Реконструкции текста не могут подменять собой реально дошедших текстов

Между критическим изданием текста и его реконструкцией есть принципиальное и очень резкое различие.

Реконструкция может быть только реконструкцией конкретного памят­ника или конкретного же вида памятника, не дошедшего до нас. Реконструи­руется несохранившийся авторский текст, несохранившийся архетип на­личных списков или только архетип какой-то части этих списков (редакции, Вида, извода и т. д.).

В критическом же издании предлагается реально дошедший текст. В этом тексте могут быть отдельные исправления, но их отнюдь нельзя отождеств­лять с реконструкцией, ибо сама реконструкция ни в коем случае не есть простое исправление текста.

В критическом издании мы исправляем механические описки, часто не зная, кому они принадлежат: может быть, это ошибки последнего перепис­чика, может быть — его предшественников, может быть, составителя одной из редакций памятника, а может быть, и самого автора. По существу текст остается текстом списка, но только удобочитаемым, удобопонимаемым и удобоцитируемым.

Перед реконструкцией же стоят совсем иные цели. Реконструктор не «исправляет» текст (исходный для реконструкции текст может быть вполне исправным или неисправным — это неважно), а на основании точно­го изучения истории сохранившихся текстов стремится восстановить состав памятника какого-то определенного этапа его истории, восстановить его текст по содержанию, его языковые формы и т. д.

Реконструктору приходится делать не отдельные, разрозненные исправ­ления (так поступали только в первой половине XIX в. и ранее), а целостное восстановление, сплошь и рядом заменяя по различным соображениям по­нятный и ясный текст более сложным, менее доступным, внося изменения в конструкцию памятника, в его состав, содержание, идейную сторону, изме­няя иногда языковые формы и т. д. Реконструируя памятник, приходится большей частью не «снимать» «напластования», «наслоения» и исправлять описки, а восстанавливать древний текст какого-то одного и притом вполне определенного этапа в жизни памятника.

Текст критического издания памятника — это реальность. Текст рекон­струкции, как бы она тщательно ни была выполнена и какую бы уверенность в своей правильности она ни внушала ее составителю, — всегда гипотеза, точность которой может быть доказана только одним путем: находкой ново­го подлинного списка с этим самым реконструированным текстом. Но в этом, последнем случае необходимость реконструкции исчезает, и она должна быть заменена изданием найденного списка.

Само собой разумеется, что никакие «частичные» (неполные) рекон­струкции, «приближенные» к авторскому тексту, «сводные тексты» не мо­гут быть приняты.

Реконструкция должна быть реконструкцией, т. е. гипотетическим вос­становлением строго определенных и конкретных этапов в развитии текста. При всей гипотетичности таких реконструкций они по крайней мере пыта­ются представить если не реально дошедший до нас текст, то тот текст, кото­рый мог реально существовать. Если же пытаться создавать текст сводный — на основании различных чтений разновременных текстов и при этом лишь «приближающий» нас к авторскому тексту в отдельных своих частях, а в других остающийся поздним, то это значит создавать компилятивный текст, который a priori никогда не существовал и не мог существовать, текст, сме­шивающий различные этапы в жизни памятника. Это значит, иными слова­ми, придерживаться антиисторических принципов издания текста. Сумма подлинных частей еще не составляет подлинного целого. Поэтому всякого

рода компиляции из подлинных элементов, внесение более ранних элемен­тов в более поздние тексты, соединение различных чтений из различных списков, разрушение цельности текста путем частичных восстановлений и улучшений текста отнюдь не являются реконструкцией. Издание реконст­рукции типа «сводных текстов» — текстов, представляющих собою выборку «древнейших» чтений из разных списков, — давно пройденный этап в разви­тии русской науки.

Наконец, против «частичных» реконструкций, сводных текстов, тек­стов, «приближенных» к оригиналу, следует выставить и еще одно возраже­ние. Всякая реконструкция текста есть реконструкция и его языковой фор­мы. Компилятивно соединять текст из разновременных и различных по мес­ту происхождения и по переписчикам кусков невозможно с языковой точки зрения. Это неграмотно лингвистически. Нельзя соединять разные этапы развития текста, нельзя смешивать в одном тексте языковые формы разных эпох, стилистически и идейно разнородные тексты и пр.

Из изложенного ясно, что текстологическое изучение рукописного на­следия Древней Руси имеет большое и самостоятельное значение.

Главная задача этого изучения — установление истории текста. Глав­ный методический принцип — соблюдать во всем историчность и на всех этапах изучения текста учитывать его взаимосвязи с другими текстами, со­блюдать принцип комплексности изучения.

Если опыт текстологии древнерусских произведений позволительно применить и к текстологии памятников других литератур, тогда можно бу­дет сказать, что текстологическая работа имеет принципиально важное зна­чение в развитии литературоведения. Это фундамент, на котором строится все последующее литературоведческое исследование. Выводы, подтверж­денные изучением движения текста памятника, приобретают объектив­ность, ибо только изучение динамики текста (будь то динамика авторской работы над текстом или динамика жизни памятника в руках его многочис­ленных переписчиков) показывает направление творчества, вскрывает на­мерения автора, переписчиков и переделывателей. Интерпретация произве­дения, доступного только в одном тексте (одном списке или в нескольких списках, но с одинаковым текстом), всегда может оказаться субъективной. Только между двумя точками можно провести линию, которая будет точно указывать направление движения; так же точно только два (или больше) текста твердо указывают цели и намерения автора и его «соавторов»-пере-писчиков.

Обычно читатель пассивно и в известной мере субъективно воспринима-ет окончательный, неподвижный вид произведения; исследователь же обя­зан по мере возможности восстановить процесс творчества, «историю тек­ста», так как именно эта история текста дает ему наиболее объективное ос­нование для того, чтобы судить об идеях автора, его намерениях как творца хУДожественной формы и т. д. В свете этого реального движения текста ис­следователь обязан воспринять и «последнюю волю» автора. «Последняя

воля» выражается не столько в последнем тексте, сколько в движении тек­ста к этому последнему этапу.

Древнерусское литературное творчество, где в подавляющем большин­стве случаев перед нами выступает коллективный автор, не в меньшей мере, а, очевидно, в гораздо большей нуждается в изучении динамики текста, с тем только различием, что эта динамика гораздо сложнее, чем в творчестве личном. Почти каждая древнерусская рукопись являет собой в той или иной степени одновременно и законченный и переходный этап развития памятни­ка. Каждый список древнерусского произведения предназначался для чита­теля (в этом отношении он был законченным этапом движения текста; чер­новиков до нас почти не дошло), но вместе с тем он мог служить основой для новой его переделки и переписки (в этом смысле он представлял собой пере­ходный этап движения текста, своего рода «черновик»).

Итак, только изучив движение текста, можно с большей или меньшей уверенностью говорить о намерениях автора, составителя свода, компиля­тора, редактора текста, его переписчика.

Текстологическое раскрытие памятника — это то «поле радостной бит­вы», которое только и может принести исследователю прочные и навсегда одержанные победы, которое дает ему и столь важное и в литературоведе­нии ощущение памятника «на ощупь».

Из всего сказанного вытекает, что текстология — это фундамент иссле­дования литературы, древнерусской по крайней мере. Текстологию нельзя рассматривать как «систему филологических приемов» для установления текстов.

Правильное издание текстов — это одно из практических следствий, вытекающих из наших точных представлений о том, как текст слагался и изменялся, но этим значение текстологии не только не исчерпывается, но и не определяется.

Значение текстологии как основы литературоведения особенно отчет­ливо в изучении древней русской литературы, где движение текста произве­дений длительно, многообразно, сложно, не имеет границ и не связано со­временными нам представлениями об авторской собственности. Учитывая взаимосвязанность всего рукописного наследия, текстолог значительно об­легчает себе работу по установлению истории текста.

Итак, от критики текста — к текстологии. Текстология — не прикладная дисциплина, ставящая себе целью правильное издание текста, а самостоя­тельная наука, изучающая историю текста произведений. Выводы ее могут быть использованы в самых различных областях: для истории литературы, для художественной и идейной интерпретации произведения, в историче­ском источниковедении и в исторической науке в целом и пр. Они необходи-

мы и в эдиционной технике, но эдиционная техника — особая область, лишь практически применяющая выводы текстологии, но отнюдь не сама тексто­логия.

Процесс превращения текстологии в самостоятельную науку с самосто­ятельными задачами отчетливо определился в тех областях, где изучение истории текста оказалось особенно сложным: прежде всего в изучении тек­ста летописей. Во многом данная книга исходит из идей А. А. Шахматова и его школы в изучении летописания.

Развитие наук имеет свои закономерности. Развитие текстологии как самостоятельной науки, отделившейся от прикладных задач, идет по пути многих естественных наук, также отделившихся от технических дисци­плин. В области гуманитарных наук текстология во многих отношениях разделяет судьбу исторического источниковедения, палеографии, нумиз­матики, археологии. Напомню, например, что палеография от задач про­чтения и определения времени рукописей все больше превращается в на­уку об истории письма, и приоритет в этом отношении принадлежит совет­ской науке — О. А. Добиаш-Рождественской и ее школе.

Отвлекаясь несколько в сторону, скажу, что закономерности развития наук все настойчивее и настойчивее требуют своего внимательного изуче­ния. Мы переживаем сейчас не только в области естественных наук, но и в области гуманитарных решительные перестройки. Этими перестройками необходимо управлять, а для этого необходимо их изучать. Десятками воз­никают новые науки, а старые меняют свой профиль. Науки, с одной сторо­ны, эмансипируются, приобретают самостоятельность, отвоевывают само­стоятельные области изучения и воодушевляются самостоятельными зада­чами. С другой же стороны, науки все теснее и теснее объединяются. Новые науки образуются на стыках между старыми.

Путь развития текстологии как самостоятельной науки только начался.

Новые принципы в текстологии древнерусских памятников свидетель­ствуют о том, что текстология, став самостоятельной наукой с самостоя­тельными, отнюдь не «вспомогательными» задачами, идет к сближению с литературоведением в целом.

Текстология, приобретя самостоятельные задачи, отделившись от одно­го берега, движется к другому: от технологии к превращению в науку и, да­лее, к сближению с литературоведением в целом.

Обращу внимание еще на одну сторону этого процесса сближения с ли­тературоведением в целом, особенно важную.

Советские специалисты по древней русской литературе в 20-х и 30-х го­дах занимались по преимуществу марксистским осмыслением памятников, изданных старой филологической и исторической наукой. Современный ис­следователь этим не довольствуется. Он обращается непосредственно к ру­кописям, стремится на основе современной марксистской методологии пере­строить и самое обращение к рукописям. Тем самым устанавливается теоре-

тическое единство всех этапов исследования памятников — теоретическое единство, которого было лишено изучение древней русской литературы на первых этапах ее перестройки на марксистских основаниях.

Если текстологическое исследование памятника предполагает глубокое исследование содержания памятника в тесной связи с историей всего обще­ства, то это означает, что текстология сближается не только с литературо­ведением, но и со всеми науками, изучающими общество.

Вот почему текстология в своих исследованиях не замыкается данными текста. Текстология привлекает самые разнообразные показания для уста­новления реальной картины жизни текста и использует данные различных наук. Покажем это на примере «Повести о перенесении образа Николы За-разского из Корсуня».

Для определения времени возникновения этой повести некоторое значе­ние имеют данные археологии. Если прав археолог А. Л. Монгайт, что «все известные нам археологические материалы из города Зарайска ' не позволя­ют говорить о его древности»2, то тогда встает вопрос — могла ли сама по­весть, тесно связанная своим сюжетом с этим городом, относиться к столь раннему времени, какое указывается в родословии служителей иконы Ни­колы Заразского, обычно сопровождающей ее3.

Для определения достоверности сообщения этой повести об авторе этой повести — сыне корсунского попа Евстафия — существенный материал мо­гут представить данные другого археолога — А. Л. Якобсона о русском насе­лении в Корсуни4. Эти же данные подтверждают возможность существова­ния в Корсуни в XIII в. русских церквей и русских священников. Русское происхождение Евстафия объясняет, почему движение степных народов при нашествии с Востока могло заставить его покинуть Корсунь и срочно выехать на Русь вместе со всей семьей и с иконой.

Для истории текста этой повести чрезвычайно существенны искусство­ведческие данные о самой иконе и ее культе. Приведу полностью заключи­тельные положения работы В. И. Антоновой «Московская икона начала XVI в. из Киева и "Повесть о Николе Зарайском"»5. Положения эти покажут,

насколько большое значение для текстологического изучения того или иного памятника могут иметь искусствоведческие данные. В. И. Антонова пишет:

«1. До конца XIII в. возникает русский культ Николы Зарайского — за­щитника от "онаго поганых насилия", сопровождаемый в начале XIV в. рас­пространением икон этого названия и сложением древнейшего варианта сказания о происхождении и значении памятника — "Повести о Николе За­райском".

2.В связи с тем, что одно из древних живописных произведений на эту тему — Никола Зарайский из Киевца — выводится из Киева, истоки культа и прототип иконы нужно искать в Киевской Руси. Вопрос о корсунском про­ исхождении прототипа остается открытым вследствие утраты древнейшего памятника в Зарайске. Кроме того, решению вопроса мешает неизученность корсунских памятников Древней Руси.

3.Первоначальный воинский состав "Повести" бесспорен. Распростра­ нение и назначение памятников Николы Зарайского, направленность куль­ та их, подтверждаемая свидетельствами исторических источников, объяс­ няют органическое соединение в "Повести" трафаретной церковной леген­ ды с полными жизни и чувства рассказами о разорении Рязанской земли и героизме Евпатия Коловрата. Косвенным подтверждением воинского харак­ тера "Повести о Николе Зарайском" служат типологически близкие к герою зарайской легенды Никола Можайский (начало XIV в.), Никола Великорец- кий (середина XVI в.) и Никола Радонежский (середина XVII в.), пропаган­ дировавшиеся как защитники от врагов.

4.Распространение икон Николы Зарайского XIV в. в Ростове, Владими­ ре, Костроме, Новгороде, Твери и Москве позволяет думать, что и "Повесть о Николе Зарайском" имела широкую известность.

5.Борьба с крымскими татарами в XVI в. оживила воинский культ Николы Зарайского и привлекла особое внимание к «Повести», что вызвало перера­ ботку ее. Возможно, что именно в это время в связи с общим направлением русской исторической концепции была подробно развита "корсунская" тема.

6.Литературные достоинства и убедительность "Повести", подражаю­ щей в своей структуре летописи, в сочетании с обилием икон Николы Зарай­ ского привели к длительной жизни ее в разнообразных народных редакциях XVII в. И иконы, и "Повесть" получают черты народного творчества, скован­ ного в живописи церковным назначением ее. Последними отзвуками былой значительности в битвах с врагами иконы Николы Зарайского и повести о нем являются две воинские и стрелецкая редакции "Повести о Николе За­ райском", а также культ Николы Радонежского. По-видимому, в военной служилой среде и в XVII в. сохранился особый профессиональный интерес к русской воинской доблести, так ярко и живо описанной в древней "Повести о Николе Зарайском"»'.

К той же «Повести о перенесении образа Николы Заразского» имеют прямое отношение данные топонимики, так как эпизод с кормильцем князя Федора — Апоницей представляет собой несомненно топонимическую ле­генду, связанную своим происхождением с селом Апоничищи к северо-запа­ду от Заразска.

Помогают раскрыть историю текста «Повести» данные о роде рязанских князей, данные истории архитектуры (относительно упоминаемых в повести и в ее продолжениях храмах в Херсонесе, Заразске, Старой Рязани, Колом­не), данные по истории вооружения русских войск (датирующими признака­ми могут служить упоминаемые в разных редакциях повести «пороки», «тмочисленные пушки», «наряды заряжены», «снаряды оружейныя», «сен­ные возы», «сани с нарядом» и пр.), данные внешних сношений России (при­езд в Москву в XVI в. представителя графов Коловратов за розысками сведе­ний об их «предке»), данные исторической географии (о городе Риге и городе Кеси — Цесисе, упоминаемых в различных редакциях), данные по истории Коломны (для датировки «Коломенского чуда»), данные фольклористики (особенно для изучения эпизода с Евпатием Коловратом). Я уже не говорю о такой важнейшей стороне вопроса, как изучение данных языка, стиля, лите­ратурных представлений и пр.

Поскольку древнейший список «Повести» относится к сравнительно позднему времени (XVI в.), особое значение для истории ее текста пред­ставляют случаи отражения ее в различных литературных произведениях: летописной повести о нашествии Тохтамыша, «Слове о житии и престав­лении Дмитрия Ивановича», «Сказании о Мамаевом побоище», «Сказании о взятии Царьграда турками» и пр., а также изучение памятников, входя­щих в ее текстологический конвой: в частности, «Повести об убиении Ба­тыя». Текстолог обязан быть литературоведом в самом точном смысле это­го слова.

В текстологической работе совершенно обязательны знания в области истории русского языка, знание исторической диалектологии и лексиколо­гии. Это необходимо не только для отчетливого понимания текста (как пра­вило, текст кажется гораздо яснее тем, кто плохо знает историю русского языка), но и для того, чтобы определять по языку время написания памятни­ка, редакции списка, происхождение памятника из той или иной местности или страны, отличать переводный памятник от оригинального, определять, с какого именно языка он переведен, отличать поддельное произведение от подлинного и т. п. Вне всякого сомнения, необходимо хорошо знать язык, чтобы отличать смысловые разночтения от языковых, языковые от орфогра­фических и т. д.

Казалось бы, все это абсолютно ясно и не требует доказательств, между тем очень часто приходится сталкиваться с положением, когда текстологи — историки и литературоведы — знают язык только из практики чтения тек­стов, имеют навыки в чтении текстов, но не знают язык теоретически, плохо

знают редкую лексику, не разбираются в синтаксисе и морфологических формах. В результате при выборе разночтений и установлении текста про­исходит совмещение несовместимых грамматических форм, нарушается синтаксис, допускаются неправильные прочтения. Выбор чтения из разных списков также требует хорошего знания языка.

Вне всякого сомнения, необходимо пользоваться консультациями у линг­вистов, но знание языка необходимо и самому текстологу, так как он на каж­дом шагу встречается с трудностями именно языковыми. Нельзя, например, анализируя разночтения, в каждом отдельном случае прибегать к консуль­тациям лингвистов, а между тем выбор чтения требует основательного зна­ния истории языка.

Знания текстолога должны быть очень широки. Чем разностороннее осве­домленность текстолога, тем успешнее ведется им исследование и тем убе­дительнее его выводы.

Нет более вредной методики, чем методика следования только внешним данным текста и изучения этих внешних данных внешними же, механиче­скими приемами.

Последовательность, в какой идет текстологическое изыскание, обратна той последовательности, в которой совершалось движение текста. Исследова­тель начинает с наиболее поздних этапов, исследует сохранившиеся списки и от сохранившихся списков постепенно восстанавливает все более древние эта­пы истории текста, пока не восходит к авторскому тексту. Текстолог разматы­вает клубок в единственно возможном порядке — идя от наружного конца, т. е. от наиболее поздних этапов. Разумеется, такая последовательность в полной мере может быть осуществлена только там, где есть достаточно материала. В противном случае приходится довольствоваться немногим, самыми общи­ми соображениями о старшинстве редакций и списков. Сплошь и рядом ис­тория текста, реконструируемая исследователем, является только гипоте­зой, и в таком случае исследователь обязан предупредить об этом читателя.

Напомним о некоторых общих правилах текстологических исследова­ний, распространяющихся на все звенья текстологической работы.

Первое правило: во всех случаях проверять возможность других реше­ний. Приведу пример. Текстолог легко может доказать св.язь текста А с тек­стом Б. Гораздо труднее для текстолога доказать то или иное историческое происхождение этой связи: произошла ли эта связь оттого, что текст А

повлиял на текст Б, произошел ли текст Б от текста Л, повлиял ли текст Б на текст А или текст А произошел от текста Б, или и текст А, и текст Б оба восходят к общему источнику, находятся под влиянием общих памятников. При этом термины «повлиял» и «произошел» требуют, конечно, своей рас­шифровки: формы зависимости одного текста от другого могут быть беско­нечно разнообразны. Если текстолог пришел к определенному выводу о за­висимости одного текста от другого, объясняющему их близость, он должен исключить возможность всех других выводов. Одно и то же явление, взятое изолированно от других, может иметь несколько удовлетворительных объяснений. Истинное объяснение находится только тогда, когда исключе­на возможность других. Для этого необходимо, с одной стороны, постоянно «перевертывать» объяснение, а с другой стороны — привлекать все факты. Факты либо должны подтверждать объяснение, либо быть нейтральны по отношению к нему. Если остается хотя бы один факт, противоречащий пред­ложенному объяснению, — объяснение не годится.

Это правило применимо ко всякому исследованию, но в текстологии, где мы имеем дело со множественностью явлений, правило это необходимо со­блюдать с особенной внимательностью.

Мы можем иметь несколько сот разночтений, подтверждающих предла­гаемое объяснение или нейтральных по отношению к нему, но если хотя бы одно разночтение противоречит этому объяснению, — вся концепция тек­столога опрокинута.

Допустим, мы имеем сотни приписок в литературном произведении, позво­ляющих объяснить их принадлежностью одному определенному автору, — одна приписка эту принадлежность может исключить.

Поэтому надо внимательнейшим образом проверять: не остались ли факты, противоречащие предложенной концепции. От одного прикоснове­ния такого факта могут разлететься самые эффектные карточные домики.

Другое правило: решение той или иной текстологической проблемы должно быть по возможности конкретным. Иными словами, решение долж­но быть возможно более детализировано применительно к условиям време­ни, места, к особенностям литературной традиции, к индивидуальности не­посредственных творцов текста и его изменений. Чем более связано тексто­логическое объяснение с жизненно конкретными обстоятельствами, тем оно надежнее. Тексты возникают и изменяются не сами по себе — их созда­ют и изменяют автор или авторы, компиляторы, редакторы, переписчики, окружающие их люди — среда в целом, заказчики, вдохновители, руководи­тели и читатели (каждый автор воображает своих читателей, пишет для их определенного круга; читатели «дополняют» произведение вставками и разъяснениями, влияют на состав письменности, сохраняя или уничтожая рукописи). У всех этих книжников необходимо в первую очередь учитывать их классовые, сословные, групповые и тому подобные интересы и мировоз­зрение, их литературные вкусы.

Вот почему методические приемы текстолога должны быть крайне раз­нообразны. Текстолог должен быть историком и историком литературы, ис­ториком общественной мысли и историком быта; применительно к древней литературе он должен хорошо знать еще историю церкви, палеографию, ар­хеографию, историю русского языка. Это минимум. Но в целом очень трудно предугадать, какие знания могут еще понадобиться текстологу в его кон­кретной работе. Вот почему текстолог должен обладать качествами общест­венного человека, уметь привлекать консультантов, быть организатором своего исследования, превращая тем самым свое исследование в коллектив­ное, тактично соблюдая нормы научной этики.

На протяжении всей нашей книги мы постоянно подчеркивали сложность решения того или иного вопроса. Текстолог должен быть постоянно наготове встретить явление, с которым он еще не имел дела, которое неизвестно ему в текстологических исследованиях прошлого. Нет ничего более опасного в тек­стологии, как следование раз и навсегда выработанным трафаретам в реше­нии тех или иных текстологических явлений. Все случаи в той или иной мере «особые», все имеют те или иные индивидуальные черты, все требуют индиви­дуального решения. И вместе с тем все они так или иначе объединяются, и во всех в большей или меньшей степени может быть отмечено общее и сходное, что облегчает их решение и что позволяет создавать общую науку текстоло­гии, охватывающую текстологическое изучение памятников за целые семь веков начального существования русской литературы.

В связи со сказанным полезно напомнить слова Лагранжа: «В открытиях случай благоприятствует только тем, кто его заслуживает». «Заслуживаю­щими» открытий текстологами являются те, которые учитывают все дости­жения текстологии, умеют индивидуализировать и одновременно объеди­нять находимые ими факты.

Механическое применение одних и тех же приемов, доверие к приему как таковому, приводит текстологов к тому, что можно назвать гиперкрити­кой. Гиперкритика — болезнь начинающих текстологов. Малоопытный и увлекающийся текстолог стремится «заподозрить» вполне ясное место, уви­деть несообразность там, где ее по существу нет. Он предъявляет к тексту повышенные требования правильности и логичности изложения, предпола­гает у средневекового автора знания, которых у него не могло быть, и приме­няет критические приемы там, где они совершенно излишни. Примерами гиперкритики богата история изучения «Слова о полку Игореве»; их легко найти в книге Г. Бараца «О библейско-агадическом элементе в сказаниях и повестях Начальной русской летописи» (Киев, 1907) и во многих других.

Впрочем, необходимо отметить, что опасность гиперкритики так же ве­лика, как и обратная опасность: боязнь всякой критики текста. Обвинения в гиперкритике (А. А. Шахматова, М. Д. Приселкова и других наших тексто­логов) очень часто вызываются нежеланием вникнуть в более или менее сложные текстологические соображения ученого.

Текстологическое изучение памятников древнерусской литературы от­крывает неограниченное поле для установления новых фактов и уточнения уже установленных. Это изучение только начинается, но оно составляет строгую объективную основу для интерпретации содержания памятников, для изучения их стиля, художественного метода, языка, и, наконец, только оно открывает движение текста памятника, позволяя на новых основаниях и с большею уверенностью строить историю литературы.

Принцип комплексности, который мы с настойчивостью подчеркивали на протяжении всей работы, позволяет связывать отдельные истории текс­та произведений в единое целое. Мы уже сейчас видим, что русское лето­писание составляет некое обширное единство, развивающееся как единое целое, но недалеко то время, когда взаимосвязанность движения текста всех произведений древней русской литературы будет не просто деклари­рована, а станет наглядной и убедительной. Это позволит по-новому подой­ти к проблеме взаимовлияний: своды, компиляции, глоссы и интерполяции, сборники, явления текстологического конвоя, традиционные стилистиче­ские формулы и факты литературного этикета, жанровые разграничения и жанровые связи — все это явления взаимодействия и «сожительства» внут-рилитературного, которые становятся еще более тесными через связи внеш­ние, внелитературные — с жизнью, с исторической действительностью, с явлениями истории народа в целом и истории культуры в частности. Нет фактов изолированных. Все в человеческой деятельности взаимосвязано в той или иной степени. И в первую очередь это отсутствие изолированности может быть констатировано на истории текста отдельного произведения.

Текстология вообще, и в частности текстология медиевистов, — это не сумма более или менее удачных «приемов» изучения и издания рукописей — это самостоятельная наука, изучающая историю текста произведения, име­ющая свои задачи и необходимая для установления научного понимания любого памятника письменности.

Современный исследователь обращается непосредственно к источникам — к рукописям памятника — и стремится на основании современной методоло­гии изучить всю историю текста памятника. Тем самым устанавливается тео­ретическое единство всех этапов исследования памятника. Современный со­ветский литературовед не довольствуется тем, что получает готовый текст памятника из рук издателя, применяющего механические приемы его изда­ния; он сам изучает историю текста памятника на основании всех сохранив­шихся его списков и в этой истории текста памятника видит основной матери­ал для научно объективной интерпретации памятника.

Изменились и самые представления об истории текста памятника. Вмес­то представлений об истории текста как о цепи более или менее случайных изменений, замкнутых в себе, современный исследователь ищет в первую

очередь сознательные причины изменений и только при невозможности бо­лее или менее достоверно объяснить изменения текста сознательными на­мерениями книжников останавливается на объяснениях, допускающих его простую порчу. Вместе с тем для советских литературоведов-текстологов и историков-источниковедов представляется несомненным, что нельзя изу­чать изменения текста памятника в отрыве от его содержания, а содержание в отрыве от истории всего общества. В результате задачи текстологии рас­ширяются, последняя в известной мере сливается с литературоведением ' так же, как сливается с исторической наукой в целом историческое источни­коведение.

После этих обобщений, касающихся всей текстологии в целом, мне хо­телось бы вернуться к той специальности, которая явилась базой данной книги, — к изучению древней русской литературы, и закончить книгу боль­шой выдержкой из научного завещания основателя Сектора древнерусской литературы Института русской литературы Академии наук СССР академи­ка А. С. Орлова. Накануне своей смерти А. С. Орлов писал: «...на самом пер­вом плане академического литературоведения русского средневековья, по моему мнению, должен быть неотложно поставлен пересмотр существовав­шего до сих пор репертуара памятников. Содержание этого репертуара восходит в основном к Карамзину, затем к Шевыреву и Буслаеву, грубо ска­зать — к 50-60-м годам XIX в. Конечно, с тех пор кое-что прибавилось и кое-что вынесено за скобки, но это не изменило существенно содержания репер­туара, и история русской средневековой литературы в основном доселе строится на подборе памятников, образовавшемся к 50-60-м годам прошло­го столетия. Правда, множество книгохранилищ с тех пор пересмотрено, и их древности получили описание, не только перечневое, но часто научное. Но эта библиография не повлияла на существенное обновление репертуара памятников. Библиографическое определение памятника в описаниях руко­писей обычно было скупо и потому слабо показательно. Эти описи имели значение адресной книги, указателя местонахождения действительных и вероятных ценностей, которые надлежит осмотреть и освоить. Ограничить­ся показаниями этих описей при пересмотре репертуара средневековья не­достаточно. Необходимо непосредственное знакомство с самим текстом па­мятников в его рукописном или старопечатном экземпляре. Таково требова­ние со стороны современной истории литературы. Другими словами, было

бы правильно разойтись по книгохранилищам и в каждом из них перечесть в подлиннике весь состав, рукописный и старопечатный. Так делалось в пред­шествующих поколениях ученых: например, Шевырев, Тихонравов, Ни­кольский (в Кирилло-Белозерской библиотеке), Андрей Попов, Перетц, Сперанский. Большинство ученых-медиевистов сложилось в стенах библио­тек, состоя там на службе в качестве описателей: Попов, Бычков, Хрисанф Лопарев, С. Долгов и др. Вот и теперь пришло время работы в самих древ­лехранилищах. Только на их почве могут вырасти кадры медиевистов, столь поредевшие по нашему недосмотру.

Итак, первоочередной задачей Сектора древней русской литературы ИЛИ Академии наук, по моему убеждению, является обновление и подго­товка полнейшего подбора памятников для истории русской литературы. Вот этот подбор и должен быть доведен до объема современной потребности путем тщательной проработки текстового состава книгохранилищ. В про­цессе этой проработки и сформируются новые кадры медиевистов, которые дадут новое содержание целым отделам истории литературы, а старое — обновят переосмыслением. От этих новых рабочих кадров надо ожидать простоты и здравого смысла и движения вперед вместо бега на месте.

Обязанностью Сектора древней литературы ИЛИ АН является и самое издание текста памятников в объеме всего их репертуара, на котором бази­руется современная история средневековой литературы.

Это издание должно быть показательным для всей жизни текста каждо­го памятника, начиная протографом и кончая его вариациями. Такое изда­ние — дело не механическое и не есть только продукт специальной техники. Это есть не только репродукция, но и реконструкция. Издатель, готовя тек­сты, параллельно должен иметь в голове ясное представление о путях их собственно литературного ведения в монографическом исследовании. Пред­стоит переиздать все уже изданное и издать все неизданное, для чего потре­буется создать обильные новые кадры. Излишне убеждать, что эти кадры могут образоваться именно в стенах книгохранилищ, на их сыром подлин­ном материале. В тех же стенах и в той же связи с сырым материалом всего легче повышается квалификация и более или менее зрелых ученых, обслу­женных изданиями и монографиями, но недооценивающих работу над са­мим сырьем. Обязательством каждого медиевиста должно быть безотказ­ное, охотное участие во всех фазах текстологии, начиная с самой черной работы и элементарной техники и кончая артистической подачей текста во всем его движении.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: