Сделай Сам Свою Работу на 5

ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ (1828-1910) 8 глава





Благодаря сюжетному замыслу, отправившему Нехлюдова с катор­жанами и ссыльными в Сибирь, читатель наблюдает и сами этапы, - еще одно безжалостное испытание, которого не выдерживают многие: в знойное время пыль, поднятая волочащими цепи ногами, или осен­няя непролазная грязь дороги, или зимняя пурга среди сплошного леса, проходы от 20 до 30 верст. Но самое страшное разыгрывалось в тес­ных этапных помещениях, где оказывались собранными сотни людей. Высшим выражением этих мучений становится для Нехлюдова после­дняя картина, которую он видит в забитом до предела этапном домиш­ке, где остановилась партия арестантов: маленький мальчик и старик в мокрой одежде спят в луже перед «парахой» (парашей). Такого изоб­ражения каторжан и таких сцен тюремной жизни не было в русской литературе со времени «Записок из Мертвого дома» Достоевского.

«Рабство нашего времени»: народ в романе. Третий круг ужасов, возникающий в романе, в какой-то мере парадоксален, потому что это уже не исключительные, а самые обычные сцены жизни и привычные нормы, по которым существует громадная масса людей, преимуще­ственно крестьянское население страны. Перед тем как отправить Не­хлюдова вето путешествие по каторжным этапам, Толстой отправляет его прежде в поездку по деревням, принадлежащим ему, и развертывает перед читателем ужасную картину - вымирания целого народа.



Причиной бедственного положения крестьян, поставленных на грань гибели, утверждает Толстой, является то, что у народа отнята зем­ля, оказавшаяся «в руках людей, которые, пользуясь правом на землю, живут трудами этого народа». Однако признание незаконности земельной собственности дело не ограничивается: автор показывает, как люди, прежде связанные самыми сердечными отношениями, отдаляются друг от друга из-за интересов наследования земли, что и произошло с Не­хлюдовым и его сестрой, когда-то близких в детстве и в молодости друг

ДРУГУ-

Таким образом, Толстой вводит в роман существенные положения своих публицистических работ философского и религиозного характе­ра. В форме конкретных эпизодов, конкретных образов людей труда он воспроизводит «рабство нашего времени», как сам говорил (см. его ра­боту «Рабство нашего времени»), когда от зари до зари с двухчасовым перерывом на обед приходится по пояс в воде добывать торф или когда во время жатвы из-за того, что крестьянской семье нужны рабочие руки, надо брать из тюрьмы ненавистную невестку (таким парадоксаль­ным образом наладилось счастье Федосьи и Тараса, продолженное на каторге). Народ забит, подавлен и безропотно, как должное, принима­ет то, что может быть вполне названо действительно рабским состоя­нием. Человеческое, доброе отношение вызывает в таких людях либо подозрение, либо недоумение. «Сколько ни ездил, — говорит один из случайных спутников Нехлюдова, крестьянин, — таких господ не ви­дал». В таком же положении оказывается и фабричный люд. «Как ра­ботаем, никто не видит, а вот как пьем — все видят», — обращается к Нехлюдову рабочий, опоражнивая (с женой) бутыль водки.



Страшной тоской в сердце Нехлюдова отдается все яснее кристал­лизующаяся мысль о том, что народ не только вымирает, но привык к своему вымиранию — все эти деревенские жители, которых он встре­чал в деревнях, но точно такие же были женщины, дети, старики, из­мученные, озлобленные, одуренные водкой люди в городе; только одни — лишенные земли, а другие по этой же причине согнанные в го­родскую толпу голодных ремесленников и рабочих. В воспоминаниях Нехлюдова как символ этого неизбывного несчастья и горя постоянно возникает, повторяясь, увиденная им в одной из своих деревень сцена: несчастный, умирающий от голода, старчески улыбающийся младенец на руках истощенной матери. Высший символ человеческого страда­ния — страдание детей, «слезки ребенка», по Достоевскому, не дает покоя и автору «Воскресения».



Возникает заколдованный круг: фабриканты крадут труд народа, удерживая его плату, правительство со всеми своими чиновниками, в виде налогов, обкрадывает его не переставая, военачальники гордятся своими победами, т.е. убийством все тех же людей руками других таких же бесправных людей, и т.д. «Не боятся они бога, мироеды, кровопий­цы проклятые!» «Видно, и вправду правду-то боров сжевал!» — звучат бессильно гневные реплики, итог которым гораздо позднее копот­ко подведет Маслова: «Я думаю, обижен простой народ... очень уж об жен простой народ».

Но именно этот народ, несмотря на свое ужасное положение, из мученный трудом и горем, а главное, вечной несправедливостью, только один и сохраняет в душе во всей чистоте нравственное чувство. Таковы Федосья и старушка, обвиненная в поджоге, с величайшим добродуши­ем переносящие свое заключение, хотя они очевидные жертвы судеб­ного произвола, таков, наконец, безвестный каторжанин, под страхом смерти (если узнают, с ним расправятся уголовники) сообщающий Не­хлюдову о том, что на одном из этапов произошла подмена: убийца вы­дал себя за другого, осужденного на поселение, т.е. в каторжные работы пойдет невинный человек.

Встречи с подобными людьми и вообще деревенским людом вызы­вают у Нехлюдова неожиданное для него самого впечатление: «Он ис­пытывал чувство радости путешественника, открывшего новый, неизвестный и прекрасный мир».

Светское общество, бюрократическая система, церковь. Резким контрастом, подчеркивающим бедственное положение народа, но вме­сте с тем его нравственную силу, становится в романе изображение высшего чиновничества и людей света: благополучие существования - и бессодержательность условностей хорошего тона (суть светских раз­говоров: «после еды пошевелить мускулами языка и горла»), фальшь, отсутствие какой бы то ни было искренности; комфорт, учтивость, по­кой, - и самая свирепая жестокость по отношению к другим, в особен­ности же к народу, трудом которого они живут. Все, что концентрирует в себе высший свет, повторяется на более низших «государственных» ступенях общества. «Может быть, и нужны эти губернаторы, смотри­тели, городовые, - думает Нехлюдов, — но ужасно видеть людей, ли­шенных главного человеческого свойства — любви и жалости друг к другу». Среди них редки и воспринимаются, как исключения, здоровые, естественные, открытые, честные люди типа Богатырева, бывшего то­варища Нехлюдова по полку, а теперь флигель-адъютанта, который собирается передать его прошение о смягчении участи духоборов в руки царя.

Другой прием, несущий в себе громадную силу сатирического уда­ра, представляет собой соотнесение представителей света и «просто­людинов». В главе XVII (часть вторая) появляется история двух убийств: пьяным мужиком, в минуту хмельного раздражения в драке, осужденным затем на каторгу, разлученным с семьей, с родными; зако­ванный в кандалы и с обритой наполовину головой, он пойдет по ужасным этапам в Сибирь. И офицер, хладнокровно застреливший на дуэ­ли единственного сына у матери: он спокойно «сидит в прекрасной ком­нате на гауптвахте, ест хороший обед, пьет хорошее вино, читает книги и нынче-завтра будет выпущен и будет жить по-прежнему, только сде­лавшись особенно интересным».

Самая яркая картина-противопоставление помещена автором в финале второй же части романа: мрачное шествие по городу арестан­тов в страшную жару, когда на глазах у Нехлюдова погибли от солнеч­ного удара в духоте толпы двое каторжан, и другое «шествие» семейства Корчагиных, отправляющихся на дачу, с дюжими носильщиками-лаке­ями, с жеманной дамой в кресле, которую они несут, с горничной, док­тором и другими сопровождающими лицами. Тщательно выполненное контрастное построение вырастает в сатирический образ-символ, со­держащий в себе заряд ненависти и негодования автора в отношении существующего порядка жизни.

Еще одним объектом сатирических атак и обобщений, имевших са­мые серьезные последствия для автора, стали в романе официальная церковь и ее служители. Толстой и здесь высказал то, что уже было ска­зано им прежде в его философских, религиозных, публицистических работах, но сила воздействия художественных образов гениального писателя была такова, что русские церковники не простили ему этого прегрешения. Одно только описание богослужения в тюремной церк­ви могло переполнить чашу терпения. Спустя год после опубликования «Воскресения» (1899) постановлением синода в феврале 1901 г. он был отлучен от церкви. Мысль его состояла в утверждении того, что цер­ковь исказила суть христианского учения. Торжественность службы в тюрьме (таинство Святого Причастия), переданная в остро сатиричес­ких тонах, дает повод автору высказать свой взгляд на обрядовую сто­рону церковного дела, запрещенную именно Христом, на то, что он требовал «молиться не в храмах, а в духе и истине; главное же, запре­тил не только судить людей и держать их в заточении, мучить, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людь­ми, сказав, что он пришел выпустить пленных на свободу».

В развитии этой темы Толстой использовал тот же самый прием, что и в критике суда и судебных учреждений, — переход от низших инстан­ций к высшим: здесь возникает то же ощущение заколдованного круга и из тюремной церкви действие переносится в священный синод. Об­раз обер-прокурора синода К.П. Победоносцева запечатлен в Топоро­ве. Толстой рисовал сцены посещения Нехлюдовым всевластного чиновника, определявшего политику России в годы правления Алексан­дра III и (до 1905 г.) Николая II не по собственным впечатлениям: он никогда не был на приеме у Победоносцева, а по рассказам своей старшей дочери Т.Л. Толстой, которая посетила Победоносцева, по просьбе

отца, хлопоча о секте духоборов, жестоко преследовавшихся правительством (мужья, жены, дети отправлялись в разные места ссылок), | Передала свои наблюдения отцу. Так что этот выразительный портрет одного из высших лиц русской государственности и православной церкви можно сказать, в какой-то мере написан «с натуры», так как Тол­стая была прекрасной художницей (ученица И.Е. Репина) и внешние черты оригинала, манера его поведения были схвачены ею и переданы достаточно точно. Топоров в изображении Толстого, несмотря на зло­вещую внешность («неподвижная маска бледного лица»), всего лишь ловкий чиновник, опасающийся реакции государя на прошение, силь­но и ясно написанное, и одно из звеньев круговой поруки, которая при­звана всеми силами сдерживать выбивающийся из мрака невежества народи «не мешать богатым владеть тем богатством, которое они со­бирали с народа»; слова же о «справедливости, добре, законе, вере, боге и т.п. были только слова и прикрывали самую грубую корысть и жестокость».

Завершая роман, Толстой вновь обращается к идее Христа, говоря о торжествующем зле: «Все дело в том, - думал Нехлюдов, — что люди эти признают законом то, что не есть закон, и не признают законом то, что есть вечный, неизменный, неотложный закон, самим богом напи­санный в сердцах людей <...> взаимная любовь есть основной закон жизни человеческой». Иными словами говоря, Толстой определил в романе нравственные нормы и принципы, какими они должны быть, с точки зрения своего философского и религиозного представления о том, что бог есть любовь.

Впервые в «Воскресении» Толстой начинает разрабатывать тему, которой он никогда прежде не давал художественного воплощения, — тему революции. Писатель и здесь оказался исключительно сильным и глубоким аналитиком, обладающим даром прозрения. Он дает такую четкую классификацию типов революционеров, что она несет в себе объяснение будущих страшных ее последствий — десятилетий крова­вого режима власти, борющейся против собственного же народа пос­ле переворота 1917 г.

По его наблюдениям, в среде революционеров есть люди, чистые сердцем, настоящие подвижники, жертвующие собой. ТаковаМария

Павловна, один из центральных персонажей третьей части романа, -мо­лодая женщина, дочь генерала, говорящая на четырех языках; с девятнадцати лет она ушла из дома, поступила на фабрику, потом, увлекшись народническим движением, жила в деревне, снова, когдапотребовалось,приехала в город. Осуждена она была на каторгу потому, что взяла на себя выстрел, который во время обыска был сделан в темноте одним из ее товарищей. Ее отличительная черта состоит в том, что она всегда, в любом положении стремится «найти случай служения другим».

Особенно симпатичен Нехлюдову умирающий от чахотки Крыльцов. Блестяще закончивший математический факультет, он был арестован случайно, однако, оказавшись в первое же свое заключение свидете­лем казни двух молодых людей, несправедливо осужденных погибнуть на виселице, он примкнул к революционерам-народовольцам и ставил себе задачей развязать тотальный террор против правительства, дей­ствующего такими методами. Смертная казнь была заменена ему бес­срочной каторгой; погибает он на одном из этапов, и Нехлюдов случайно, в последний раз видит уже мертвое прекрасное его лицо.

Толстой изображает людей, попавших в революционное движение преимущественно из интеллигентного круга. Но есть среди них и крес­тьянин Набатов, и фабричный рабочий Кондратьев. Характерно, что именно Набатов, от которого всегда распространяется бодрость и ве­селость, выросший благодаря таланту и трудолюбию в сельского учи- теля-пропагандиста, целью себе ставит просвещение, сплочение рабочего, в особенности крестьянского народа. Революция, по его мне­нию, не должна ломать всего государственного, давно сложившегося здания: он решительно расходится с теми, кто требовал его разруше­ния и полного изменения всех форм жизни. В религиозном отношении, отмечает Толстой, «он был также типичным крестьянином. Ему ника­кого дела не было до того, каким образом начался мир, по Моисею или Дарвину, и дарвинизм, который так казался важен его сотоварищам, для него был такой же игрушкой мысли, как и творение в шесть дней». Кон­дратьев отличается от него не просто абсолютной верой в знания, но и тем, что готов последовательно претворять идею разрушения в жизнь, не особенно считаясь с ней самой.

Толстой не идеализирует новых для себя героев. Хотя с симпатией изображает некоторых из них. В заключении V главы третьей части романа он дает краткую, но в высшей степени выразительную систе­матизацию различных групп этих людей, используя прием, который был разработан им уже в ранних его произведениях (рассказы «Рубка леса» и «Набег»: изображение типов русских солдат и офицеров). Это не «сплошные злодеи», как их рисует правительство, но и не «сплошные герои», а самые «обыкновенные люди, между которыми были, как и везде, хорошие и дурные, и средние люди».

Причины, заставившие их вступить на опасный путь, утверждает Толстой, также были различны. Одни искренно считали себя обязанными бороться с существующим злом. Но были среди них и такие избрал эту деятельность из эгоистических, тщеславных побуждений. Отличие их от обыкновенных людей, говорящее в их пользу, состоя в том, что те из них, кто возвышался над средним уровнем, представляли собой часто образцы редкой нравственной высоты; те же, которые были ниже среднего уровня, состояли часто из людей неискренних тщеславных, честолюбивых и вместе с тем крайне самоуверенных за­носчивых, высокомерных. К последним относится автором Новодворов претендующий на то, чтобы занять положение руководителя партии' йость, односторонность, холодная логичность, безграничная уверен­ность в своей правоте при отсутствии нравственных и эстетических свойств, которые «вызывают сомнения и колебания», формируют в Новодворове способность группировать вокруг себя и благожелательно относиться только к людям, преклоняющимся перед ним, слепо веря­щим ему.

Толстой, не подозревая о том, дает «формулу» уже близкого исто­рического будущего России — кровавых событий, последовавших за революцией 1917 г. Эту идею, подтвержденную самой реальностью, высказывает в романе самый дорогой автору герой — Крыльцов. Он, отвергающий партийных вождей типа Новодворова, говорит, задыха­ясь и страдая: «Им совершенно все равно, погибнут, не погибнут де­сятки, сотни людей, да каких людей! Напротив, им именно нужно, чтобы погибли лучшие». Произвол, деспотизм, казни, страдания — таков удел новой революции, как и прежних, утверждает Толстой.

Писатель, таким образом, предсказал трагическое будущее России, но не мог предположить — в отличие от Достоевского с его «Бесами», — какой чудовищный, массовый характер приобретет этот террор партий­ных властей, когда на гибель будут обречены не десятки и сотни, а де­сятки миллионов людей, невинных жертв тоталитарного режима. Созданный Толстым образ Новодворова схватил еще одну глубинную суть русской революционной «идеи»: холодное, презрительное, высо­комерное, безжалостное отношение не только к сильным мира сего, а к тому самому народу, которому они, кажется, призваны служить: у них рука не дрогнет уничтожить и этих людей, если они замешкаются в пре­ображении, в пересозидании мира по их, - хотя бы и самым бредовым и диким - меркам и предписаниям.

Если резкая критика новоявленных спасителей России, звавших на путь кровавых экспериментов, зиждется у Толстого, как и у Достоевс­кого, на следовании христианским заповедям, то довольно курьезным примером вторжения в создаваемую им художественную систему тео­рии религиозного сознания и последовательной нравственности можно считать любопытный факт: самых ярких, постоянно выделяемых им из среды революционеров, — притом одновременно двух (!) - Марию Павловну и Симонсона, вызывающих восхищение у Катюши Масловой, автор наделил одной и той же чертой — отвращением к плотской люб­ви, Симонсон к тому же еще и вегетарианец, как и сам Толстой. Ины­ми словами говоря, темы публицистики Толстого часто в этом романе перекочевывают в художественную ткань произведения и становились ею. Он повторил в «Воскресении» мысль, которая занимала его еще в «Крейцеровой сонате» и в особенности была четко и резко высказана им в Послесловии к этой повести.

Случилось так, что самый небольшой по объему последний роман Толстого оказался и самым насыщенным, самым масштабным по охва­ту различных сторон русской жизни и по остроте и силе поставленных в нем проблем социальной, государственной, общественной ее сущности.

Символика названия романа. Однако, как и всякий роман, «Вос­кресение» имеет в основе сюжета «романическую», как принято было тогда говорить, т.е. любовную, интригу. Она достаточно сложна и вы­ходит далеко за пределы той реальной истории, которая дала толчок замыслу писателя в рассказе А.Ф. Кони. Это в полном смысле беллет­ристический, принадлежащий только Толстому-художнику вымысел.

Катюша Маслова, скатившаяся на дно жизни, — «мертвая женщи­на», как определяет ее Нехлюдов в первые же встречи с ней в остроге. Суть ее преображения заключается в том, что, пережив состояние не­доброжелательности, порой ненависти к нему как причине всех своих несчастий, она постепенно возвращается к молодому своему раннему чувству: она вновь любит Нехлюдова прежней чистой, искренней лю­бовью. Однако, не желая осложнить его жизнь, связывает свою судь­бу с Симонсоном.

Нехлюдов же оказывается в более сложном положении. Он «лю­бит ее не для себя, а для бога». Но он не может отказаться от прежней своей жизни с ее изяществом, эстетикой, тонкими духовными потреб­ностями. К чему приведет его эта «чистка души», в очередной раз пе­реживаемый им новый этап самосовершенствования, автор не знает, во всяком случае, он не показывает это читателю. Символическое зву­чание заглавия романа — «Воскресение» — вполне осуществилось в судьбе героини, Катюши Масловой. У нее воскресение души произош­ло. Состоится ли, и до какой степени, подобное же преображение Не­хлюдова — неизвестно. Автор оставляет своего героя на перепутье долгого пути и на полуфразе размышлений его об избранной им новой жизни. Роман закончен раздумьями героя, но не поступком, как в слу­чае с Масловой.

 

 

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.