Анри Лефевр и Мишель де Серто

421 Французский неомарксистский философ Анри Лефевр говорит о «бюрократии контролируемого потребления», об объединении сил рынка и правительственной власти.

421 Он ис­следует потенциал повседневной спонтанности: способна ли

422 она противостоять как структурам угнетения, так и рутине обыденности?

422 Повседневность, когда она свободна от рутины и близка по смыслу содержательному досугу, «предполагает самобытный поиск - и неважно, умелый или неуклюжий — стиля жизни, а возможно, и искусства жизни, своего рода сча­стья» [Lefebvre, 1992: 58].

422 Лефевр считал повседневность главным углом зрения, под каким следует рассматривать город. Он полемизировал с той традицией осмысления повседневности, которая сложилась в европейской философии во второй половине XIX — начале XX века. Она задана трудами С. Кьеркегора, Ф. Ницше, Г. Зимме- ля, М. Шелера, М, Хайдеггера, Ж.-П. Сартра. В ее основе — дихо­томия подлинности индивидуального самопревзойдения и не­подлинности повседневного существования с оглядкой на других [см.: Трубина, 2004а; 20046]. Находясь под влиянием Хайдеггера, Лефевр все же возражает против тезиса о непод­линности повседневности. Повседневность — это «реальная жизнь», происходящая «здесь и сейчас», это место встречи че­ловека и истории. У философии есть долг: начав с анализа по­вседневности, обрести интеллектуальные орудия понимания современности и ее изменения. «Конкретность» повседневно­сти и ее творческая энергия должны лечь в основу соединения интеллектуальных и материальных аспектов жизни.

422 Время повседневности — одновременно кумулятивно и не­кумулятивно, непрерывно и прерывно, Кумулятивность в нем связана с пронизанностью повседневности языком, который историзирует опыт и включает людей в процессы труда и по­требления, что оборачивается реификацией и отчуждением [см.: Lefebvre, 1990:324]. «Длинное» время повседневности про­является в архаических временных циклах, связанных с риту­алами, ритмами жизни тела, традиционными символами. Связь в нем прерывности и непрерывности в том, что, с одной сто­роны, оно образовано следующими друг за другом событиями, с другой стороны, в нем всегда возможны кризис, разрыв, об­новление.

422 Это значит, что от своих носителей — людей — по­-423-вседневность требует не только способности к постоянной адаптации, но и способности к соприкосновению с различны­ми историческими длительностями и пространственными образованиями.

423 Эти последние помогают различить в по­вседневности противоречия, сформировать адекватное со­циальное сознание, а тем самым увеличить шансы на индиви­дуальное и коллективное освобождение. Отчуждение, которым чревата повседневность, может быть преодолено с помощью тех ресурсов, которые она в себе содержит, У понятия повсед­невности тем самым выдвигается на первый план полити­ческое измерение: призывы к изменению жизни, утверждает Лефевр, ничто без создания подходящих пространств. Урок со­ветского конструктивизма, считает он, в демонстрации взаи­мосвязи между новыми социальными отношениями и новым типом пространства [см.: Lefebvre, 1991: 59]. Пространства по­вседневности как раз такие пространства: они годятся для из­менения, идет ли речь о рутинных практиках или материаль­ных компонентах. Как и все городское пространство, они соединяют «близкий порядок» и «отдаленный порядок», то есть, с одной стороны, практики индивидов и групп, а с дру­гой — институциональные практики (см.: Lefebvre, 1990].

423 Как Лефевр объясняет необходимость изменения повсед­невности? С его точки зрения, капитализм создает, «произво­дит» для себя особое, «абстрактное» пространство за счет наложения ограничений на ритмы повседневности. В итоге образуются три типа пространства: I) пространственные практики (они создают повседневность); 2) репрезентации пространства (упорядочивающие пространство виды знания, репрезентаций и дискурсов); 3) пространства репрезентации (создаваемые материально и телесно).

423 О первом типе он рассуждает так Если ты знаешь, что такое «торговый центр», «на углу», «рынок», то ты владеешь соответ­ствующей пространственной практикой — ориентации среди городских улиц или шопинга.

423 Второй тип — карты, чертежи, модели, расчеты, используемые экспертами-профессиона-424-лами, создающими и преобразующими пространство.

424 Третий тип включает эмоционально нагруженные образы, символы и смыслы, мифы и легенды (все это можно было бы назвать куль­турными пространствами, но Лефевр считает, что использо­вание этого слова не только ничего не проясняет, но и запу­тывает дело). Святые и проклятые, мужские и женские, проза­ические и фантасмагорические места — их объединяет укорененность в истории — и общей и индивидуальной.

424 Большинство профессионалов, с грустью констатирует Лефевр, заняты репрезентациями пространства. Лишь некото­рые — на стороне пространства репрезентации. Так, он проти­вопоставляет Ле Корбюзье, технократическая суть архитекту­ры которого у него не вызывала сомнений, и Фрэнка Ллойда Райха, создавшего «коммунитарное пространство репрезентации, восходящее к библейской и протестантской традиции» \Lefebvre, 1991: 43].

424 Для последовательного марксиста творче­ство Райха отнюдь не бесспорно, в том хотя бы смысле, что дома стиля «прерия», конечно, составили эпоху в архитектуре, но предназначались-то для элиты. А вот были ли когда-то со­зданы пространства репрезентации, предназначенные для коллективного проживания?

424 Вряд ли. Лефевр прослеживает два параллельных процесса: нарастание абстрактности пред­ставлений о пространстве и подверстывание человеческих телесности и чувственности под идеологические и теоретичес­кие нужды. Города в итоге «обестелесниваются», а тела опусто­шаются: технократам-планировщикам интересны только их полезные функции и предсказуемые движения.

424 Планы архитекторов, замыслы планировщиков, амбиции властей (репрезентации пространства) и воспринимаемый мир пространственных практик, как правило, находятся в кон­фликте,

424 Репрезентации побеждают гораздо чаще, так что мож­но говорить о своеобразной «колонизации» повседневности теми, кто сначала на бумаге воплощает свои, специфические о ней представления, а затем принимается за переустройство жизни.

424 Репрезентации пространства представляют собой

425 «смесь понимания и идеологии — всегда относительную и находящуюся в процессе изменения» [Lefebvre, 1991:41].

425 Во­преки своей абстрактности, они вовлечены в социальную и по­литическую практику: «...отношения, установившиеся между объектами и людьми в репрезентируемом пространстве, под­чинены логике, которая рано или поздно их сломает в силу недостатка у них последовательности» [Ibid.]. Сами же эти ре­презентации, насыщенные плодами человеческого воображе­ния и символизации, свободны от выполнения требований связности и последовательности. Лефевр упрекает этнологов, антропологов, психоаналитиков в том, что те слишком зацик­лены на «своих» репрезентациях, описывая, к примеру, сны и детские воспоминания, лабиринты и проходы как образы и символы материнской утробы, игнорируя те варианты репре­зентаций, порождаемые социальной практикой, что с ними со­существуют или им противоречат «Поскольку повседневная жизнь остается в рабстве у абстрактного пространства (с его очень конкретными ограничениями); поскольку единственные совершаемые улучшения — техническое усовершенствование деталей (например, частота и скорость транспортировки или частично улучшенные удобства); короче говоря, поскольку единственная связь между рабочими пространствами, про­странствами свободного времени и жилыми пространствами задается инстанциями политической власти и их механизма­ми контроля, постольку проект "изменения жизни" должен оставаться не более чем политическим призывом, выдвигае­мым или оставляемым в соответствии с нуждами момента» [Ibid.-. 59-60].

425 Но творческие проявления телесности («жизнь без теорий», как выражается Лефевр) могут сломать этот грустный расклад, так что тела погруженных в повседневность людей не только опосредуют взаимодействие практик и репрезентаций, но и могут его изменить. Главный вектор этих позитивных изме­нений — расширение спектра желаний, которые в городах можно удовлетворить так, чтобы их населяли не только работ­ники, но и не чуждые разнообразных страстей субъекты.

425 По-426-вседневная жизнь обладает праздничным потенциалом, его только нужно высвободить.

426 Рассуждения Лефевра трогают своим идеализмом и огорча­ют допущением, что разрыв между повседневностью и власт­ными структурами — это в конечном счете классовый разрыв. Его возмущает молчание «пользователей» городского про­странства, смирившихся с тем, что оно преобразуется в соот­ветствии с планами и представлениями властвующих; «Почему они позволяют манипулировать собой так, что это наносит ущерб их пространствам и их повседневной жизни, не отвечая на это массовым восстанием?.. Скорее всего, такое странное равнодушие достигается посредством отвлечения внимания и интересов пользователей, бросания подачек в ответ на их тре­бования и предложения или поставки суррогатов для удовлет­ворения их жизненных потребностей» [Lefebvre, 1991: 51—52].

426 Мишель де Серто не уверен, что горожане могут проявить свою креативность лишь в массовом восстании. Его объединя­ет с Беньямином (и ситуационистами) допущение, что город­ские обитатели могут ежедневно оспаривать рациональность капиталистического города и даже сопротивляться ей. Ему интереснее те повседневные изобретения и приспособления, которыми люди отвечают на подавление здесь и сегодня. Про­странства повседневности таковы, что в них проявляется куль­турная логика, считает де Серто. Иногда, правда, «неясные переплетения повседневного поведения» препятствуют ее рас­крытию. Для этого приходится занять по отношению к ним дистанцию — подняться, к примеру, на смотровую площадку знаменитого нью-йоркского небоскреба. До неба так близко, что небоскребы кажутся гигантскими буквами, на нем начер­танными, а город раскрывается всевидящему взору как огром­ный текст. Где-то далеко внизу желтеют бесконечные такси, и можно только догадываться о том огромном множестве тел, что пишут городской текст, не читая его.

426 «Обычные практики» города, как называет пешеходов де Серто (в том смысле, в ка­ком мы говорим «врач-практик»), обитают в пространствах,

427 которых не осознают, обладают их «слепым знанием» и вмес­те — своими телами — создают пространственные сети, или поэмы.

427 Процессы, организующие обитаемый город, соверша­ются вслепую, никто их не создает и никто их не наблюдает. Как далеки они от «геометрических» или «географических» пространств, создаваемых, например, теоретическими конст­рукциями, и от единообразной упорядоченности пересечений улиц, которая открывается взгляду с высоты. «Постоянно взры­вающаяся вселенная» [Certeau, 1984: 91] — вот как де Серто называет то, что происходит внизу, у подножия небоскребов. Разнообразие практик реальных людей и пестрота историй, которые эти практики образуют, взрывает единообразие и яс­ность панорамного традиционного представления о городе, Де Серто противопоставляет этой абстрактной, спланиро­ванной, читаемой пространственности «другую», включающую антропологическое и поэтическое освоение города. Безымян­ный прохожий - господин повседневности, он ее проживает и создает ему присущими формами обитания в городе, не пы­таясь их интерпретировать или переводить на научный язык.

427 Нечитаемость и невидимость — вот что создает повседнев­ность.

427 Так что ошибаются те, кто считает, что повседневность можно представить, составляя, к примеру, перечни вещей. Про­странственные практики обитателей города оплели его весь невидимой сетью. Какие-то из них можно снять на камеру, опи­сать, заморозить во времени, но самонадеянно считать, что их можно прочитать и осмыслить. Это все равно что считать кар­ту тождественной территории. Затрудняет их прочтение и то, что они не рутинное повторение раз и навсегда отработанных приемов, но постоянное приспособление ктому, что навязано, обходные маневры и уловки тех, кто «тоже тут живет» и кто, как может, сопротивляется попыткам регулирования. Де Серто называет такие практики тактиками — «искусством слабых». Пространство, где применяются тактики, — «чужое», подчиня­ющееся правилам чуждой людям власти.

427 Так что тактики - это

428 маневры «в поле зрения врага», это использование углов, скры­тых от наблюдения [см.: Certeau, 1984: 37].

428 Серто считал, что эти сферы автономного действия, объединенные в «сети антидис­циплины», противостоят монотонности несвободной повсед­невности. Тактики используются «непризнанными создателя­ми, поэтами своих собственных дел», прокладывающими свои проходы в «джунглях функционал истской рациональности» [Ibid.-. 34]. Тактики — неформальное использование городских пространств, их присвоение через занятия, не предусмот­ренные создателями. Сегодня не столько тактики пешеходов, сколько тактики водителей могут служить тому иллюстрацией. Шоссе и дороги предусмотрены для «стратегического» переме­щения из одного пункта в другой. Каким, однако, тактическим разнообразием отмечено поведение людей на дорогах: они флиртуют, выпендриваются, играют с детьми, говорят по те­лефону (опять-таки тактики такого говорения могут быть различными), слушают музыку, смотрят фильмы и так далее. Создатели пространств используют «стратегии». Их пользова­тели — «тактики». Но де Серто допускает и менее дихотомич- ное толкование: и то и другое сочетается в деятельности людей: первое — систематическая целенаправленная деятельность, связанная с достижением долговременных целей, второе — непосредственные действия, связанные с конкретными и крат­ковременными задачами.

428 Де Серто использует термин пространственные истории, чтобы подчеркнуть взаимозависимость текстовых повество­ваний и пространственных практик. По мере того как люди прокладывают себе путь от одной точки города к другой, они создают личные маршруты, насыщенные смыслом. Познако­мить других с этим смыслом можно посредством письма. Личные маршруты («пространственные практики») «тайно структурируют определяющие условия социальной жизни» [Ibid:. 96].

428 Создатели текстов о городах, выбирая метафоры, создавая противопоставления, выделяя одно и опуская другое,

429 создают истории, которые впоследствии становятся леген­дами или суевериями, что добавляет описываемым в них пространствам глубину и значимость [см.: Certeem, 1984: 106— 107].

429 Передвигаясь в рамках физического и социального про­странств, каждый из нас несет с собой воспоминания, пред­чувствия, прихотливые ассоциации. Рано или поздно та часть города, в которой мы обитаем ежедневно (у большинства это маршрут «работа — дом»), становится аналогом нашего лич­ного биографа: в ней материально зафиксированы значимые для нас места. Аналогия с такими текстами, как альбом фото­графий (или папка с фотографиями в компьютере) или днев­ник (или опять же блог), здесь очень сильная. Есть места (страницы, снимки), которых мы избегаем. Есть места, кото­рые мы помним другими, как раз об этом, о том, что наша память и городские места перформативно соединяются каж­дый раз, когда мы в них оказываемся, де Серто пишет следую­щим образом: «Память — это лишь странствующий Прекрас­ный Принц, кому случилось пробудить Спящую Красавицу — ист прим без слов. "Здесь была булочная". "А вот здесь жила старая миссис Дюпюи". Нас удивляет факт, что места, в кото­рых жили, наполнены присутствием отсутствий. То, что мы видим, означает то, чего уж нет:"Посмотри, здесь было...", но больше этого не увидеть... Каждое место преследуют бесчис­ленные призраки, затаившиеся в молчании, чтобы быть или не быть "вызванными". Человек населяет только призрачные места — в противоположность тому, что подчеркнуто в Па­ноптикуме* [Ibid.-. 143—144].

429 «Призрачные» места оживляют призраки людей, мест и со­бытий, из которых состоят наши биографии и взаимодействие с освоенной частью города.

429 Воспоминания и предвосхищения вплетены в пространственный опыт и повседневные практи­ки, делая каждого из нас носителем «длинного» времени по­вседневности и сообщая нам чувство укорененности в обжи­том пространстве.

430 Одно из призрачных мест —

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: