ИСТИНЫ С ЦЕРКОВНОГО АМВОНА 2 глава

Летом нередко отправлялись в гости к коломенским батюш­кам, к знакомым купцам, но самыми памятными были посещения нескольких дворянских домов прихода. Там были не простые слуги, а лакеи в ливреях. Икон в комнатах было мало, на стенах все больше висели здоровенные тарелки и картины, которые Вася со вниманием разглядывал. Хозяева встречали их в непривычных нарядах: в коротких кафтанах, с напудренными косичками и в диковинных чулках и башмаках. В таких гостях Васю за обедом сажали за отдельный столик с детьми, что было унизительно.

Вообще же мир в детстве виделся разумным и прочно устроенным. Сомнения возникали

то при виде нищих слепцов, то ковыляющей на трех лапах собаки, которую гоняли по базарной площади купеческие приказчики, а она послушно отбегала и про­сяще оглядывала людей.

В один из дней бабьего лета накануне Васиного поступления в семинарию пошли с бабушкой на кладбище. Навестили могилки своих и отцовских родных, помолились об упокоении душ умер­ших, прощении им всяческих грехов и даровании жизни вечной, перекусили яблоками с хлебом, посидели на лавочке у ворот, и тут бабушка сказала:

— Ох, грехи наши... Почитай сколько здесь лежит святых...

— Святые в церкви! — возразил внук.

— Те, что в церкви, их все знают, а сколько тихих, малых, одному Богу известных своим терпением да любовью, трудом да верою. Тут близ церкви духовные лежат, дворяне, подальше купцы, а остальные все — мужики да бабы, а они — не мещане, а дво­ровые да деревенские — все народ подневольный, крепостной. Легко ли терпеть чужую волю!.. Помещики разные бывают. Иные подлинно родные отцы мужикам, а иные что звери хищные...

И потекли рассказы о свирепстве и жестокости владельцев крепостных душ.

—...А прошедшей зимой проехали наши слободские в лес за дровами и нашли замерзшего мальчика чуть ли не твоих годов. Оказалось, был в дворовых графа здешнего и как-то случайно — мальчишки народ резвый — разбил любимый графский цветок. Граф приказал пороть мальчика, да не один раз, а всю неделю. Малый на второй день едва живой был, да и сбежал. Лес рядом. От побоев-то он ушел, а в лесу от мороза куда уйдешь?.. Собака какая-то его грела, да, видно, заснул он и не проснулся. После собаку эту на кладбище видели, где его отец твой хоронил.

— Бабушка, не эта ли собака по базару нынче бегала?

— Кто ж ее знает...

— А граф?

— Граф он граф и есть. Он волен наказывать своих людей, как считает нужным. Говорят, правда, в дворянском собрании с ним иные здороваться перестали, да что с того...

Так обнаруживалось, что не все люди свободны, добры и счастливы, что в земном порядке имеются изъяны... Насколько же разумнее и добрее церковный образ жизни. Прав, прав ба­тюшка!

Храм Божий для Васи Дроздова был привычен и знаком, как : родной дом. Прежде всего, то было место особого присутствия Божия, особой благодати Господней. В храме детей крестят, взрос­лых венчают, покойников отпевают. Вся жизнь человеческая в главных ее моментах оказывается связанной с храмом.

То был также дом молитвы. Конечно, молиться можно и дома, и Господь не пропустит искреннее обращение к нему, но все же молитва в храме особенная. Скудость молитвы одного восполня­ется здесь сосредоточенностью другого, усиливается молитвами священнослужителей, подкрепляется присутствием Святых Тайн, пением и чтением священных текстов. Дед частенько повторял, что в храме одна молитва Господи, помилуй!' имеет гораздо большую силу, чем многие молитвы и поклоны на дому.

В детстве Вася отправлялся в храм с бабушкой. Идти было недалеко. И зимой по хрустящему снежку, и летом по мягкой травке Вася домчался бы в одно мгновение, но это не позволялось. Бабушка укоризненно качала головой, а дед мог потрепать за ухо:

— Не на ярмарку летишь! Уважай храм Божий!

Как обижала тогда Васю непонятливость деда — ведь просто хотел поскорее переступить порог храма, ощутить привычный запах ладана, поставить свечки перед иконами, которые считал «своими»: Николая Чудотворца, Божией Матери Владимирской, Всех Святых и перед образом Спасителя... А после приходили другие люди и зажигали свои свечи от его огонька. Необъяснимо тепло и радостно становилось тогда.

Читались положенные молитвы, диакон обходил с курящимся кадилом весь храм, а

после выходил перед царскими вратами и басом возглашал:

— Господу помолимся!

И певчие отвечали:

— Господи, помилуй!

И все в храме крестились и совершали поклоны, ибо нет людей вовсе безгрешных, и всякий молит о милосердии Господ­нем. Возглашал диакон прошения к Господу о здравии священ­нослужителей и всех молящихся, о прощении грехов наших, о благоденствии града и отечества нашего, дабы миновали его мор и голод, войны и внутренние распри; о спасении душ всех христиан возносятся моления, душ и живых и умерших... Можно ли остаться равнодушным к такой молитве?

Порядок службы Вася незаметно выучил наизусть, но ему никогда не надоедало смотреть, как появляется на малом входе дед из алтаря, торжественно-строгий и чуть незнакомый, вски­дывает руку перед вознесенным Евангелием; как величаво, на­распев диакон читает святое Евангелие, как радостно и всякий раз со значением дед произносит молитву перед таинством При­чащения.

Вася твердо и безусловно знал, что Господь незримо при­сутствует в храме, что искренняя молитва непременно дойдет до Него, и Он пошлет благодать, то неземное ощущение свет­лой теплоты и тихой радости, которые мальчик чутко выделял среди повседневных житейских чувств. В детстве он подходил к причастию каждое воскресенье. Замирало сердце от мысли, что Всемогущий Господь послал Своего Сына на крестные муки ради нас, таких обыкновенных, что Он дарует нам часть Крови Своей и Тела Своего для спасения душ наших... Движутся люди ко святой чаше, все ласковы, добры и предупредительны: сначала дворянские семейства, потом они с бабушкой, потом остальные, будто действительно — братья и сестры. Если б только можно было всегда так, всегда такими быть, то никто бы не погубил бедного мальчика. Эту бабушкину историю он почему-то запомнил навсегда.

Иногда крестный дядя Петр водил его в кафедральный Ус­пенский собор. Вася немного робел громадности храма, незна­комых людей и очень боялся совершить оплошность, ведь он был сыном и внуком уважаемых священников. Дядя Петр брал его на колокольню. Запыхавшись от крутизны лестниц, Вася вся­кий раз бывал поражен открывавшимся сверху видом родного города, который ему никогда не надоедало разглядывать. Он видел и дедовский дом, и церковь, где крестили его, а в другой стороне — отцовский храм Троицы, луковку с крестом на крыше родного дома; торговые ряды казались совсем близко, а базарная площадь виделась даже маленькой. Прекрасно были видны оба храма не­далекого Бобренева монастыря.

Но еще большее наслаждение Вася получал от колокольного звона. С первым ударом большого, многопудового колокола оглушала глухота, а после радостное тепло появлялось в груди. Звонарь Алексей перебирал перепутанные, казалось бы, веревки, нажимал на дощечки, а то всем телом раскачивал язык большого

колокола, и дивный благовест плыл над Коломной, сливаясь с перезвонами других церквей. Очень тогда хотелось Васе стать звонарем.

Отец однажды взял его с собой в Бобренев монастырь на празднование чудотворной Феодоровской иконы Божией Матери и там сводил его в иконописную мастерскую. В полном восторге от увиденного он решил, что самое замечательное — это иконо­пись, благолепное выписывание образов святых. Отец похвалил его намерение, и строгий дед тоже...

— Ох, грехи наши тяжкие...— услышал Василий старушечий голос и шаркающие шаги из кухни по коридору, а там и увидел в неприкрытую дверь темную фигуру Алексеевны, простоволосой, в бесформенной юбке и рубашке.

«Что это она вскочила?» — подумал Василий и тут только сообразил, что на соборной колокольне пробили уже четыре раза.

— Алексеевна,— шепотом окликнул он,— что, уже утро?

— Известно, утро,— подошла она к двери, крестя раскрытый в зевоте рот.— Чего не спишь-то? Мне пироги ставить надо, а тебе, соколик, самое время сны бархатные видеть.

— Это какие ж такие бархатные? — улыбнулся юноша.

— А ты, голубок, ляг на правый бочок, закрой глазки и уви­дишь. Охо-хо... Господи, помилуй! Господи, помилуй меня, греш­ную...

Василий только закрыл глаза и мгновенно заснул глубоким счастливым сном.

Глава 3

В ПОИСКАХ СЧАСТЬЯ

За семнадцать лет до описываемых событий, в год рождения Василия Дроздова, произошло много примечательных событий и Российской империи и в чужих краях.

Матушка-государыня Екатерина отметила надворного совет-пика Гаврилу Державина, сочинившего славную оду «Фелица». Был утвержден договор с Австрией о разделе Турецкой империи (до чего дело, правда, так и не дошло). Среди многих доносов императрица выделила те, в которых намекалось на намерение наследника, великого князя Павла Петровича, превратить воз­никшие в дворянских кругах навет, правда, крайне неприятный и настораживающий. Радовал сердце внук Александр, в пять лет выучившийся читать, могший рассуждать с недетской серьезностью, оставаясь по виду сущим ангелом: голубоглазый, с кудрявыми белокурыми локонами и яр­ким румянцем на нежном личике.

В ту пору государыня назначила ему законоучителем прото­иерея Андрея Афанасьевича Самборского. Исходила она при этом из того, что отец Андрей многознающ, полжизни провел за гра­ницей и потому сможет предоставить великому князю Александру и брату его Константину всю полноту познаний Закона Божия на новейшем европейском уровне. Петербургский митрополит Гавриил, правда, осмелился заметить, что уж больно не похож отец Андрей на православного священника: брит, ходит в светской одежде, женат на англичанке — ну совсем пастор, а не российский батюшка. Государыня этим мнением пренебрегла. Она вознаме­рилась приуготовить из внука подлинно европейского государя. Вот почему главными наставниками внуков были определены представители родовитой русской аристократии во главе с гене­ралом Николаем Ивановичем Салтыковым, а действительным вос­питателем стал тридцатитрехлетний швейцарский адвокат Фре­дерик Сезар де Лагарп, воодушевленный высокими идеями.

Пруссия в ту пору готовилась к новым войнам, Англия и Франция богатели, хотя и по-разному. В Лондоне Вестминстер и Букингемский дворец смогли договориться о разделе власти ради сохранения себя самих в состоянии благополучия и всевоз­растающего процветания. А в Париже Лувр по-прежнему видел себя вершиною власти, не сознавая, что таковой уже не является.

Франция действительно богатела: осваивались торговые фак­тории на Востоке, появлялись новые мануфактуры и фабрики, развивались торговля и банковское дело. Если бы жизнь чело­веческая зависела лишь от материальных обстоятельств, норман­дцам, беарнцам, бургундцам и парижанам предстояло бы безоб­лачное житье на пути превращения во французскую нацию. Но человек несводим к одному желудку.

И как в ветхозаветные времена позавидовал Каин Авелю, сильно огорчился, восстал на брата своего и убил, так и французские верхи отвернулись от братьев своих меньших, считая их не более чем за полезный и безгласный скот, а низы ожесточились на

аристократию и дворянство. И темная сила раздувала эту вражду.

Впрочем, на поверхности видно было лишь стремление к благу, даже всеобщему благу, уверения в желании счастья для всех. Зло ведь никогда не выступает под своим именем, старательно прикрываясь благородными намерениями.

Вдруг появилась масса памфлетов, воззваний, обличений, в которых истина переплеталась с клеветою, призывы к облегчению положения крестьян смешивались с требованием равенства вообще, вопреки самой человеческой природе. Звучал христиан­ский лозунг братства, но все было проникнуто духом враж­ды и приправлено едкой насмешкою. Громовый хохот стоял над французскими землями: осмеивалась религия, «тупое исполнение пустых обрядов»; осмеивались старые порядки, по которым дво­ряне процветали за счет нищих крестьян, живущих в землянках и питающихся просовой кашей; осмеивалась надменная королева Мария-Антуанетта, а там и сам король Людовик XVI. Но общество оказалось так разделено, что верхи — двор и аристократия — если и слышали шквал недовольства, то не сознавали его значения.

Впрочем, иные отлично сознавали. Так на пожаре иной про­хожий радуется случаю погреться, а ловкий вор — возможности поживиться. Братья короля прикидывали, как бы спихнуть Лю­довика с трона, жиреющая буржуазия мечтала о баронских и графских коронах на своих каретах, высшее католическое духо­венство — все сплошь развращенные до мозга костей аристократы — готовилось к радикальному преобразованию Церкви... И так, ин­тригуя, богатея и веселясь, Франция шла к кровавой революции.

Между тем в России на Францию продолжали смотреть снизу вверх, желая поучиться у просвещенной Европы премудростям и французской моды, и новейшей французской философии. Па­рижские просветители с готовностью пользовались денежной по­мощью, щедро предлагаемой российской императрицей, обме­нивались с нею прекраснодушными посланиями, которых нрав­ственные рассуждения сильно бывали разбавлены неумеренной лестью повелительнице Северной Пальмиры. На ее приглашение прибыть в Петербург не спешили, но наконец Дени Дидро ре­шился. Екатерина Алексеевна предназначала его в наставники внуку.

Дидро ехал в дикую Московию с настороженностью и любо­пытством, полагая своей

миссией просвещение глухой окраины мира, но вскоре понял, что Россия — сама иной мир, для него, естественно, чужой, но интересный. Он вращался в петер­бургском кругу галломанов, высшей аристократии, имел аудиен­ции у императрицы, посетил университет... Очень хотелось затеять ему дискуссию с русским духовенством, но те уклонялись.

Однажды на одном из приемов во дворце Дидро решительно подошел к митрополиту московскому Платону, которого ему ре­комендовали как самого умного из русских архиереев. Проповеди митрополита, переведенные по приказу императрицы на фран­цузский язык, привели Дидро в восхищение еще в Париже.

— А знаете ли, святой отец,— обратился на латинском языке философ к митрополиту,— что Бога нет, как сказал Декарт.

— Да это еще прежде него сказано,— не замедлив, отвечал митрополит.

— Когда и кем? — спросил озадаченный невер.

— Пророком Давидом,— спокойно отвечал Платон.— Рече бе­зумец в сердце своем: нет Бога. А ты устами произносишь то же.

Пораженный неожиданностью и силою отповеди, Дидро за­стыл, потом неловко обнял Платона.

В тот самый 1782 год в самарских степях, далеких и от Парижа, и от Петербурга, в имении вдовой помещицы Марии Лукиничны Яковлевой случилась беда. Владелица имения тяжело переживала смерть мужа. Потрясение оказалось столь велико, что и спустя

полгода она продолжала сидеть, запершись в своей спальне, от­казываясь видеть даже детей. Горе было понятно, но, когда гор­ничная услышала, как госпожа увлеченно разговаривает с кем-то за закрытой дверью, в доме забеспокоились.

Вызвали сестру помещицы, жившую неподалеку. Та на цы­почках подошла к спальне и услышала знакомый голос, который жалобно просил:

— Евдоким, голубчик мой, ты меня никогда не оставишь? Я для тебя всем пренебрегла, даже детьми...

Повредилась в уме — иного заключить было нельзя. Сестра пробовала войти в спальню, но бедная больная то на коленях молила оставить ее с мужем, то с яростью бросалась выталкивать.

— Помогите, матушка,— просила старая нянька.— Деток больно жалко. Уж мы все молимся за нее, и детки молятся, а беда не уходит.

— Мы к ней хотели зайти,— рассказала старшая, двенадца­тилетняя Аня,— а она закричала, что ненавидит нас, чтобы нас увели, мы ей больше всех мешаем.

— Потерпите еще немного. Я вызову брата из Петербурга.

Спустя месяц приехал брат, предупрежденный обо всем. Ре­шительно вошел к больной и велел отворить окна. Та в бешенстве бросилась на него, царапая и кусаясь.

— Лошадей готовьте! — крикнул он. -

— Умоляю вас, не разлучайте меня с мужем! — кричала.— Я умру без него!

Закутав в одеяло, он на руках вынес сестру и посадил в коляску, велев кучеру гнать в город «во всю ивановскую». Дорогою так кричала бедная, что прохожие в страхе крестились.

Брат привез ее в свой самарский дом. Шесть недель не от­ходили от нее он, вторая сестра и приходский священник. Она, казалось, не слушала их, то разговаривала сама с собою, то читала Евангелие, принесенное отцом Никодимом. Вдруг в одну ночь вскочила Мария Лукинична, бросилась к иконам и на коленях стала молиться.

— Позовите поскорее батюшку! — попросила она сестру.— Я хочу причаститься!

С радостью поспешил к ней отец Никодим. После причащения Святых Тайн так же возбужденно обратилась она к сестре:

— Детей привезите, пожалуйста! — и облегченно заплакала. Мир и покой воцарились в доме. Вечером, когда спешно

привезенных детей увели спать, Мария Лукинична рассказала брату с сестрой и священнику, что в эту решающую ночь ей во сне привиделся старичок и стал строго выговаривать, какое она делает страшное преступление против Бога и как она могла думать, что муж к ней ходит. «Ежели бы ты знала, с каким ты духом беседовала, то ты бы сама себя ужаснулась! Я тебе его покажу.— И она увидела страшное чудовище.— Вот твой собеседник, для которого ты забыла Бога и первый твой долг — детей!» «Помоги мне, грешной,— взмолилась она,— исходатайствуй прощение мо­ему преступлению. Обещаюсь с сей минуты служить Господу мо­ему, стану нищих, больных, страждущих утешать и им помогать». «Смотри же,— мягче ответствовал старичок,— исполни и тем за­гладишь свое преступление. Сейчас вставай и зови доброго па­стыря, чтобы он тебя приобщил Святых Тайн».

Наутро Мария Лукинична привела детей к брату и сказала им:

— Вот ваш отец и благодетель. Он вам мать возвращает, и вы теперь не сироты.

Жизнь ее действительно переменилась решительно. Детей ста­ла воспитывать строго, не баловала. Шубы у Ани не было, ходила зимой, закутанная в платки. На завтрак детям подавали горячее молоко и черный хлеб, чаю не знали, в обед — щй, каша, иногда кусок солонины, летом — зелень и молочное.

Резвая Аня любила бегать, купаться, что поощрялось матерью, и лазить по деревьям, что строго запрещалось; много ходила пеш­ком, ездила верхом. Мать приучила ее читать Священное Писание и молиться.

Навещавшая их тетка, напротив, девочку ласкала. С осторож­ностью разговаривая с сестрой, она как-то решилась спросить:

— Зачем ты дочку так грубо воспитываешь?

— Я не знаю, в каком она положении будет. Может быть, и в бедном или выйдет замуж за такого, с которым должна будет по дорогам ездить — так и не наскучит мужу прихотями, всем будет довольна, все вытерпит. А ежели будет богата, то к хорошему легко привыкнет.

Зимою жили в городе, и там Аня постигала другую науку — милосердия. Всякую неделю мать с дочкой хаживали в тюрьму, где раздавали деньги, еду и сработанные своими руками рубашки, чулки, колпаки, халаты. Больных Мария Лукинична лечила, кор­мила особенной пищею и поила чаем. Аня не стояла в стороне, подчас и раны обмывать приходилось.

Приходили в дом нищие — и оделялись деньгами, рубашками, башмаками. Сама их кормила за столом и заставляла детей при­служивать. Мало того, одного из своих дворовых она отрядила специально для поисков немощных и страждущих. Сколько бед­ных домов было у нее на содержании, сколько сирот выдала замуж!

— Ежели ты будешь в состоянии делать добро для бедных и несчастных,— нередко повторяла мать Ане,— то ты исполнишь закон Христов, и мир в сердце твоем обитать будет, и Божие благословение сойдет на главу твою, и умножится богатство твое, и ты будешь счастлива. А ежели ты будешь в бедности и нечего тебе дать будет, то и отказывай с любовью, чтобы и отказ твой не огорчил несчастливого, и за отказ твой будет тебя благословлять. Но в бедности твоей ты можешь делать добро: посещать больных, утешать страждущих и огорченных. И помни всегда, что они есть ближние твои и братья, и ты за них будешь награждена от Царя Небесного. Помни и не забывай, мой друг, наставления матери твоей...

Так в трудах и молитвах текли дни доброй помещицы, и никто не ждал их скорого пресекновения.. Но вот как-то арестанты уви­дели в дверях одну Аню с узелками.

— Жива ли наша благодетельница?

— Жива,— ответила девочка,— но больна. И говорят, опасно.

Болезнь навалилась на Марию Лукиничну вдруг и разом при­давила ее. Все вокруг и сама она сознавали, что наступили по­следние дни земной ее жизни. И вот тут откуда-то возникли соседи — Елизавета Федоровна Карамышева с сынком Алексан­дром Матвеевичем, двадцати семи лет. Повадились ездить на весь день. Мать сидела с больной, а сын — с Аней в гостиной. Ей эти посещения были неприятны, а отчего — понять не могла. Александр Михайлович рассказывал о своей военной службе, о поездках по России, ато просто смотрел на нее и странно улыбался.

В мае переехали в деревню. Больная едва отошла от дороги, как велела позвать Аню.

— Вот что, друг мой,— слабым голосом сказала Мария Луки­нична.— Выслушай от меня спокойно все, что я буду тебе говорить. Ты видишь, что нет надежды к моему выздоровлению. Я не стра­шусь смерти и надеюсь на милосердие Спасителя, но горько мне тебя оставить в таких летах... Брата твоего я пристроила, а у тебя есть другая мать и покровитель. Не откажи только признать их за таковых. Дай мне спокойно умереть!

Девочка от усталости и ошеломления даже не заплакала.

— Я, маменька, никогда вашей воле не противилась...

— Так знай, что я тебя помолвила за Александра Матвеевича и ты будешь скоро его женою.

Будто одеревенела тринадцатилетняя Аня.

— Ты поняла меня?

— Кто же будет ходить за вами, маменька?

— Тебя со мною не разлучат. Да и недолго уже...

Со свадьбой не медлили, но далее жизнь пошла не так, как ожидала Аня. С матерью ее

разлучили, несмотря на горькие слезы и отчаяние. Муж отвез ее в свою деревню, в небольшой старый дом, где отвел ей комнату, объявив, что она должна слушаться но всем его и его племянницу, которая с ними будет жить пос­тоянно, и даже спать будет с ним в одной спальне, так как очень любит дядю, и ей тягостно ночь провести, не видевши его. Но говорить об этом никому никогда не надо. Так много горя об­рушилось на Аню, что у нее и сил недостало удивиться, почему нельзя говорить никому о горячей любви племянницы к дяде.

Началась новая жизнь, чаще — беспросветно тягостная, реже — дарящая утешение. Будто знала покойная Мария Лукинична, к чему надо готовить дочку. Муж был способен и удачлив по службе и горном ведомстве, имел влиятельных покровителей и хороший доход, по деньги уходили на игру и гульбу. С женою был то груб то злобен, то насмешлив; в Великий пост заставлял есть мясной суп, а то предлагал ей завести любовника. «Племянница» вскоре пропала, но он ни одной юбки не мог пропустить. Дома своего не было — снимали квартиры то в Петербурге, то в Петрозаводске,то в Архангельске, то кочевали по Малороссии. Так прожила она без малого двадцать лет.

Но все имеет конец на этом свете. Похоронив мужа, Анна Евдокимовна вскоре вышла замуж за Александра Федоровича Лабзина, молодого (на восемь лет моложе ее) чиновника секретной экспедиции Санкт-Петербургского почтамта. Сблизило их испы-

тываемое обоими сильное религиозное чувство и с удивлением открытое друг в друге стремление еще более приблизиться к Гос­поду, полнее и глубже, чем проповедуют священники в церкви, понять учение Христово.

В то время русское дворянство оказалось оторванным от род­ных корней народной жизни и православия. Могучей рукою Петра была вырыта пропасть между дворянским слоем и основной мас­сой народа, немногие могли преодолеть ее. Большинство же, пы­таясь удовлетворить естественную тягу души к духовному про­свещению, обратилось к мистическим учениям, во множестве появившимся в Европе. Масонство виделось желанным лучом света, и многие спешили на этот свет.

В книге «О заблуждениях и истине» одного из виднейших европейских мистиков Сен-Мартена говорилось: «Следить за ма­терией — значит толочь воду. Я познал лживые науки мира сего и познал, почему мир не может ничего постичь: на эти науки направлены только низшия способности человека. Для наук че­ловеческих нужен один разум, оне не требуют души; между тем для наук божественных разума не нужно, ибо душа их вся по­рождает...» Масонство предлагало организованные формы для про­явления такого рода мистических настроений.

Казалось бы, явными противниками масонства были вольтерьянствующие вольнодумцы. Отзыв их кумира об учении Сен-Мар­тена был таков: «Не думаю, чтобы когда-либо было напечатано что-либо более абсурдное, более темное, сумасшедшее и глупое, чем эта книга». Между тем поэмы Вольтера, самый дух его со­чинений, широко известных во всех домах столичного и отчасти провинциального российского дворянства, был пронизан ядом насмешки и ненависти к святыням христианства, что с очевид­ностью также влекло от церкви, от веры отцов и дедов.

При всей закрытости масонства известно было, что цели оно провозглашает самые благородные и чистые, что все входящие в общество (и князья и лавочники) считались братьями и обязаны были помогать друг другу. Масонство выглядело неким собранием благородных людей. Пылкий и чистый сердцем Лабзин с радостью принял предложение о вступлении в общество, и жена поддержала его. Оба желали посвятить себя делам милосердия и благотворе­ния, дабы увеличить счастье на скудной добром земле.

Продвигаясь по этому пути, Лабзин стал видным масоном и в 1800 году основал в Петербурге новую ложу. Анна Лабзина стала его верной помощницей и даже, в нарушение масонских правил, запрещавших участие женщин, присутствовала на

некоторых заседаниях, что, впрочем, не указывалось в протоколах.

Власть занимала в отношении масонов позицию смутную. Открытого преследования их не начинали, поскольку в масонство пошли сливки русской аристократии — князь Андрей Борисович Куракин, князь Григорий Петрович Гагарин, граф Яков Алексеевич Брюс, граф Петр Разумовский, барон Строганов. С другой же стороны, власть не могла смириться с существованием в государстве тайной организации, прямо связанной с иностранными державами и преследующей неясные цели. Государыня Екатерина Алексеевна вознамерилась побороть зло. Приближенные ее (сами почти сплошь вольные каменщики) указали противника — Николая Новикова.

Расчёт был прост. Новиков, верно, принадлежал к масонскому

Обществу и был чрезвычайно активен в своей деятельности, однако не совсем в той сфере, в какой желательно было бы обществу

Во взятой в аренду университетской типографии для всемерного распространения просвящения в России он издавал сотни книг, от букварей и учебников до богословской и философской литературы. А в Зимнем дворце помнили, как недовольна была государыня многими публикацыями в давних новиковских журналах, где прямо звучала насмешка над иными её драматическими творениями. Молодой Новиков принял за чистую монету вольнолюбивый дух екатериненского наказа, забыв, что опасно задевать самолюбие автора, тем более автора венценосного и очень памятливого. Приманка сработала.

Высочайшем указом императрицы от 23 декабря 1785 года московскому главнокомандующему графу Брюсу и высокопреосвещенному митрополиту московскому Платону предписывалось. освидетельствовать издания типографии отставного поручика Новикова, ибо, как отмечалось, из оной типографии выходят странные книги». Митрополиту Платону поручено было также испытать самого Новикова в православном законе, «а в книгах типографии его не скрывается ли умствований, несходных с простыми и чистыми правилами веры нашей православной и граж­данской должности».

26января 1786 года митрополит Платон донес государыне, что поручик Новиков призван был и испытан в догматах православной греко-российской Церкви и оказался примерным христианином. Изъятые книги митрополит разделил на три разряда:

1) книги собственно литературные, которые по скудости литера­туры отечественной желательны к распространению; 2) книги мистические, которых высокопреосвященный просто не понял и потому судить о них не может; 3) книги самые зловредные, развращающие добрые нравы и ухитряющиеся подкапывать твер­дыни святой нашей веры. «Сии-то гнусныя и юродивыя порож­дения так называемых энциклопедистов,— писал митрополит Пла­тон,— следует исторгать, как пагубныя плевела, развращающая добрыя нравы». Спустя два месяца указом государыни графу Брюсу дано было знать, какие книги изъять из книжных лавок и сжечь. Дополнительно московскому главнокомандующему было сооб­щено, что государыне приятно будет, ежели после окончания аренды Новиковым университетской типографии сия аренда не будет возобновлена.

Таким образом, удар по масонству вроде бы и был нанесен, но цели не достиг.

В первый день нового 1800 года молодая жена великого князя Константина Павловича принцесса Юлиана Сакс-Кобургская едва не умерла от страха. Рано утром, когда за окнами Зимнего дворца было совсем темно, а в коридорах еще не началось тихое мель­тешение слуг и придворных, принцесса, принявшая в православии имя великой княгини Анны, была разбужена оркестром трубачей, прямо под ее дверями проигравшими «зорю». Сделано было сие по приказанию ее супруга, большого шутника, великого князя Константина. Бедную принцессу трясло весь день, что искренне забавляло ее мужа.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: