте.«То и другое, — замечает он в финале очерка в очерке, а история Шубина развернута им в неболь­шую новеллу в виде пространного примечания, — доселе сохраняется в церкви села Работок. В этом селе передается из поколения в поколе­ние предание об отношениях императрицы Елизаветы Петровны к быв­шему тамошнему помещику». Мельников остается верен себе и в художественный текст вводит реалии, связанные с хорошо знакомым и особенно дорогим ему Нижегородским регионом.608

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.