Вопрос о «каноническом тексте»

Вопрос о «каноническом тексте» литературных произведений де­батируется столь часто в работах и даже газетных статьях текстологов, за­нимающихся литературными произведениями нового времени, что выра­зить свое отношение к этому вопросу текстологу древнерусских памятни­ков совершенно необходимо.

Термин «канонический текст» заимствован литературоведами нового времени у богословов. Под этим термином богословы подразумевают тот

текст канонических книг, который официально принят церковью. Казалось бы, древняя русская литература в целом ближе к церковным текстам и, сле­довательно, понятие «установленного церковью» текста ей должно быть бо­лее свойственно, чем литературе нового времени. На самом деле понятие «канонического текста» в текстологии древнерусских памятников не приме­няется совершенно.

Конечно, церковное происхождение понятия «канонический текст» сей­час уже не принимается во внимание. Никто из текстологов нового времени не вносит в это понятие каких-либо церковных представлений. Под канони­ческом текстом классического произведения понимается текст раз и навсегда закрепленный, установленный для всех изданий, твердый, стабильный, обяза­тельный для изданий. Установление канонического текста классического произведения нового времени необходимо главным образом в практических целях массовых изданий. Тексты классических произведений издаются по многу раз. Невозможно, чтобы текст для каждого издания готовился заново. Крайне вредно в педагогическом отношении, чтобы тексты классических про­изведений (особенно стихотворных), которыми пользуются школьники, раз­нились между собой. Надо устранить возможность произвола тех текстоло­гов, которые любят «украшать новациями» собственные издания классических произведений. Страсть к открытиям, особенно опасная при наличии многих рукописей, корректур, различных прижизненных изданий того или иного автора, к сожалению, обуревает начинающих текстологов не менее, чем и начи­нающих представителей некоторых других гуманитарных специальностей.

Массовые издания памятников древнерусской литературы гораздо реже, чем издания памятников новой классической русской литературы. В связи с этим нет такой необходимости «вырабатывать» и канонизировать специальный текст для изданий. Но, кроме того, существуют особые, специ­фические для древней русской литературы, препятствия к выработке и ка-нононизации определенного текста.

Если говорить об «авторской воле» и о «последней авторской воле» как специальном требовании канонизации текста, то эти понятия, крайне смут­ные и в отношении памятников нового времени, совершенно неприменимы к памятникам древним. В самом деле, даже самое понятие «автора» в древне­русской литературе весьма относительно. Что такое «автор» посланий Ива­на Грозного? Это один Грозный или Грозный с помощниками, которые запи­сывали то, что Грозный диктовал, наводили для него справки, вставляли ци­таты, дорабатывали текст? Был ли единый автор у «Повести о разорении Рязани Батыем»? Не приходится ли иногда особое внимание уделять работе редакторов; как разделить работу автора и работу редакторов? Следы кол­лективности в работе над древнерусскими литературными произведениями слишком явственны, и слишком явственна текучесть, изменчивость древне­русских текстов, затормозить которую изданием одного канонического текста вряд ли возможно и необходимо.

Вместе с тем, если бы воля авторов и редакторов древнерусских литера­турных произведений и была установима, то она в очень многих случаях оказалась бы отнюдь не художественной, «литературной» волей, а волей, стре­мящейся выразить чужое мнение — мнение заказчика, идеологического до-минатора или мнение той социальной среды, к которой автор принадлежал. В Древней Руси не было той «фокусировки» авторской воли в индивидуаль­ном сознании автора, которая могла быть только в новое время с его обо­стренным сознанием личности творца. К древнерусским литературным про­изведениям в еще большей мере, чем к произведениям новой русской лите­ратуры, можно отнести положение Б. В. Томашевского: «Произведение создает не один человек, а эпоха, подобно тому как не один человек, а эпоха творит исторические факты»1.

Далее. Канонический текст древнерусских литературных произведений нельзя создавать еще и потому, что каждое литературное произведение Древней Руси является одновременно в той или иной степени и историче­ским источником. И здесь дело не только в том, что древнерусскими литера­турными памятниками гораздо чаще литературоведов пользуются истори-ки-источниковеды, а в том еще, что по самой своей природе литературные памятники Древней Руси стоят на грани литературных и деловых, литера­турных и исторических. Что же стало бы с историческими источниками, если бы стали стандартизировать их текст, утверждать («канонизировать») для пользования им только один его вид, тем более текст, который жил жи­вой жизнью в течение 500-600 лет?

Значит ли все то, о чем мы говорили выше, что следует мириться с субъективизмом текстологов и не требовать от них объективных результа­тов? Конечно нет! Именно потому, что в Древней Руси тексты памятников особенно неустойчивы, что они служат не только целям удовлетворения по­требностей в литературе, но и историческими источниками, — мы должны удесятеренными усилиями добиватья объективных результатов и всячески бороться с субъективизмом. Однако только научное изучение приводит к объективным результатам, а не инструкции, правила публикации текстов и официальные канонизации определенных текстов. Инструкции, правила публикаций и «канонизации» могут создать лишь внешнее единообразие текстов, что несомненно в известных пределах также чрезвычайно важно, но это внешнее единообразие может явиться результатом простой канони­зации одного субъективного подхода из многих, а отнюдь не торжеством на­учной объективности. Инструкции полезны только тогда, когда они являют­ся результатом объективного и конкретного изучения.

Субъективизм возникает в результате недостаточного понимания явле­ния, в результате незавершенности научного исследования. Чем лучше изу­чена история текста произведения, тем меньше будет различий между от­дельными изданиями этого текста. Конечно, в зависимости от целей изда­ния, его типа, издатель и впредь будет предпочитать то одну редакцию произведения, то другую, а иногда издавать памятник по всем редакциям и

прибегать к разным приемам упрощения текста и т. д. Но это и не страшно. Страшно другое: когда однаитаже редакция издается по разным спискам, когда не существует единства в понимании истории текста и т. д. Повторяю: только научное понимание приводит к объективной истине и, следовательно, к объективным результатам. Так, например, вопрос о том, надо или не надо исправлять текст в издании, часто только потому и стоит, что мы не уверены в необходимости и обоснованности некоторых исправлений. Если бы мы точно знали историю текста — этого вопроса не стояло бы. Точно так же и в вопро­се: издавать ли «Душеньку» Богдановича по последнему варианту или так, как она была издана впервые? Вопрос рушится, как только мы узнаем все то, чем руководствовался Богданович при своем последнем, старческом исправлении «Душеньки». Тот же вопрос и тот же ответ могли бы быть повторены и получе­ны относительно многих других произведений.

Заключим наше рассуждение следующим утверждением: всякое издание должно быть научным, т. е. должно основываться на научном текстологи­ческом изучении произведения — будет ли это научно-популярное издание массового типа или издание для специалистов. Тексты в них могут быть раз­личными (может издаваться та или иная редакция или все редакции, правила передачи текста могут быть «облегченными» или требовательными), но науч­ное понимание этих текстов должно быть по возможности единым, т. е. долж­но основываться на полной изученности всех связанных с ним фактов.

Текстологическое изучение любого произведения ведется совершенно независимо от того, для какого издания это текстологическое изучение предназначается и предназначается ли оно вообще для какого-либо изда­ния. Любое издание, любой тип издания должны пользоваться одними и теми же объективными результатами научного исследования.

Выбор основного текста

Если приходится издавать памятник по нескольким спискам со сложной рукописной традицией, то какой из них следует положить в основу издания? Само собой разумеется — лучший. Но что такое «лучший спи­сок»? В этом важном вопросе мы не имеем единых взглядов. Понятие «луч­шего списка» сильно колеблется в зависимости от того, как текстолог пред­ставляет себе движение текста памятников.

Наиболее простой случай: текстолог берет за основу самый исправный список, т. е. список, в котором нет или сравнительно мало внешних дефек­тов — пропусков, описок, неясных мест и т. д. Конечно, издатель текста дол­жен считаться с тем, много ли внешних дефектов в списке, который он соби­рается принимать за основной. Однако «исправность» списка далеко не то его качество, которое следует иметь в виду в первую очередь. Ведь «исправ­ность» текста может быть результатом последующих исправлений, а не следствием его первоначальной сохранности. Представление о том, что наи-

лучший текст в смысле его понятности, композиционной и стилистической стройности — авторский или ближайший к авторскому, тоже не всегда вер­но. Напротив, очень часто бывает так, что средневековые писцы отделыва­ют предшествующий текст, составляют обширные компиляции (такими компиляциями являются летописи, хронографы, палеи и т. д., фактически не имеющие единого «автора»). Они переосмысляют текст, «облегчают» его, поновляют или в соответствии со своими вкусами архаизируют (вносят, например, в текст церковнославянизмы), восполняют пропуски и т. д.

Итак, «исправность» списка может быть мнимой: она может явиться ре­зультатом поздней обработки текста. Отсюда ясно, что одна только «исправ­ность» списка, без изучения истории его текста, не может служить призна­ком «лучшего списка».

Другой случай: текстолог берет за основу наиболее древний из дошед­ших списков (vetustissimus codex). Смешение древности списка с древно­стью его текста давно опровергнуто в текстологии, однако в текстологиче­ской практике еще встречается'. Между тем относительная древность спис­ка (если это только не автограф) не означает еще древности его текста. Древнейший текст может быть представлен списком более молодым, но спи­санным с оригинала более древнего2.

Третий случай: текстолог считает лучшим списком наиболее «типич­ный»3 — тот, в котором меньше всего индивидуальных чтений, текст кото­рого получает подтверждение в большинстве других списков. Именно такой список текстолог принимает за «основной» («le manuscrit de base»), полагая, что история текста — это история только отдельных расхождений, получа­ющихся в результате того, что каждый переписчик копирует один лежа­щий перед ним список4. Между тем текстологическая практика (особенно в области изучения летописания, но не только летописания) ясно показыва-

ет, что переписчики или, вернее, древние редакторы текста нередко имели перед собой не один список, а несколько, проверяя один текст другим, созда­вая полные и «распространенные» редакции, новые виды произведения, «своды» '. А. Дэн обращает внимание на то, что переписчик, составляющий «официальный экземпляр» и имеющий в своем распоряжении несколько ру­кописей, среди разных вариантов может выбирать понравившийся ему. Пе­реписанный им список становится, таким образом, «editio variorum» («изда­нием по разным спискам»), и это очень усложняет классификацию списков, выбор лучшего2.

Иными словами, наряду с расхождением текста история текста знает и его частичные схождения, сознательные «исправления» и дополнения тек­ста одной редакции по другой, выборочную переписку текста из разных списков, из разной рукописной традиции и, как следствие этого, уничтоже­ние индивидуальных чтений, иногда восходящих к архетипу произведения, и замену их чтениями, общими для многих списков, т. е. создание своеобраз­ной «вульгаты», рядом с которой может сохраниться в единственном или в малом числе списков вполне «индивидуальный» текст, который и будет древнейшим, «лучшим».

Итак, в установлении «основного списка» мы не должны руководство­ваться только тем соображением, что в нем мало внешних дефектов или опи­сок (отсутствие дефектов или описок может быть, как мы уже видели, след­ствием последующих исправлений и осмыслений), или тем, что это список древнейший (относительная древность списка не означает, что и текст этого списка древнейший), или тем, наконец, соображением, что он наиболее «ти­пичный» и в нем мало индивидуальных чтений (это может быть результатом последующих «схождений» текста или результатом того, что наибольшее распространение получил какой-либо, иногда весьма поздний, вариант тек­ста). Все эти признаки сами по себе, в отрыве от других данных, не могут служить принципами отбора «основного списка», но каждый из этих прин­ципов должен, конечно, приниматься в расчет при выборе списка, текст ко­торого кладется в основу издания.

Механическое следование определенным навыкам текстологической ра­боты, механичность в классификации текста, в разбивке его на редакции, в выборе «основного списка» — бич текстологии. Безоговорочное следование одним и тем же правилам, исходящее из однообразных и нивелирующих ин­дивидуальные случаи представлений об истории текста памятника, ни в коем случае не должно применяться в текстологической работе. Знать, что делаешь, и во всем соблюдать историчность — единственное текстологиче­ское правило, которое обладает всеобщностью'.

Понятие «основного списка» в значительной мере условно и зависит от цели, которую преследует издание текста. Если цель издания — дать автор­ский вид памятника, то основным списком будет тот, который в результате изучения истории текста памятника окажется наиболее близким этому ав­торскому виду. Если цель издания — дать представление о всех этапах исто­рии текста памятника, то основные списки должны быть ближайшими по тексту к каждому этапу истории текста: редакции, виду, изводу и т. д. И здесь все зависит от того, насколько точно восстанавливается история текста памятника. Установление истории текста памятника — необходимое условие для определения основного списка.

Не всегда, конечно, историю текста памятника можно восстановить бо­лее или менее точно. Иногда приходится ограничиваться предположениями или даже признавать свое бессилие в установлении истории текста. В таких случаях издание текста должно давать читателю представление о всех ви­дах текста (редакциях, видах, изводах и т. д.). В этих последних случаях ос­новной список должен быть наиболее типичным, но выделение типичного текста как основного для издания — это не правило, а исключение, знак того, что в данном случае текстологу пришлось «сложить оружие» перед невозможностью установить древнейший по тексту список.

Итак, основной список должен быть наиболее близок тому этапу исто­рии текста памятника (авторскому тексту, отдельной редакции, изводу и т. д.), о котором текстолог считает нужным дать в своей публикации пред­ставление читателю.

Но что означает это выражение «наиболее близкий»? Текст может быть наиболее близок по составу, но менее близок, чем другие, по языку, иметь частные стилистические изменения, но сохранять близость по со­держанию, иметь небольшие преднамеренные изменения или изменения большие, но случайные и т. д. В этих случаях условность выделения луч­шего списка возрастает. Для языковеда наибольшую важность будет иметь язык списка, для историка — его содержание, для литературоведа — стиль и содержание. Выбор списка может оказаться различным у языкове­да, историка и литературоведа. Однако во всех случаях — ив случае изда­ния языковедческого, и в случае издания исторического, и в случае изда­ния литературоведческого — мы в первую очередь должны считаться с

преднамеренными изменениями текста, а во вторую — со случайными, не­преднамеренными. Сама по себе механическая порча текста как таковая не составляет еще его истории. История текста — это в первую очередь исто­рия его сознательных изменений.

На всем протяжении истории текста памятника на него оказывают воз­действие люди с их классовыми и сословными интересами и идеями, с их вкусами и воззрениями, с их навыками письма и чтения, особенностями па­мяти и общего развития. Из этих людей по большей части наибольшее зна­чение имеет автор, но важное место занимают и редактор, и заказчики, и переписчики, и читатели, снабжающие текст своими глоссами или влияю­щие на судьбу текста через переписчиков и редакторов.

Увидеть за списками памятника, за его редакциями, вариантами и разно­чтениями конкретных людей во всем их разнообразии и разноликости — в этом и состоит искусство текстолога, которое сказывается во всех звеньях его работы, в том числе и в условном выборе основного списка для издания.

Для литературоведа, выбирающего основной список для издания, преж­де всего необходимо выбрать для издания редакцию или редакции (одну, не­сколько или все). Если выбрана редакция, надо выбрать вид редакции (ко­нечно, если виды редакции имеются). Когда все это проделано и осталось выбрать только самый список, то в этом случае принимается во внимание все то, что само по себе не могло бы служить критерием для выбора текста: древность списка, отсутствие внешних дефектов текста и относительная его полнота, правильность языка и стиля и т. д. Все эти признаки должны оцени­ваться в совокупности в связи с историей текста, насколько она известна (насколько ее удалось установить текстологу).

Если старшинство текста разделяется между несколькими списками (например, по составу древнее один список, а по языку и стилю — другой), то необходимо решить, что для данного памятника и для задач данного изда­ния важнее, и в зависимости от этого выбрать список.

Заключая рассмотрение вопроса об основном списке, не могу не привес­ти одного весьма выразительного высказывания А. Хаузмана: «Нерассуди­тельный текстолог (an editor. — Д. Л.), постоянно сталкивающийся с двумя списками произведения и вынужденный выбирать между ними, не может не чувствовать всеми фибрами своего существа, что он осёл между двумя охап­ками сена. Что же он должен делать?.. Он смутно представляет себе, что если одна из охапок сена будет устранена, он перестанет быть ослом. И он устраняет ее. Но если два списка равны и продолжают смущать его своими равными достоинствами и требуют от него новых и болезненных мозговых Усилий? Тогда он делает вид, что они не равны, он называет один "лучшим списком" и ему он передает издательские функции, которые сам он неспосо-

бен нести... Предположим, что его "лучший список" и в самом деле лучший: способ употребления этого лучшего списка будет не менее смешным (ridiculous. — Д. Л.). Верить, будто там, где лучший список дает возмож­ные чтения, — он дает правильные чтения, и что только там, где он дает невероятные чтения, он дает ошибочные чтения, — значит верить, что не­компетентный текстолог — любимец провидения, которое дало своим ан­гелам поручение, чтобы ни разу его лень и глупость не произвели своих обычных результатов и не подвергались соответствующему наказанию. Случайность и обычный ход вещей не могут привести к тому, чтобы чтения списка были правильны, каждый раз когда они только возможны, и чтобы они не могли случайно появиться, раз только они ошибочны: это требова­ло бы божественного вмешательства; но когда кто-либо рассматривает ис­торию человечества и образ вселенной, я надеюсь не будет непочтительно­стью, если он признает, что божественное вмешательство могло бы иметь лучшее применение»'.

Близко к Хаузману высказывается и Е. Рэнд. Е. Рэнд пишет: «Выбрать то, что кажется лучшим списком, в качестве основы, и употребить другой выборочно... — это метод отчаяния»2.

Между тем все дело в том, что понятие основного списка понимается обоими авторами неправильно. Выбор основного списка вовсе не означает, что найден основной текст памятника. Основной список, избранный для из­дания, представляет не текст памятника, а текст, ближайший к авторскому или к одной из редакций, но с наличием индивидуальных особенностей, при­сущих только данному списку. Текст основного списка наиболее пока­зателен для избранной для издания редакции или вида памятника, но он не может претендовать на то, чтобы представлять текст памятника самого по себе. Выбор основного текста для издания опре­деляется установленной текстологом историей текста памятника, а не «луч­шими» чтениями.

В тексте этого основного списка не может происходить поэтому замены «худших» чтений «лучшими», что может быть и субъективно и опасно для цельности текста, не может происходить изгнания «индивидуальных» чте­ний и пр. Вместе с тем в тексте основного списка при его издании должны быть устранены явные ошибки. Понятие текста подразумевает его осмыс­ленность. Если в рукописи ошибки, — текста в данном испорченном месте рукописи нет. Поэтому естественно, что в изданиях устраняются ошибки, но это устранение ошибок принципиально отлично от замены «худших» чте­ний «лучшими» чтениями. Выбор текста для издания и издание этого текста не есть реконструкция памятника. Если это усвоить, то отпадает комич­ность положения текстолога, выбирающего «вещь в себе» среди различных «явлений».

1Передача текста

Прочтенный и установленный текст подготовляется к изданию с учетом целей издания и характера памятника.

Передача текста различается в зависимости от того — предназначается ли она для лингвистического издания или для исторического и литературо­ведческого; предпринимается ли научное издание или издание популярное; требует ли научное издание памятников дипломатических приемов издания или обычных критических и т. д.

Различается передача текста и от того, глаголический это памятник или кириллический, уставный, полууставный или скорописный, к какому времени он относится, есть ли в нем следы южнославянской орфографии, какой извод он представляет, а также в скольких списках он представлен, какую лингвистическую, литературоведческую и историческую ценность он имеет и т. д.

Во всех этих случаях текстолог прежде всего обязан установить прави­ла издания. Отдельные положения этих правил должны быть строго согла­сованы между собой, находиться во внутреннем единстве и «равновесии» требований. Недопустимо, например, чтобы одно из положений предусмат­ривало интересы лингвистов, а другие не предусматривали их, чтобы одни положения были более строги в смысле требований точности, а другие ме­нее строги, чтобы в одних случаях графика и орфография рукописи переда­вались, а в других — нет и т. д. Если, допустим, мы исключаем из передачи «юсы», то нет смысла оставлять написание «оу» — гораздо менее важное. Если в издании решено отмечать раскрытие титл, то необходимо отмечать и внесенные в текст выносные буквы. И т. п.

Выработка правил издания есть искусство. Это дело знаний и такта изда­теля. В них вредна и чрезмерная точность издания (без нужды) и, особенно, недооценка этой точности.

Обратимся к некоторым примерам.

Итак, при передаче текста необходимо строго согласовывать правила транскрипции с целями издания. Совершенно излишне, например, при пере­даче текста летописи в издании, предназначенном не для лингвистов, а для историков и литературоведов, сохранять такую чисто графическую особен­ность, как написание «оу* вместо «у». Это написание «оу» — механическое заимствование греческой графики написания буквы «у». Если в издании устраняются многие орфографические особенности и не передаются осо­бенности графики, то сохранение написания «оу» — прямая непоследова­тельность, только затрудняющая чтение текста и не имеющая значения Даже для очень требовательного читателя. Характерно, что даже А. А. Шах­матов, обращавший очень большое внимание на языковую сторону своих изданий текста, отказался от сохранения написания «оу» в своей реконст­рукции «Повести временных лет». А. А. Шахматов писал во введении: «Вме­сто "оу" основных списков пишу систематически "у": путь, судъ, пользу вместо рукописных поуть, соудъ, пользоу; так писали в XIV в., а тем более в XII; я позволил себе такое упрощение ввиду того, что никого оно в об­ман ввести не может»1.

Иногда в изданиях в интересах удобства чтения необходимо вводить буквы, которых не было в рукописях. Необходимо, например, в текст набора вводить знак «v» (ижицу) вместо «у» в тех случаях, когда это «у» означает «v», а не «у»: надо писать «Movcjft» вм. «Moycjn», «Еипракси» вм. «Еупрак-си», «ептьтяне» вм. «егупьтяне», «Еуфимию» вм. «Еубимию»2. Сохранение рукописного «у» создает большое затруднение для современного читателя.

Более осторожно, и только в популярных изданиях относительно поздних текстов, не предназначенных для лингвистов, следует вводить букву «й» вме­сто буквы «и». Хотя каждый языковед и палеограф знает, что этой буквы до XVII в. в русских рукописях не было и что, следовательно, введение ее в текст вызвать недоразумений не может, однако введение этой буквы связано с из­менением произношения. Древние тексты не знают этой буквы, так как в рус­ском языке в соответствующих местах слова не было и обозначаемого ею зву­ка. Поэтому текстологу необходимо непременно посоветоваться с языковеда­ми, прежде чем вводить эту букву в издаваемый текст.

Выше мы сказали, что правила передачи текста должны быть согласова­ны с характером памятника и с особенностями его списков. Так, например, сложный вопрос встает перед издателем литературного памятника или ис­торического документа, когда он сталкивается с особенностями южносла­вянской орфографии. Передавать эти особенности или нет? Кстати, вопрос этот почему-то совсем не затрагивается в правилах передачи документов, неоднократно публиковавшихся историками. Не затрагивается он и в посо­биях, выпущенных Московским Историко-архивным институтом. Между тем этот вопрос очень важен. Южнославянская орфографическая манера широко распространилась в русских памятниках XV-XVII вв. и крайне за­трудняет чтение древнерусских текстов. Неоднократно приходится слышать в чтении древнерусских текстов даже у опытных исследователей искажение древнерусских слов только потому, что чисто внешние особенности южно­славянской орфографии принимаются ими за особенности языка. Можно себе представить, как коверкают древнерусский язык памятников менее опытные в чтении текстов — студенты, педагоги, обычные читатели. Вот, например, слова: «влъкъ», «млько» и пр. Ясно, что они произносились не так, как писались. Перед нами чисто условная, «ученая» южнославянская орфография.

Если публикатор текста условливается с читателем, что орфографиче­ские особенности списков в вариантах не приводятся, то незачем делать ис­ключения для южнославянизмов, если, конечно, перед нами не южносла­вянский памятник или список.

только иногда особенности южнославянской орфографии в списках XVIIв. представляют научный интерес. Допустим, что перед нами текст в списках XVIIв., который мы затрудняемся датировать XVI или XVII в. Тогда особенности южнославянской орфографии, при этом совпадающие в раз­личных списках, будут говорить за тот век, в который эта южнославянская орфография была более распространенной и выдерживалась строже, т. е. за XVIв. Южнославянизмы эти нужно сохранить. Допустим, однако, что про­изведение точно датируется XVII в., а в списках его непоследовательно встречаются некоторые грубо расставленные по капризу писца мнимые осо­бенности южнославянской орфографии; например, не к месту стоящий в се­редине слова «ъ» между согласными. Практически эти «ъ» ни о чем не свиде­тельствуют, отнести на их основании памятник к XVI в. нельзя, но чтение затрудняется ими очень сильно. Ясно, что от них нужно освободиться, отме­тив эти написания рукописи в текстологическом введении. Вводить все эти причуды «учености» переписчика в текст, а тем более в разночтения изда­ния, излишне. Иногда особенности южнославянской орфографии предпо­чтительнее все же оставлять, несмотря на все противопоказания: тогда, ког­да публикатор текста не обладает достаточной лингвистической квалифика­цией для производства этой, в общем непростой, операции исключения. В этом случае публикатор должен найти в себе мужество признать свою не­компетентность и издавать текст без особых орфографических изменений. В вопросе о том, оставлять или не оставлять в издании особенности южно­славянской орфографии, нельзя предлагать какие-то общие правила. Надо каждый раз сообразовываться с историей текста произведения, с целями издания. Здесь, как и в остальных случаях, правила издания должны выво­диться на основе изучения произведения и истории его текста и сообразо­ваться с задачами публикации. Могут быть в истории текста такие особен­ности, которые трудно предусмотреть в правилах. Правила, выработанные для какой-либо серии, для учреждения, для какого-либо одного вида памят­ников, могут быть только ориентировочными. Публикатор должен ясно представлять себе, что может получить читатель от тех или иных орфогра­фических и графических особенностей текста, и выработать свои правила с расчетом на наибольшую целесообразность.

Может, однако, возникнуть вопрос: не получится ли слишком большой разнобой оттого, что мы будем каждый памятник публиковать по своим пра­вилам? Вспомним следующее: разнообразны сами по себе не правила публи­кации, а памятники, их списки, их орфография, их литературная история, разнообразны цели и задачи издания. Если все это разнообразие мы будем рядить в одинаковые одежды, то единообразия не получится, а получится безобразие. Одним эти одежды будут велики, другим малы. У корректоров есть хорошее слово «однобой» (в противоположность «разнобою»). Это сло­во означает, что «однообразие» в тексте проведено вопреки смыслу и удоб­ству чтения произведения, проведено чисто формально. Правила издания текста должны предусматривать возможность варьирования этих правил в зависимости от текстологического содержания издаваемого. Так и в отно­шении южнославянской орфографии: надо в сохранении ее строго следовать необходимости. Это и будет основным правилом. Дальше нужно только условиться, что же считать необходимым в сохранении южнославянской ор­фографии в каждом конкретном издании. Без консультации лингвистов тек­столог этот вопрос не всегда может решить. Вообще необходимо сказать, что текстолог (историк и литературовед) должен гораздо чаще обращаться к лингвистам, чем это делается сейчас, но строго помнить, что памятник изда­ется им не для лингвистов. Лингвисты должны сами для себя издавать па­мятники (см. выше, с. 470 и ел.).

В разделе «Прочтение и установление текста» главы IV было отмечено, что в понятие текста не входят описки писца. Текста не существует вне понимания его писцами и создателем текста. Если описка явилась помимо воли писца, незачем ее сохранять в тексте. Она должна быть исправлена (рекомендуется исправленное место выделить курсивом), а ошибочное чтение списка — отнесено в примечания. При этом ни в коем случае в ис­правления не следует вносить «лучшие» чтения вместо «худших». Поня­тия «лучший» и «худший» в подавляющем большинстве случаев могут быть истолкованы крайне субъективно. Нет никакой уверенности, что «лучшее» чтение всегда первоначальнее. Кроме того, в задачу издания тек­ста не может входить реконструкция архетипа (тем более реконструкция частичная, создающая сборный, никогда не существовавший текст). Дру­гое дело — исправление явных описок: описки — явление, лежащее за пределами текста.

Если с описками дело обстоит абсолютно ясно, то как быть с другими видами ошибок, явившихся в результате непонимания писцом некоторых слов, оборотов, имен, названий и пр.? Это непонимание текста писцом в иных случаях очень характерно, является своеобразным показателем его «понимания». В зависимости от важности этого «понимания» или «непони­мания» и от целей издания, оно может то сохраняться, то быть исправлен­ным. Ошибки писца не нужны в массовом издании и очень иногда нужны в научном издании, когда текстологу необходимо продемонстрировать осо­бенности списка. В древних списках имеет больший смысл сохранять их, чем в новых. Нет смысла сохранять, например, ошибки профессионально­го писаря конца XVIII в., но есть смысл иной раз сохранять ошибки писца XI-XV вв., которые могут дать представление об уровне его образованнос­ти и осведомленности в целом ряде понятий переписываемого им текста. Во всех этих случаях должны, однако, быть выработаны твердые, единые правила для всего текста, и читатель должен хорошо быть информирован о том, почему устраняются одни ошибки и сохраняются другие.

При устранении из текста памятников явных описок надо иметь в виду следующее. Если памятник издается по многим спискам и описка характеризует только один из списков памятника (тот, в частности, который принят за основной), то сохранение ее имеет весьма относительный смысл. Но если мы представим себе памятник равной ценности в единственном списке — смысл сохранения описки возрастает. Он еще более возрастет, когда перед нами будет подлинник исторического документа — его оригинал (например, исторические акты). И в отношении этого материала безусловно прав А. А. Зимин, утверждающий: «В актовых источниках до XIVв. не следует исправлять в тексте даже явные описки: нужно делать ого­ворки в примечаниях. В источниках XVII—XVIIIвв. описки и погрешности нельзя устранять, так как в ряде случаев они имеют значение для установле­ния языковых особенностей автора, степени его грамотности и т. п.»'. Устра­няемые описки (путем конъектур или замены текста основного списка раз­ночтением из другого) все обязательно отмечаются в примечаниях, а само исправление выделяется в тексте (лучше всего курсивом).

Выше было указано, что правила издания текста должны учитывать вре­мя, к которому относится текст. В данном случае имеется в виду не текст самого памятника, а текст издаваемого списка или группы списков. Так, на­пример, если издается текст списка «Девгениева деяния», относящийся к XVIIIв. (сам памятник относится к XI—XIIвв.), то правила передачи этого текста должны, конечно, учитывать именно дату списка (XVIII в.), а не дату происхождения самого памятника (XI—XIIвв.). Другой вопрос, который должен интересовать публикатора, — это вопрос о хронологических рубе­жах для правил издания текста. Памятники в списках разных эпох должны, как мы уже видели, издаваться по-разному. А. А. Зимин предлагает пример­но следующие рубежи: «1) Источники до XVI в., 2) источники XVI и XVII вв. и 3) источники более позднего времени»2. Были и другие предложения. Так, в «Правилах издания сборника грамот Коллегии экономии» (Пг., 1922) пред­лагались следующие грани: a) XIV-XV вв., б) первая половина XVI в., в) вторая половина XVI в. и XVII—XVIIIвв.3

Не различают хронологических рубежей правила издания древнерус­ских литературных памятников, составленные акад. Н. К. Никольским4, и правила публикации документов Государственного архивного фонда Союза ССР,утвержденные акад. Б. Д. Грековым5.

Составители «Правил издания исторических документов Института ис­тории АН СССР и Московского Историко-архивного института» (М., 1955)

предлагают следующую периодизацию правил передачи текста: «Передача текста рукописей до начала XVI в. Передача текста рукописей XVI—середи­ны XVIII в. Передача текста рукописей начиная с середины XVIII в.» '.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: