Пространство как означаемое и означающее

441 Пространство как таковое и его самое знакомое большин­ству из нас воплощение — пространство городское — пред­ставляют собой как источник интерпретаций, так и их объект, играя «попеременно роли означаемого и означающего», «про­странства-содержания и пространства-фигуры», «денотируемого и коннотируемого пространства», «высказываемого и высказывающего» Щенетт, 1998: 127—128].

441 Эта сложность в начале 1960-х стала предметом анализа французского лекси-442-колога Жоржа Маторе, а в начале 1970-х — французского же философа Анри Лефевра.

442 Жорж Маторе в книге, посвященной «современному про­странству» [Matore, 1962. См. пересказ и разбор этой книги в эссе Ж Женетта «Пространство и язык» в его книге «Фигуры»], рассматривает, с одной стороны, многочисленные простран­ственные метафоры, когда в терминах пространства описы­вается что-то иное, а с другой — теоретические описания пространства учеными и философами и его изображения в ли­тературе и искусстве. Ж. Женетт обращает внимание на явную асимметрию между тем и другим, которой отмечена эта книга. Она проявляется в том, что о пространстве как таковом, по- видимому, сказать можно не так уж много. Не случайно, гово­рит он, в той части книги, где речь должна была идти о содер­жании репрезентаций пространства, ученый предпочитает обсуждать их форму-, каким образом такие выразительные при­емы, как перспектива в живописи, монтаж в кино или описание в литературе, позволяют «справиться» с пространством. Более того, исследователь настаивает, что «наше пространство, явля­ющееся коллективным пространством, значительно более ра­ционализовано, чем пространство индивидуальной грезы и поэтического воображения [Ibid.-. 173. Цит. по: Женетт, 1998: 128]. Женетг заключает на этом основании, что в книге идет речь скорее о социальной риторике пространства, а разбира­емые метафоры близки журналистским или интеллектуальным клише (этот момент будет очевиден ниже, когда пойдет речь об использовании метафор города в российском общественном дискурсе).

442 Если Маторе был достаточно равнодушен к поэтическим тайнам пространства, то Аири Лефевру не давали покоя идео­логические завесы, скрывающие его социальную суть.

442 Он ста­вит цель демистифицировать работу капитализма в простран­стве, а для этого также призывает к «внимательному исследо­ванию связи между пространством и языком» [Lefebwe, 1991: 99] и настаивает на радикальном переосмыслении социально­-443-го пространства с помощью своей теории производства про­странства.

443 Если пространство производится, то и вещи (кото­рые прежде мыслились как размещающиеся в пустом про­странстве) и дискурс способны предоставить «ключи и свиде­тельства этого продуктивною процесса» [Lefebvre, 1991:37], Тем самым на место пространства как вместилища приходит про­странство как процесс — «процесс, который включает про­цессы означения, не будучи к ним сводимым» [Ibid,].

443 Значимость метафор для осмысления пространства со­стоит, по Лефевру, в том, что они часто становятся препятстви­ем для понимания пространственных практик. Репрезентации пространства представляют собой «смесь понимания и идео­логии — всегда относительную и находящуюся в процессе изменения» [Ibid.: 41]. Вопреки своей абстрактности, они вов­лечены в социальную и политическую практику: «...отношения, установившиеся между объектами и людьми в репрезентируе­мом пространстве, подчинены логике, которая рано или по­здно их сломает в силу недостатка у них последовательности» [Ibid.].

443 Тем самым можно заметить существенное сходство в отно­шении двух французских авторов к пространству и его ре­презентациям: и тот и другой, допуская значимость индиви­дуально найденных интеллектуальных или художественных репрезентаций пространства, настаивают на «коллективной» природе пространства, проявляющейся «рационально» (Мато- ре) и обладающей жесткой логикой (Лефевр). Но если первый, по крайней мере косвенно, признавал невозможность отделе­ния «пространства-содержания» от «пространства-фигуры», то второго удручала степень, в какой преобладающие репрезен­тации пространства деформируют и маскируют его соци­альную и процессуальную суть.

443 Одной из главных предпосылок продуктивного осмысле­ния пространства Анри Лефевр считает отказ от тех представ­лений о теле, что отстаивались в «предавшей тело» классичес­кой философии, и охват современной теоретической мыслью

444 «тела вместе с пространством, тела в пространстве и тела как прародителя (или создателя) пространства» [Lefebvre, 1991: 407].

444 Философы от Декарта до Гегеля были вовлечены в «ве­ликий процесс метафориэации, который тело отбросил и подверг отрицанию» [Ibid]. Имеется в виду свойственное фило­софии расщепление пространства на постижимое (суть духов­ного абсолюта) и непостижимое (естественное, не облагоро­женное духовностью и, возможно, являющее собой упадок абсолюта). Пространство как форма и пространство как суб­станция, величественное пространство Космоса и сумрачное пространство Земли были в ходе классической метафориэа­ции разделены, как были разделены выразительное и осмыс­ленное, означающее и означаемое, содержание сознания и реальность, психическое и социальное, проживаемое и осо­знаваемое. Живое тело, представляющее собой «и субъект и объект одновременно», такими понятийными оппозициями не ухватывалось, чем и объясняется страсть, с какой Лефевр обру­шивается на классическую философию и отказывается следо­вать ее метафорам. Классические метафоры строились на све­дении внешнего к внутреннему, социального к психическому. Мыслитель видит в их связи с «бессодержательными абстрак­циями» возможность власти над реальными пространством и материей: «Логика редукции/экстраполяции прилагается к классной доске как доске рисовальной, к чистому листу бума­ги как схематизму во всех его формах, к письму как бессодер­жательной абстракции. Последствия этого modus operandi даже более тяжелые, поскольку пространство математиков, как и любая абстракция, есть могущественное средство действия, доминирования над материей — а потому и разрушения» [Ibid:. 298-299].

444 Переход от пространства тела (восходящего к картезиан­скому представлению о теле как протяженной вещи) к осмыс­лению «тепа в пространстве»осуществляется Лефевром гене­алогически.

444 Он прослеживает два параллельных процесса: нарастание абстрактности представлений о пространстве и подверегывание человеческих телесности и чувственности

445 под идеологические и теоретические нужды (по удачному вы­ражению одного из комментаторов, «декорпореализацию» [см.: Gregory, 1994]).

445 В процессе редукции социального и физичес­кого пространства к пространству эпистемологическому (оно же психическое, дискурсивное, картезианское) «свойства про­странства как такового эффективно переносятся на уровень дискурса, и в особенности на уровень дискурса о простран­стве» [Lefebvre, 1991:61]. «Тело» в ходе такой мысленной рабо­ты также мобилизуется, но скорее инструментально, как по­средник между психическим и социальным. Понятно, что трудно представить, как связаны между собой абстрактное «тело» философской теории, «понятое просто как опосредова­ние между «субъектом и объектом», и «живое и плотское тело», у которого есть и специфические пространственные качества (симметрия и асимметрия) и особая энергия (процессы обме­на, выделения, отходы) [Ibid],

445 Онтологическое у Лефевра нередко соединяется с истори­ческим, вот почему свой анализ связи телесности и простран­ства он реализует, с одной стороны, толкуя о «скотомизации» и «деспиритуализации» тела в ходе европейской истории (что он связывает с усилением роли визуальности и языка), а с дру­гой стороны, сочувственно излагает взгляды Лакана, показывая, в какой мере социальное пространство есть пространство запрета.

445 Примеры такого пространства — необсуждаемое в ходе коммуникации членов общества, разрыв между телами и сознанием людей, трудности социального взаимодействия, влияние социального воздействия на самые непосредственные отношения (ребенка с матерью), невозможность полноценных отношений в окружающей среде, созданной из «совокупно­стей зон ограничений и запретов» [Ibid.: 35].

445 Да, этот взгляд на вещи отстаивает «логическую, эпистемологическую и антропо­логическую первичность языка по отношению к простран­ству» [Ibid.: 35], но бессознательное существует, и кто знает, может быть, именно исследование различных проявлений го­родской «подпольной» жизни вдохнет в психоанализ новую

446 жизнь¹.

¹ Лефевр здесь выступил пророком; в течение последних двух де­сятилетий сложилась интересная традиция психоаналитической ур­банистики. См., например, [Pile, 1996; Vidler, 1992].

446 Пространственный же анализ должен «объяснить ге­незис и построить критику тех институций и подмен, переста­новок и метафоризаций, анафоризаций и так далее, которые изменили рассматриваемое нами пространство» [Lefebvre, 1991:404], ведь «знаку присуща сила деструкции, ибо ему при­суща сила абстракции» [Ibid:, 135]. Процессы метафоризации и визуализации мыслятся Лефевром как параллельные, взаимо- усиливающие и «работающие» на модернистскую троицу: чи­таемость—видимость—постижимость. Они связаны с целым рядом социальных практик которые вроде бы способны ухва­тить истину пространства, но в действительности только его дробят, производя множество «обманчивых фрагментов» [Ibid:. 96]. Метафоризация проявляется в том, что тела захвачены не только фрагментами раздробленного пространства, но и сетью того, что философы называют «аналогонами» - обра­зами, знаками и символами: «Эти тела вынесены из себя, пере­несены и опустошены, так сказать, посредством глаз: мобили­зованы каждое мыслимое притяжение, волнение и соблазн, чтобы очаровать тела их двойниками в приукрашенных, улы­бающихся и счастливых позах; и эта кампания по опустоше­нию тел оказывается эффективной в той именно степени, в какой предложенные образы отвечают тем "потребностям", что они же и помогли сформировать» [Ibid:. 98].

446 К метафоризации добавляется метонимиэация, предназна­ченная с помощью части показать целое (это техника, убежден Лефевр, которую с легкостью можно использовать неверно). Ее «ошибочное» использование усугубляет процесс фрагмента­ции пространства. Этот процесс также «ошибочный», ибо, по глобальной логике истории, целостное пространство должно принадлежать целостному человеку; Этот процесс происходит в реальности, в «целом».

446 Способны ли «части» — к примеру, фильмы, реклама, фотографии — что-то в этом отношении

447 сделать?

447 Способны они обнажить исторические «ошибки» в отношении пространства? Вряд ли, ибо «ни один образ не спо­собен исправить эту ошибку», поскольку сами образы дробят пространство, они сами — его фрагменты [Lefebvre, 1991: 96— 97].

447 Декупаж и монтаж — разрезание вещей и перестановка полученных частей в сочетании с ошибкой и иллюзией, уже содержащимися во взгляде художников и карандаше чертеж­ников, — все это вовлечено в историческую работу абстрак­ции, все это участвует в фетишизации абстракции и навязыва­нии ее людям в качестве нормы. «Чистая» форма отделяется от «нечистого» содержания — от проживаемого людьми времени и от их осязаемых, весомых, теплых тел. Метафоры поэтому работают как идеологическая и художественная завеса, неиз­бежная и часто влекущая обманчивой точностью и ясностью, но драматически отчуждающая людей от пространства и соб­ственных тел.

«О, узнаю этот лабиринт!»

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: