Сделай Сам Свою Работу на 5

ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ (1828-1910) 6 глава





Толстой строит четкую систему их введения в романное повество­вание. Они отмечают акцентированные, нередко драматические куль­минационные моменты в развитии событий романного действия. С картин в салоне Анны Павловны (занимают почти пять глав!) откры­вается роман: лето 1805 г., Россия накануне войны с Наполеоном.

Следующий эпизод появляется уже во втором томе (после кульми­национной сюжетной волны: дуэль Пьера с Долоховым и разрыв с же­ной). Вслед за сценой князя Василия и Пьера, который дает волю своему гневу: последние фразы 5-й главы, часть первая, — 6-я глава начинает­ся с подхвата этой сцены на вечере у Анны Павловны, которая угощает присутствующих «новинками» теперь уже в виде лиц, толкующих о мод­ных в это время вопросах отношений России и Австрии. Князь Василий, конечно же, появляется здесь. Этот фрагмент заставляет читателя вспомнить тот выразительный эпизод, которым открывался романа: все та же легкая, болтливая, живая, поверхностная разговорная «машина». Только князь Василий, тогда обращавшийся к Анне Павловне с просьбой привести в божеский вид неуклюжего медведя-Пьера, впервые почув­ствовал его хватку и его темперамент, и темы разговора другие.



Третьим включением отмечено начало войны 1812 г. Анна Павлов­на и князь Василий, разумеется, и здесь единодушны, хотя их мнение меняется на диаметрально противоположное всего лишь за несколько дней(!), так как за это время успели измениться настроения в высших кругах относительно Кутузова, и ветер подул в противоположную сто­рону. -

Последний, четвертый том романа вновь начат, как и весь роман, вечером у Анны Павловны Шерер! И происходит он вдень Бородинс­кого сражения. Вездесущий князь Василий с фальшивыми, патетичес­кими и совершенно нелепыми интонациями читает письмо преосвященного императору Александру, вновь слышатся пустые раз­говоры на «злобу дня», как это было в памятных читателю первых гла­вах романа.

Это сквозные герои-маски, герои-двойники с их отличительной чер­той — рабским копированием того, что происходит в придворных и выс­ших чиновничьих сферах и что не имеет никакого отношения к глубинным процессам русской жизни. От начальной главы последне­го, заключительного тома арка однородного художественного матери­ала перебрасывается к главам, открывшим экспозицию всего романа. Создается эффект завершенности целого в виде отчетливого компози­ционного обрамления. Автор, благодаря подобным приемам, структу­рирует громадное романное повествование, создавая четкие построения в его персонажном плане.



Народная тема в романе. Люди дворянского и светского круга од­новременно со- или противопоставлены образам из крестьянской сре­ды, которую хорошо знал Толстой. Как бы ни были, на первый взгляд, просты, заурядны эти люди, в них скрыта мера истинности того или ино­го совершающегося события и персонажа, по ходу действия сталкива­ющегося с ними. Даже эпизодические лица в этом смысле оказываются исключительно выразительными. Таков доезжачий и ловчий Данила из второго тома романа (он единственный раз появляется в знаменитой сцене охоты). В пылу преследования крепостной мужик с бранью об­рушивается на старого графа, владельца всей охоты и его господина, и грозит ему арапником за ошибку, допущенную при травле волка, а спу­стя несколько минут он же хватает матерого зверя руками, падая на него с лошади, и стреножит его. Перед ним заискивает и молодой граф, чув­ствуя его неизмеримое превосходство в искусстве охоты. Но в обычной жизни Данила — грубый, неповоротливый, смущающийся человек, за­стенчиво улыбающийся «детски-кроткой и приятной улыбкой» при об­ращении к нему графа или старающийся поскорее убраться из барских покоев, где он чувствует себя крайне неловко.



Толстой находит яркое символическое и вместе с тем персон выражение двум сторонам русского национального характера создав образы крестьян – Платона Каратаева и Тихона Щербатого. Это Ра не конкретные люди. Но первый несет в себе олицетворение доброй незлобивости, мудрого умения прощать и веру в Божественные предначертания. Именно после встречи с ним в ужасных условиях плен Пьер вдруг чувствует, что «прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на новых и незыблемых основах воздвигался в его душе»

Тихон Щербатый (его деревенское прозвище) сюжетно ничем не связан с Платоном Каратаевым и появляется уже в других эпизодах романа: в сценах партизанской войны. Он жесток, безжалостен, смел Если нужно добыть языка, отправляют его. Он может отбиться от не­скольких нападающих с одним лишь топором в руках и орудует им во время своих одиноких вылазок в стан врага. Топором же он владеет, го­ворится в авторском повествовании, «как волк зубами», в его руках I это страшное оружие. На его счету несколько побитых «миродеров», как он говорит (искалеченное на русский лад словечко «мародеры», не вполне понятное ему). Но ему ничего не стоит убить французского сол­дата, чтобы снять с него сапоги, и он же с охотой берет на себя добро­вольную роль шута и всеобщего посмешища. При этом Тихон Щербатый «самый нужный и храбрый человек» во всем партизанском отряде. Ясно, что этот персонаж - полнейший антипод Каратаеву. Оба они дополняют друг друга, словно демонстрируя различные свойства на­ционального русского характера. Первый — доброту и всепрощение, он в этом смысле судьбоносен для Пьера, открывая ему путь к новой ду­ховной жизни, какой он прежде не подозревал в себе. Второй — рез­кость, жестокость. Наиболее полно национально русский характер, по Толстому, сказывается в Каратаеве с его идеей христианского смире­ния. Да и фигура эта несет в себе черты символа: круглые, спорые дви­жения, круговорот пословиц, которые заменяют ему собственные мысли. Пьер воспринимает его как «олицетворение всего русского, доброго и круглого», как наиболее полное выражение простоты и прав­ды, веры в «живого, всегда ощущаемого бога».

От того, насколько тот или иной персонаж близок народному скла­ду характера, зависят, по мысли писателя, его личностные качества. Это не дидактический прием, а, скорее, способ создания образа. Во втором томе романа появляется, например, вполне эпизодическое действую­щее лицо - штабс-капитан Тушин. Он с полуслова понимает своих сол­дат, пользуется их советами и делает то, что может делать только самый прозорливый и смелый офицер, оказавшийся в его положении. Это рус­ский человек, чуждый внешним эффектам, какой-то «негероический» герой, хотя он и его солдаты совершают настоящий подвиг в сражении под Шенграбеном: поджигают деревню, заставляют замешкаться авангардные французские отряды и отбивают все атаки на оставленную без прикрытия одинокую батарею.

Такова же знаменитая сцена пляски Наташи в доме «дядюшки», объясняющая неотразимую прелесть ее характера, скрытую в том, что она — русская женщина, плоть от плоти своего народа: «Где, как, ког­да всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, — эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, — этот дух, от­куда взяла она эти приемы?.. Но дух и приемы эти были те самые, не­подражаемые, неизученные, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро-весе­ло, первый страх, который охватил Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел, и они уже любовались ею. Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять все то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в ма­тери, и во всяком русском человеке».

Или чопорный, холодный, высокомерный аристократ князь Андрей Болконский, каким мы встречаем его в первых эпизодах романа. Не случайно же он так увлекся этой молоденькой девушкой из чуждой ему среды: он полюбил в ней не только ее красоту, но заметил и полюбил ее русскую душу, потому что именно он, воспитанный на европейских ценностях, читатель и поклонник Руссо и Монтескье, в состоянии по­нять русских людей и более того — восхищаться ими. Его, командую­щего уже полком в Бородинском сражении, не только офицеры, но и простые солдаты любовно-уважительно называют: «Наш князь».

Впоследствии и Николай Ростов, став владельцем совершенно рас­строенного имения, пытается вести хозяйство так, как это делают его крепостные крестьяне, внимательно присматриваясь к самым работя­щим и добросовестным из них.

Народная тема, впервые масштабно поставленная и разработанная в «Войне и мире», затем перейдет и в другие романы, сохранив прежние принципы своей организации, — в «Анну Каренину» и «Воскресение». Ценностная шкала в определении того или иного персонажа или даже целого субэтноса: дворянской, светски-аристократической среды («Анна Каренина») или деятелей из мощного аппарата чиновничьих, репрессивных государственных структур — судов, тюрем, каторжных этапов — ярко проявляется в соотнесенности этих образов с людьми из народа с на труженической жизнью, с их высокими нравственным чествамн.

С особенной силон идея русского национального характера оказывается развернутой Толстым в изображениях событий 1812 г. Не численность или вооружение армий, не позиции, которые избираются «теплота патриотизма», живущая в каждом русском человеке, все разгораясь, решает исход величайшего испытания. Кульминацией его ста­новится Бородинское сражение. Вот почему, утверждает Толстой чувство невольного ужаса охватывает всех участников боя, начиная с Наполеона и кончая последним французским солдатом, перед непости­жимым врагом, который, потеряв половину войска, стоял «также гроз­ное конце, как и в начале сражения. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвра­щение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного на­шествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника».

С точки зрения своих представлений о природе народного характе­ра Толстым создается и образ Кутузова. Автор романа, единственный среди историков той эпохи, отстаивал мысль о гениальности полковод­ца. Это глубоко русский человек, и потому именно по воле народа, воп­реки намерениям императора Александра и его светского окружения, он был поставлен во главе армии. Кутузов выполнил свою великую миссию спасителя России потому, что он нашел опору в русском наро­де. являясь, по сути дела, наиболее полным выражением его характе­ра. «Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат», говорит автор и продолжает: источник его «необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, кото­рое он носил в себе во всей чистоте его».

Заканчивая в последнем, четвертом, томе романа сжатое опреде­ление роли и значения Кутузова в войне 1812 г., Толстой замечает: «Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Предста­вителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер». Кутузов выполнил в полной мере, утверждает автор романа, свое предназначение народного вождя.

Однако в обрисовке этого исторического лица при всем своем ува­жении к нему и даже восхищении им писатель допускает явные проти­воречия. Его мысль заключается в том, что Кутузов обладал замечательной способностью чувствовать движение событий и стремился только к тому, чтобы не мешать им, не вторгаться в их развитие, м жду тем в Романе есть два кульминационных момента, где военный гений Кутузова проявляется именно в действии, во вмешательстве в гатастр0фически складывающиеся обстоятельства. Первый такой эпи­зод - Шенграбенское сражение. Из-за предательства австрийских союзников часть русской армии под командованием Кутузова попадает в безвыходное положение: она или должна оказаться в плену, или быть уничтоженной, так как австрийцы открыли свободный путь продвиже­ния французским полкам, и кольцо окружения вот-вот должно сомкнуть­ся. Кутузов принимает совершенно неожиданное решение. Он оставляет заслон перед громадой всей армии Наполеона в виде небольшого отря­да, но под командованием своего любимейшего генерала - князя Баг­ратиона, героя еще Аустерлицкого сражения. Это почти заслон смертников, потому что большая часть из них неминуемо должна погиб­нуть. Но предчувствие Кутузову не изменило. Русские демонстрируют двойной подвиг: ночью, в непогоду, по горам проходят тяжелейший путь и вдруг оказываются перед арьергардом французской армии и задержи­вают ее ровно настолько, чтобы дать возможность основной массе рус­ского войска выбраться из западни. Гениальная проницательность Кутузова проявилась в том, что из возможных вариантов он выбрал, ка­жется, невозможный для его осуществления и оказался прав.

Второй кульминацией гения Кутузова становится Бородинское сра­жение. Полководец дает его, когда соотнесение численности француз­ского и русского войска складывается не в пользу русских. Он идет наперекор мнению не только ряда военачальников, но и царя. И вновь оказывается прав. Под Бородиным наполеоновскому нашествию был, как он и предполагал, нанесен смертельный удар. После того как фран­цузы вошли в Москву, громадная, вымуштрованная армия превратилась в толпу мародеров, а Наполеон, бросив ее на гибель, бежал в Париж.

Создавая образы героев из народа или внутренне близких народу, Толстой и здесь остается верен своему правилу: рисует характеры слож­ные и противоречивые.

Проза 70-х годов

Рассказы для детей. Работа над «Войной и миром» была особенно мощным всплеском творческой энергии Толстого. Закончив роман, он и не может пока что заняться новыми художественными замыслами, оставляя их один за другим. К тому же в начале 70-х годов наступает полоса увлечения педагогической деятельностью (первая была в кон­це 50-х — начале 60-х годов). Толстой вновь открывает в Ясной Поляне школу для крестьянских детей, пишет «Азбуку» (в переработке «Новая азбука»), «Русские книги для чтения». Он широко использует в них фольклор, древнюю и современную литературу, много переводит Эзопа, вводит сведения из истории, из естественных наук. На рассказах для детей, включенных в «Русские книги для чтения», выросло уже множество поколений русских людей, и каждое новое поколение, и пос­ледующие наши дети и дети наших детей все с тем же увлечением чи­тают их и воспитываются ими, потому что это в своем роде классические, непревзойденные произведения искусства.

Они лишены дидактизма; автор выбирает, как правило, драматичес­кие ситуации, преподнося их своим маленьким читателям в форме по­вествования о том, «что было», но нравственное, учительское их воздействие оказывается чрезвычайно значительным. Таковы расска­зы о животных («Пожарные собаки», «Слон», «Котенок», рассказы о Бульке), прославленные «Акула», «Прыжок», «Косточка», «Фили­пок», «Кавказский пленник», сказка «Три медведя» и др. Толстой один, выпустив в свет «Новую азбуку» и четыре «Русских книги для чте­ния», создал по сути дела целую литературу для детского чтения, свод таких высоких по своим художественным достоинствам произведений, которые живут до сих пор.

Позднее, уже в 80-х годах, из этого опыта вырастут не менее зна­менитые «Народные рассказы», потребовавшие от автора громадных усилий в работе над языком, в стремлении к тому, чтобы все было «кра­сиво, коротко, просто и, главное, ясно». Толстой мысленно ставил пе­ред собой «цензуру дворников, извозчиков и черных кухарок», как он говорил, т.е. восприятие простых людей из народа.

Нравственные же цели, определенные им при разработке своей педагогической системы, были исключительно велики: во-первых, спа­сти новых Пушкиных и Ломоносовых, которые, по словам Толстого, буквально «кишат в каждой школе», и, во-вторых, создать «универси­тет в лаптях», потому что крестьянские дети, прошедшие ученичество, могут учиться, совершенствоваться и, главное, учить других. Более двадцати лет спустя, в романе «Воскресение» (1899) он создал образ Набатова, крестьянина, поставившего своей целью просвещение тем­ного люда и благодаря таланту и упорству ставшего сельским учителем, что доставляет массу хлопот властям, так как он примкнул к револю­ционному движению.

«Анна Каренина»: религиозно-философская идея в романе, рус­ская жизнь под полемическим ударом автора. В 1870 г. возникает замысел романа «Анна Каренина». Судьба светской женщины, «поте­рявшей себя», супружеская измена и все последствия, вытекающие из этого события, — такова была первоначальная мысль будущего гениального произведения. Энергичная работа начинается лишь в 1873 г., рамки идей, как всегда, расширяются, появляются новые персонажные линии, осложняющие сюжет: Левин — Кити, Облонский - Долли; воз­никает «роман широкий, свободный» (Л. Толстой), включающий в себя разнообразные вопросы современности. Произведение выходит в гро­мадное пространство философских, религиозных, нравственных про­блем. Они будут сконцентрированы в эпиграфе к роману. «Мне отмщение и Аз воздам». Героиня, обаятельная, незаурядная, одаренная женщина обречена. Однако люди и высший «свет» не вправе судить ее также, как она не вправе наказывать Вронского своей смертью. Все совершается по воле Божией, и нарушение его заповедей карается только им, но через самого человека. Трагический исход «Анны Каре­ниной» как бы отрицает финал «Войны и мира» со счастливым мате­ринством Наташи Ростовой.

Новый роман Толстого (закончен в 1877 г.) отмечен сумрачным, драматическим колоритом. Центральная героиня погибает, смерть ее ужасна. Но на грани гибели и тоже в смертельном тупике оказывается и Левин. «Счастливый семьянин, здоровый человек, — пишет Тол­стой, — Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спря­тал шнурок, чтобы не повеситься, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться».

Анна переступает нравственный, христианский закон в отношении Вронского, детей; Левин ведет жизнь, в которой не видит смысла, и только случайная реплика крестьянина о Фоканыче, мужике его же де­ревни: «Он для души живет. Бога помнит», — вдруг освещает ярким светом путь впереди, открывает возможность выхода из тупика.

Уже в самой композиционной системе романа заложено ощущение смятения: кошмар, который преследует Анну и Вронского, начинается в первый же момент встречи героев на ночном вокзале железной до­роги, и то же зловещее видение возникает в финале в гаснущем созна­нии героини в момент мучительного отхода из жизни. Но в центре корпуса романа (часть четвертая) появится тот же сквозной образ пре­следующего ее кошмара: страшный старик, делающий что-то с черным мешком (этот образ видит и Вронский). Вл. Набоков (в романе «Пнин» и в лекциях по русской литературе, которые читались им американским студентам) заметил, что время Вронского и Анны настолько насыщено внутренним напряжением и драматизмом, что уходит далеко вперед по сравнению с временем Левина и Кити, хотя у Толстого такие несоот­ветствия встречаются очень редко: он всегда точен в изображении пос­ледовательности описываемых событий.

Если замысел «Войны и мира» был посвящен прошлому, достаточно далекому, то романные события в «Анне Карениной» впервые вое произвели в художественном вымысле настоящее. В авторской позиций девала себя знать острая полемическая направленность: резкой критике подвергалось светское общество, бюрократическая система в выс­ших ее звеньях, живым олицетворением которой стал Каренин, огра­ниченность аристократии, русского офицерства, бездушное лицемерие мнимо религиозных энтузиастов (графиня Лидия Ива­новна). Автор схватил острый переломный момент русской жизни - замену крепостничества после реформы 1861 г. стихией буржуазного предпринимательства. Он дал знаменитую «формулу» наступившей новой эпохе, высказанную в реплике Константина Левина: «У нас все переворотилось и только еще укладывается...»

Имея в виду признание Толстого о том, что в «Анне Карениной» он любил «мысль семейную», нередко так и определяли центральную идею романа. Между тем по своей проблематике это было многоплановое романное полотно, включавшее в себя самые острые, самые болезнен­ные проблемы русской жизни. Позднее, занятый поисками нового за­мысла, он вспомнит «Анну Каренину»: хотелось писать, по его словам, «роман широкий, свободный, вроде «Анны Карениной», в который без напряжения входило бы все, что кажется мне понятым мною с новой, необычной и полезной людям стороны».

Современная критика тщетно пыталась понять и истолковать ро­ман. И только Ф.М. Достоевский первым в «Дневнике писателя» точ­но определил его значение, сказав: «Анна Каренина» есть совершенство как художественное произведение», — добавив, что с ним ничто подобное в европейской литературе «в настоящую эпоху не мо­жет сравниться». А глава русских передвижников Н.И. Крамской, со­здавая портрет Толстого как раз в пору напряженной работы над «Анной Карениной», беседовавший с ним во время сеансов, заметил в одном из писем: на гения похож.

Духовный кризис

Драматизм романа в значительной мере объясняется тем, что и сам автор стоял на пороге жесточайшего духовного кризиса — своей «ду­ховной драмы». В «Исповеди»( 1879- 1882)Толстой делает признание: «Я отрекся от жизни нашего круга, поняв, что это не жизнь».

Что же собой представлял этот духовный перелом? Каково его со­держание? И как воздействовала на сознание современников религи­озно-нравственная проповедь Толстого? А.П. Чехов в рассказе «Хорошие люди» (1886) по горячим следам событий свидетельствовал: «Это было как раз время — восьмидесятые годы, когда у нас в обще­стве и печати заговорили о непротивлении злу, о праве судить, наказы­вать, воевать, когда кое-кто из нашей среды стал обходиться без прислуги, уходил в деревню пахать, отказывался от мясной пищи и плот­ской любви». Автор имел в виду именно учение Толстого.

В основе теории Толстого, получившей определение «непротивле­ние злу насилием», лежала христианская идея: борьба со злом при по­мощи зла же, т.е. насилия, не уменьшает, а лишь способствует увеличению зла. Злую силу можно победить только добром. Путевод­ной звездой в этом мире могут служить христианские истины (см. «Ис­поведь», «В чем моя вера?», «Царство Божие внутри вас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонима­ние», «О жизни» и др.).

Однако толстовское непротивление злу на деле становилось мощ­ным рычагом протеста и именно сопротивления, но без применения силы. (Здесь уместным было бы вспомнить, что последователем Тол­стого был М. Ганди (1869-1948), идеолог освободительного движе­ния в Индии.) Мир, который окружал Толстого: общественные институты, социальные отношения, законы, право, мораль — все пред­ставлялось ему несовершенным, он все брал под сомнение. Не просто осуждал или критиковал, но отрицал. Отрицал некоторое время, от­казываясь писать «художественное», даже искусство, которому отдал столько сил и в котором мог полнее всего высказаться его гениальное дарование.

Теория Толстого несла в себе черты социальной утопии. Он утвер­ждал равенство людей перед трудом. Все, по мысли Толстого, должны приложить свои силы к сфере материального производства, чтобы унич­тожить «рабство нашего времени» (одно из публицистических его про­изведений так и называлось «Рабство нашего времени»), ужасные условия жизни простых людей, взять на свои плечи часть их усилий.

Потрясающую мощь критики существующего уклада государствен­ной, общественной жизни, «ужасающей нищеты большого города», по свидетельству французского романиста Эмиля Золя, продемонстриро­вала его статья «Так что же нам делать?»

По словам Толстого, он выступал и как адвокат многомиллионного русского крестьянства, утверждая, что земля — общая, она ничья и дол­жна принадлежать тем, кто ее обрабатывает.

Но пути решения этих болезненных для русской жизни проблем были утопичны, вполне в духе теории Толстого, с ее безграничной, даже в какой-то мере простодушной верой в человека, в его нравственное самосовершенствование. Помещики сами должны прийти к мысли о том, чтобы добровольно отдать землю крестьянам, собственники - " Я казаться от собственности как от предрассудка, царь - распустить войско и т.п. Но и каждый вправе оставаться собой и дистанцироваться государственных и общественных структур, делать то, что считает важным к необходимым.

Взрывная сила протеста, заключенная в теории Толстого, вскоре же дала о себе знать: калечились судьбы многих его последователей, не­которые оказывались под судом, другие в тюрьмах и ссылке. Толстой становился опасен для властей. Но когда он сам попытался протесто­вать, - а обрушить на него такие же репрессии — значило бы немину­емо вызвать всемирный скандал: гений его давно уже вышел за пределы России, - и высказывать свое возмущение тем, что за него ссылают, на него не обращают внимания, - один из жандармских генералов весьма галантно, однако совершенно точно ответил ему: «Граф, ваша слава слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить!» По­этому и говорили часто, что в России два царя: один сидит на троне и правит государством, другой владеет душами людей и отрицает усилия первого, оставаясь в своем скромном поместье Ясная Поляна. То что тучи сгущались над головой великого писателя, было ясно не только близким ему людям, например, Софье Андреевне Толстой, которая счи­тала вероятным арест мужа. С напряженным вниманием за его судь­бой следили в Европе. Героиня третьей части эпопеи «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста, герцогиня, обращаясь к одному из русских великих князей, задает прямой вопрос: «Ваше высочество! Это правда, что вы собираетесь убить Толстого? »

Проза 80-х годов

«Народные рассказы». В 80-е годы Толстым создаются «Народ­ные рассказы» (1885-1886). Жанровое их определение условно: это разнообразные по своей форме произведения — сказки, легенды, крат­кие зарисовки, бытовые сценки, собственно рассказы. Он стремился высказать в них свои идеи, свое новое миросозерцание так, чтобы ока­заться понятым простым народом. Это были живые, выразительные «иллюстрации» к его учению. В сказке «Зерно с куриное яйцо», ис­пользуя «обратный» ход, своего рода прогресс вспять. Толстой пере­дает свои мысли о труде и земле. Он использует тройственную структуру народной сказки. К царю, заинтересовавшемуся необычным зерном, приводят дряхлого и немощного старика; затем — его отца, но уже с одним только костылем и видящего и слышащего лучше, чем сын. На конец, приходит дед, легко и без костылей, прекрасно слышит, глаза светлые. На трижды заданные царем вопросы-, покупал ли он такое зер­но или сам на своем поле сеял? — отвечает: «В мое время и вздумать никто не мог такого греха, чтобы хлеб продавать, покупать. А про деньги и не знали: хлеба у всех своего вволю было». На второй вопрос о том, где его поле было? — отвечает: «Мое поле было — земля Божья... Земля вольная была. Своей землю не звали». На третий вопрос: отчего такое зерно родилось и почему он так бодр по сравнению с сыном и внуком? — следует ответ: «Перестали люди своими трудами жить, — на чужое стали зариться. В старину не так жили: в старину жили по-Божьи; сво­им владели, чужим не корыстовались».

«Сказка об Иване-дураке», не имеющая фольклорного источника, созданная Толстым, — фантастическая история о том, что можно про­жить без войска и денег и что головой невозможно выработать больше, чем руками. Заниматься физическим трудом должны все без исключе­ния. Обычай в Ивановом процветающем царстве всеобщего труда прост: «У кого мозоли на руках — полезай за стол, а у кого нет — тому объед­ки». Близка к этой теме и сказка «Работник Емельян и пустой барабан». В легенде «Два брата и золото» высказывается мысль о порочности де­нежных отношений: по Толстому, — это «соблазн дьявола», потому что «не золотом, а только трудом можно служить богу и людям».

Фантастичен, но уже в другом роде, рассказ «Чем люди живы»: об ангеле в наказание посланном богом на землю и узнавшем во спасение свое, чем люди живы: «Жив всякий человек не заботой о себе, а лю­бовью»; «Кто в любви, тот в боге и бог в нем, потому что бог есть лю­бовь». Это центральная идея учения Толстого, отразившаяся и в сюжете рассказа «Два старика».

Другая не менее важная сентенция, формулируемая Толстым, свя­зана с мыслью о зле, царящем вокруг: «От зла рождается зло»; «Не в грехе, а в добре сила божья». Она особенно ярко звучит в «Крестни­ке» и других рассказах («Свечка», «Вражье лепко, божье крепко», «Ильяс», «Девчонки умнее стариков», «Упустишь огонь — не поту­шишь»).

Повести. В те же годы (1885—1886) создаются повести Толстого, насыщенные острой социальной критикой. В 1885 г. закончен «Холстомер. (История одной лошади)». Старый мерин, когда-то знаменитый рысак (ход его был настолько широк, словно он «холсты мерил»), в пять ночей рассказывает молодому табуну о своей несчастной труженичес­кой жизни. Автор делает Холстомера существом, отлично понимающим несправедливость трагического своего положения. По крови выше его нет в мире лошади, но он забракован, потому что «неаристократически» выглядит: на боках н на голове у него пегие пятна, — и потому он обречен труду и страданиям. Причина же этих страданий – странные законы, по которым живут сами люди: «Низкий животный инстинкт называемый чувством и правом собственности», стремление «назвать как можно больше вещей своими».

Автор использует в построении повести свой излюбленный прием контраста: жизни Холстомера с его лишениями, но и желанием прино­сить пользу противопоставлена грязная жизнь его хозяина, князя Сер­пуховского, загубившего прекрасное животное. Иван Бунин, первый русский писатель - лауреат Нобелевской премии, видимо, вспоминая другой рассказ Толстого «Три смерти» (1859), точно заметил, что «Холстомер» можно было бы назвать и иначе: «Две жизни и две смерти». Финал повести символичен. Даже смерть Холстомера становится бла­гом для других: кожу забрал драч; накормлен волчий выводок, а остав­шиеся маслаки и череп унес мужик, собиравший кости. Ходившее же по свету, евшее и пившее мертвое тело князя Серпуховского убрали в землю гораздо позже, а так как он в последние десятки лет уже был всем в великую тягость, то и уборка этого тела была только лишним затруд­нением для людей.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.