Установление личности переводчика и задач перевода

Установить личность переводчика и оригинал, с которого непо­средственно делался перевод переводчиком, в древней русской литературе бывает очень нелегко. Такие случаи — чрезвычайная редкость. Это отчасти

удалось В. П. Адриановой-Перетц в отношении переводов «Жития Алек­сея». Первый переводчик — это Арсений Грек. Его перевод «Жития Алексея Человека Божия» вошел в напечатанный в Москве в 1660 г. сборник «Анфи-логион». Путем тщательного анализа перевода В. П. Адриановой-Перетц удалось установить, что перевод сделан с венецианского издания XVII в.: BipXiov "EicXoyiov (первое издание вышло в Венеции в 1644 г.). Кроме того, В. П. Адрианова-Перетц тщательно проанализировала самую переводчес­кую манеру Арсения Грека и установила близость этой манеры в переводе «Жития» с другими переводами Арсения Грека. Далее В. П. Адрианова-Пе­ретц проследила дальнейшую судьбу этого перевода и,фв частности, его ис­пользование в болгарском сборнике «Дамаскин» 1760 г. Весь круг вопросов, связанных с этим переводом, был разрешен В. П. Адриановой-Перетц1.

Не менее тщательно исследован был В. П. Адриановой-Перетц и соста­витель другой редакции «Жития Алексея» — Дмитрий Ростовский, вклю­чивший это житие в свои Четьи-Минеи. Резюмируя свое исследование редак­ции «Жития», принадлежащей Дмитрию Ростовскому, В. П. Адрианова-Пе­ретц пишет: «Произведенный нами анализ жития св. Алексея в редакции св. Дмитрия Ростовского показал, что, сохранивши схему жития по типу Ма-карьевской Минеи, наш автор дополнил его по переводам Арсения Грека и Piotra Skargi. Латинские сборники житий святых — Сурия и болландистов — послужили ему, видимо, для проверки фактических данных славянских жи­тий, поэтому оттуда он взял лишь некоторые детали... В результате такой сложной работы над многочисленными источниками св. Дмитрием Ростов­ским создана для его Четьих-Миней новая редакция жития св. Алексея, ко­торая представляет собой искусную компиляцию. Составитель ее умело спаял отдельные части разнообразных версий жития и сгладил резкие отли­чия их стиля, перефразируя местами текст своих источников»2.

Если невозможно точно установить, кто был переводчик, то полезно бы­вает извлечь из перевода черты, которые могут быть характерны для пере­водчика.

Внимательное исследование переводческих приемов (передачи тех или иных иностранных слов, синтаксических оборотов, степень близости к ори­гиналу и характер отступлений, круг употребляемых стилистических оборо­тов и пр.) позволяет определить переводческую школу, атрибутировать те или иные переводы одному переводчику.

Так, например, И. Евсеев в своем исследовании книги пророка Исайи определил, что перевод «Паримийника» и перевод «Толковых пророчеств» сделаны с совершенно различных греческих оригиналов и в различной мане­ре. При этом И. Евсеев обращает внимание на передачу наиболее характер­ных особенностей речи —союзов, предлогов и частиц, на особенности лекси­ческого состава, на различия в передаче греческих форм и словосочинений,

а также на умение переводчика справляться с отдельными синтаксическими трудностями оригинала.

Далее, И. Евсеев обращает внимание на взаимоотношение обоих пере­водов: часто текст одной редакции повторяется в другой с буквальной точно­стью. Исследование этих совпадений позволяет И. Евсееву установить, что «Толковые пророчества» следовали в этих совпадениях за «Паримийни-ком». Тем самым доказывается большая древность перевода «Парамийника» сравнительно с переводом «Толковых пророчеств».

И. Евсееву удалось на основании внимательного анализа переводов со­здать своеобразные «портреты» обоих переводчиков.

«Перевод паримийный, — пишет И. Евсеев, — принадлежит перу человека, сведущего в смысле пророческих писаний, хорошо знакомого с греческим и славянскими языками и приобретшего навык в удачном подборе богословских выражений. Переводчик этот умеет точно, почти буквально, выдержать смысл оригинала и в то же время не подчиниться оригиналу до забвения сво­ей особности. Разумеется, близость или, лучше сказать, непосредственное неотразимое влияние греческого оригинала не осталось без всяких послед­ствий: в переводе удержано множество греческих слов..., которые в редак­ции "Толковых пророчеств" — очень строгой по части чистоты славянского языка — переданы по-славянски. Но нужно помнить, что перевод паримий­ный... предполагает очную ставку младенчествующего славянского языка с богатейшим из языков греческим, и притом в такой области, которая откры­валась славянскому народу впервые.

Не то с редакцией "Толковых пророчеств". В переводчике здесь виден не опытный богослов, а малосведущий книжник, не освоившийся, как следует, ни с духом писания, ни с языком своего оригинала. В нем видно еще наив­ное, непосредственное отношение к букве писания, которое не позволяло ему ни на шаг уклониться в сторону от своих соображений. И это ясно в особенности из переводов его в таких местах, которые отличаются или силь­ною выразительностью, или тонкостью понятия. Переводчик "Парамийни­ка" в таких случаях, где то или иное слово могло бы оскорбить чувство при­личия или вызвать неприятное представление, старался смягчать выраже­ние, и это ему удавалось...

Чувство приличия и благочестивой набожности древнейшего перевод­чика книги Исайи (т. е. редакции «Паримийника». — Д. Л.) соединяется с та­кой осторожностью, что все понятия, соединявшиеся с отвергнутым в христи­анстве языческим миросозерцанием, он, по мере возможности, обходит и за­меняет другими, причем то оставляет их без перевода, то счастливо пользуется новообразованиями, то берет слова чужестранные, ставшие уже близкими славянскому уху и давно соединенные с христианским значением»1.

Далее И. Евсеев подробно анализирует степень понимания обоими пере­водчиками священного писания, общий уровень их понятий — религиозных,

семейных, общественных, понятий в области знания природы, исследует неточности, стремление приблизить к своим понятиям неясное и степень «национализации» содержания. Особый интерес представляет его анализ латинизмов в обоих переводах.

На основании подробного сравнительного исследования обоих перево­дов И. Евсееву удалось установить, что перевод «Паримийника» близок пер­вой редакции перевода Евангелия, Апостола и Псалтири, т. е. кирилло-ме-фодиевской1.

Нередко о переводчике можно узнать — был ли он хорошо осведомлен в предмете своего переводного сочинения. Так, переводчик «Истории завое­вания Китая татарами» Мартиниуса сделал в тексте перевода мелкие сокра­щения, а также крупные и мелкие дополнения, из которых видно, что он хо­рошо знаком с Китаем и Монголией и с историческими событиями в этих странах в середине XVIIв. (переводчик русский, перевод сделан в 1677 г., что видно из хронологических указаний: «1600, тому ныне 77 лет» и др.)2.

Очень важный вопрос, который обычно не ставился в старых исследовани­ях переводных памятников, но который интересует советских исследователей все больше и больше, — это вопрос о том, для чего сделан перевод, т. е. в инте­ресах какого класса или какого сословия он делался, каким потребностям эпо­хи он ответил, кто были читатели перевода и т. д. Такой именно вопрос ставит М. А. Салмина в своем исследовании весьма интересного историософского пе­реводного памятника «О причинах гибели царств»3. Дав обстоятельный анализ содержания и языка памятника, М. А. Салмина делает предположение, что па­мятник этот скорее всего был распространен в слоях господствующего класса и выполнен был в интересах консервативной оппозици центральной государст­венной власти. Аргументы М. А. Салминой охватывают не только самое содер­жание памятника, но учитывают язык его (указывающий на происхождение из среды Посольского приказа), сложность его изложения, которое могло быть непонятным для малообразованного демократического читателя, и судьбу от­дельных списков памятника: памятник был в библиотеке Петра, Голицыных, отбирался при обыске у старообрядцев и т. д.

До какой степени сложности доходит текстологическая история перевод­ных памятников в зависимости от меняющихся обстоятельств, видно хотя бы на примере «Синодика в неделю православия», исследованного целым рядом крупнейших ученых (Ф. И. Успенским, Е. В. Петуховым, М. Г. Попруженко,

В. А. Мошиным и многими другими). Подытоживая данные своего кропот­ливого исследования, В. А. Мошин пишет: «Дошедшие до нас славянские тексты — русские, болгарские и сербские — не представляют постепенную эволюцию одного основного перевода греческого Синодика, а зависит от разных греческих редакций и списков своего времени. Вместе с тем славян­ские тексты имеют и взаимные соответствия, свидетельствующие, что при переводе той или иной редакции с греческого принимались во внимание и существовавшие до того славянские списки»1.

Сложная текстологическая история славянских Синодиков охватывает время с X в. и включает появление старославянского перевода, его перехода на Русь и в южнославянские страны, составление новых и новых редакций, при которых перевод и состав произведения подвергались выверке по новым греческим текстам, переходы отдельных редакций из одной славянской страны в другую и их использование в новых редакциях, пополнения, сокра­щения, переделки плана и т. д. Каждая из редакций составлялась в опреде­ленной исторической обстановке и отвечала задачам, которые стояли перед определенными церковными и государственными центрами. Среди причин, вызывавших к жизни новые редакции Синодика, могут быть отмечены раз­личные этапы борьбы с ересями, антицерковными движениями, борьбы между собой различных церковных центров, перемены политической обста­новки в связи с турецким завоеванием южнославянских областей, обще­культурные движения и взаимовлияний славянских стран и т. д.

Итак, древнеславянские переводы — это не единовременный акт. Жизнь переводных произведений так же длительна, как и жизнь оригинальных, но она еще более сложна, поскольку в ней, кроме обычной жизни текста, осо­бую роль играет соотношение с тем иноязычным текстом, с которого пере­вод сделан.

Глава X

ОСОБЕННОСТИ ИЗУЧЕНИЯ

ИЛЛЮСТРИРОВАННЫХ

РУКОПИСЕЙ

Особые текстологические вопросы встают при изучении иллюст­рированных («лицевых») рукописей. Прежде всего исследователя может интересовать, был ли иллюстрирован протограф изучаемой рукописи, явля­ются ли иллюстрации рукописи копиями с более древних иллюстраций или плодом самостоятельного творчества иллюстратора изучаемой рукописи. В том и другом случае это бывает важно для изучаемого текста. Не менее важен вопрос и о том, не являлся ли протограф изучаемой неиллюстриро­ванной рукописи иллюстрированным.

Участие искусствоведов в этой работе, конечно, обязательно, но изучение иллюстрированных рукописей или рукописей, списанных с илюстрирован-ных оригиналов, есть также задача и текстологов. Дело в том, что в иллюстри­рованных рукописях текст подвергается специфическим изменениям. Пере­писчик пропускает места для иллюстраций. Чтобы уместить текст перед ил­люстрацией, он может его сократить. Иногда делаются подписи под иллюстрациями, и эти подписи могут быть в последующей переписке механи­чески перенесены в текст, принятые за его продолжение. Напротив, неболь­шой текст между двумя иллюстрациями может оказаться пропущенным, так как его легко принять за подпись к иллюстрации. Специфическая ошибка пе­реписчиков иллюстрированных рукописей заключается в том, что, остано­вившись в своей работе и запомнив по иллюстрации место, на котором они остановились, они затем возобновляют работу в другом месте оригинала на сходной иллюстрации. Иногда в текст вносятся пояснения к рисунками и т. д. Чрезвычайно большой интерес представляет и изучение иллюстраций по их содержанию. Бывает так, что иллюстратор знаком с произведением в другой версии, чем она представлена в тексте, и снабжает свои иллюстрации любо­пытными, отсутствующими в данном тексте подробностями.

Сравнительное изучение иллюстрированного Радзивиловского списка ле­тописи ' и неиллюстрированного Московско-академического2 в пределах до 1206 г. (до года, на котором кончается Радзивиловский список) позволило А. А. Шахматову установить, что оба списка восходят к общему, не дошедше­му до нас, протографу. Протограф Радзивиловского списка летописи и Мос­ковско-академического списка принято теперь называть Радзивиловской ле­тописью, которая, таким образом, имеет два списка — иллюстрированный и неиллюстрированный. Оказывается, что протограф этой не дошедшей до нас Радзивиловской летописи также был иллюстрирован. Это видно по тому, что в Московско-академическом списке сохранились следы, указывающие на то, что оригинал, с которого он списывался (т. е. протограф Радзивиловской летописи), был иллюстрирован так же, как и Радзивиловский список, в тех же самых местах. Так, например, текст, находящийся в Радзивиловском списке на обороте листа 284 между двумя иллюстрациями под 1024 г. и занимающий 6 строк от слов «И по сем поступи Мстислав со дружиною» и до слов «А Якун иде за море», в Московско-академическом списке пропущен. По-видимому, и в протографе Радзивиловской летописи этот текст находился между двумя миниатюрами, и писец Московско-академического списка либо принял его за подпись к рисунку, либо, скользнув глазом по сходным по композиции рисун­кам, возобновил переписку не с той иллюстрации, на которой перед тем за­кончил, а со следующей3. Важно отметить, что самый характер миниатюр Радзивиловского списка убеждает искусствоведов в том, что в основе этих миниатюр лежат более древние изображения4.

Представляет значительный интерес и содержание миниатюр Радзиви-ловской летописи. Так, например, Н. Н. Воронин обнаружил, что древний миниатюрист в своем понимании событий, связанных с убийством Андрея Боголюбского, отошел от текста Радзивиловской летописи. В миниатюре, иллюстрирующей рассказ о смерти Боголюбского, изображена женщина, держащая отрубленную руку князя. В рассказе поздней Тверской летописи говорится об участии жены князя в его убийстве. По-видимому, именно это участие и изобразил миниатюрист Радзивиловской летописи. Следователь­но, предание, отразившееся в Тверской летописи, очень древнее1. Своеоб­разные подробности можем мы обнаружить в миниатюрах Радзивиловской летописи, иллюстрирующей рассказ о походе на половцев Игоря Святосла­вича Новгород-Северского в 1185 г.2 Все это имеет немаловажное текстоло­гическое значение.

Весьма интересны те случаи, когда миниатюры иллюстрируют описки текста оригинала. Так, например, в Радзивиловском списке под 859 г. чита­ем, что хозары дань «имахоу по б"ьле и доведи от дыма». «Дъвеци» — явная ошибка из «въверици» (последнее чтение подтверждается другими текста­ми «Повести временных лет»; надо бы читать «по бЪлеи вЪверици», т. е. по зимней белке (см. выше, с. 157). Характерно, что на соответствущей мини­атюре дань изображена так: беличья шкурка и несколько девиц, которых представляет данник повелителю хозар. Отсюда можно заключть, что опис­ка «дЪвеци» вм. «вЪверици» имелась уже в тексте оригинала Радзивиловско-го списка, так как миниатюрист Радзивиловского списка работал, имея пе­ред глазами текст этого оригинала.

Датировка миниатюр позволяет уточнить датировку редакций произве­дения, которую они иллюстрируют. Профессор Е. Хилл опубликовала3 к IV Славистическому съезду в Москве данные об иллюстрированной рукопи­си XVII в. «Сказания о Мамаевом побоище» 3-й редакции (по С. К. Шамбина-го)4. Вместе с исследованием Е. Хилл опубликованы два прекрасных вос­произведения миниатюр этого списка. При рассмотрении этих миниатюр мы убеждаемся, что, превосходные по композиции, они выполнены довольно грубо. Это является одним из признаков того, что перед нами копии. Грубая работа копииста особенно заметна на втором воспроизведении, где изобра­жены кони: ноги этих коней явно дурно скопированы с хорошего оригинала.

Судя по одеждам плывущих в лодке в первой миниатюре и стоящих вверху второй миниатюры, копии были сделаны с миниатюр XV в. (стоит сравнить эти миниатюры с миниатюрами Радзивиловского списка и с иконой XV в. «Молящиеся новгородцы», находящейся в Новгородском музее). Раз так, то это позволяет согласиться с мнением тех исследователей, которые, возра­жая С. К. Шамбинаго, считали, что так называемая третья редакция никак не могла быть создана в XVI в., и предлагали считать ее первой'.

В роскошных рукописях не только миниатюры, но и инициалы делались особыми художниками. В связи с этим могли получиться специфические ошибки. Писец основного текста пропускал для художника инициалы. Ху­дожник мог по рассеянности не вписать инициал, и если текст при этом все же оказывался осмысленным, пропуск переходил при переписке в следую­щий список. Кроме того, художник мог обознаться в слове, особенно если он не читал всей фразы, а слово, в котором надо было сделать инициал, отлича­лось от другого только своей начальной буквой. И эта ошибка могла сохра­ниться при переписке. А. Дэн приводит следующие ошибки, возникшие этим путем в греческих и латинских рукописях: [xlpi^ovrai вм. [d]piЈovT.ai; или [H]ic вм. [s]ic2.

Позволю себе остановиться еще на одном вопросе — текстологическом значении подписей к сложным иконам с клеймами, изображающими жизнь святого или те или иные исторические события. Исследование этих текстов до сих пор почти не производилось, и занятия этими темами в настоящее время ведутся по инициативе Сектора древнерусской литературы Институ­та русской литературы АН СССР, широко представляющего страницы своих Трудов (Труды Отдела древнерусской литературы) для такого рода работ искусствоведов3. В иконах и фресках литературные произведения могут быть представлены в более древних редакциях, чем они известны по рукопи­сям; они могут давать представление о том, какие редакции были использо­ваны и как рано они возникли. В иконы и фрески могут проникать устные легенды, детали, неизвестные в письменности. Наконец, тексты подписей под клеймами сами по себе могут являться своеобразными редакциями про­изведения и иметь собственную письменную традицию, переходящую из од­ной иконы в другую и пр.

Укажу, например, что текст «Повести о Мономаховом венце», вырезан­ный на створках царского места XVI в. в Успенском соборе Московского

кремля, представляет собой особое произведение, переписывавшееся от­дельно1.

Иллюстрации могут представить интерес и с точки зрения того, как ин­терпретировался в определенную эпоху и в определенной среде тот или иной сюжет. Миниатюрист может подчеркнуть тот или иной момент сюже­та, может даже в известной мере изменить идеи памятника, внести в него новые темы и т. п. Изучение работы миниатюриста в этом аспекте имеет осо­бое значение. К сожалению, с этой стороны миниатюры Древней Руси почти не изучались. Наконец, текстологу следует иметь в виду, что древние иллю­страции имели свою особую систему «рассказывания». Об этой системе «расказа» миниатюристом см. подробнее в третьем издании моей «Поэтики древнерусской литературы» (М., 1979) в разделе «"Повествовательное про­странство" как выражение "повествовательного времени" в древнерусском изобразительном искусстве» (с. 36-54).

Глава XI

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: