Сделай Сам Свою Работу на 5

КРУЖОК МАРГАРИТЫ НАВАРРСКОЙ





 

Одним из крупных гуманистических и литературных центров Франции в первую половину XVI в. был двор сестры Франциска I Маргариты Ангулемской или, как она стала называться после своего второго брака с королем Наварры (северной части старого испанского королевства Наварры), Маргариты Наваррской (Marguerite de Navarre, 1492—1549).

Маргарита сочувствовала протестантизму и возможно была са­ма тайной гугеноткой. При ее дворе находили приют гуманисты, подвергавшиеся преследованиям за свое вольномыслие, и ее прямо­му вмешательству многие «еретики» были обязаны спасением от костра.

Будучи женщиной весьма образованной (она знала итальянский язык и оба древних), Маргарита была плодовитой писательницей. В своем творчестве она является выразительницей гуманистических идей, но в той ограниченной форме, которую они принимали в со­знании передовой части французской аристократии эпохи. Она стремится к освобождению человеческой мысли и чувств от гнета средневекового аскетизма и схоластики, но вместе с тем не мо­жет отрешиться от религиозного мировоззрения и известного морализма.

Маргарите принадлежит большое число стихотворений и поэм, в которых преобладает религиозно-моральная тематика, лишенная, однако, какого бы то ни было религиозного догматизма. Чаще все­го они посвящены неоплатоническим идеалам возвышенной любви и бесконечного нравственного самосовершенствования. В одной по­эме Маргариты содержится диалог двух молодых девушек, из ко­торых одна говорит: «Вся отрада и наслаждение, которые может получить благородное честное сердце, это — свобода тела и мысли, делающая счастливыми всякого человека, птицу или зверя». Заду­шевность и мягкий лиризм типичны для поэзии Маргариты.



Наиболее значительное ее произведение — сборник новелл «Гептамерон», написанный ею в подражание Боккаччо. Подобно по­следнему, она намеревалась дать 100 новелл, но успела написать из них лишь 72. Отсюда происходит и название ее книги («Гептамерон» — «Семидневник»). Как и «Декамерон», сборник Маргариты имеет рамку, однако иную по своему характеру.[335]

Вместо яркой картины флорентийской чумы и ря­дом с ней радостной молодой жизни, отстаивающей свои права. Маргарита рисует совсем нейт­ральную и обыденную ситуацию. Пять господ и пять дам из хоро­шего общества, возвращаясь из Котре, где они лечились водами, были задержаны в пути ливнями, размывшими дорогу. Чтобы ско­ротать время, они придумали рассказывать друг другу занима­тельные истории, подвергая их затем пространному обсуждению. Под условными именами путе­шественников в качестве рас­сказчиков выступают сама Маргарита, король Франциск, их мать и другие.



В отличие от новелл Боккаччо рассказы «Гептамерона» редко имеют своим источником готовый странствующий сюжет; обычно они передают действи­тельные происшествия из придворной жизни, которые Маргарита наблюдала непосредственно или знала понаслышке. Видное место среди них занимают любовные похождения, героем которых иногда выступает, под каким-нибудь псевдонимом, Франциск I, славившийся своим волокитством. Значительно реже попадаются новеллы из жизни средних или низших слоев общества. В неко­торых из них разоблачается корыстолюбие и разврат монахов.

«Гептамерон» представляет собой ценный документ для изуче­ния нравов, чувств, идейных противоречий французского Возрожде­ния. Его рамка дает верную картину салона XVI в., а новеллы, кроме богатого бытового материала, отражают разнообразные идейные и моральные устремления эпохи. Однако кругозор Марга­риты ограничен, и ей недостает подлинной смелости мысли. Это особенно проявляется в длиннейших педантических послесловиях к новеллам, сбивающихся на церковную проповедь и не имеющих ничего общего с веселыми и острыми замечаниями слушателей но­велл в «Декамероне».



Рассказав какую-нибудь игривую историю, Маргарита изви­няется за смелость своих выражений и спешит противопоста­вить нарисованной ею нескромной картинке идеал «чест­ной» и «совершенной» любви. Такой же смешанный и компро­миссный характер имеет и стиль «Гептамерона», в котором свой­ственная эпохе грубая откровенность языка чередуется с изысканностью отдельных выражений, стихийная чувственность ― с дели­катностью мыслей и ощущений.[336]

Маргарита Наваррская поддерживала дружеские отношения со многими гуманистами и писателями. К лицам, состоявшим непо­средственно на службе у Маргариты, относится прежде всего поэт Клеман Маро (Clement Marot, 1496-1544). Двадцати двух лет Маро получил должность камер-юнкера при Маргарите, а затем перешел на службу к Франциску I. Принадлежность к протестантизму и, в частности, сделанный Маро без контроля католической церкви перевод на французский язык псалмов навлекли на него пре­следования вплоть до заключения его в тюрьму. Позже, не чув­ствуя себя в безопасности, Маро бежал во владения Маргариты, а затем в Италию. Амнистированный, он вернулся в Париж, но вскоре был вынужден снова бежать в Женеву, откуда затем пере­брался в Турин, где и умер.

Маро прежде всего — придворный поэт, отражающий в своих легких, изящных стихах нравы и чувства передовых кругов дворян­ства. Он замечательный мастер малых форм.

Кроме двух поэм — юношеского риторического произведения «Храм Купидона» и сати­рической поэмы «Ад», где Маро описывает свое пребывание в тюрьме Шатле, — ему принадлежит несколько сот эпиграмм, рон­до, посланий, элегий и т. п.

Это — живые, непосредственные откли­ки на все то, что происходило в придворном кругу и в личной жиз­ни поэта: мелкие происшествия, любовные увлечения, интриги, празднества, ходатайства о какой-нибудь милости, интимные при­знания и сатирические картинки. Маро в основном — эпикуреец, больше всего любящий досуг, удовольствия, умственные развлече­ния. Но к жизнерадостным картинам иногда у него примешивается мягкая меланхолия, и поэта посещает мысль о смерти, которая, од­нако, рисуется ему не в виде величайшего ужаса, а как «великая успокоительница».

Изящный юмор Маро лучше всего выражается в его блестящих по форме эпиграммах, которые полны личных намеков, по большей части беззлобно-шутливых, но иногда возвышающихся до уровня социальной сатиры. Маро высмеивает взяточников-судейских, об­скурантов-схоластов из Сорбонны, развратных священников. Зна­менита его эпиграмма «Судья и Самблансе», полная страстного не­годования по поводу казни королевского казначея Самблансе, павшего жертвой католических интриг. Другой жанр, которым Ма­ро владел в совершенстве,— стихотворные послания, часто при­нимающие у него характер задушевной беседы с адресатом. Маро рассказывает королю о том, как его обокрал лакей, просит при­слать ему денег, оправдывается в разных обвинениях и т. п. Он проявляет в этих посланиях большое разнообразие интонаций, бы­вает весел, нежен, печален, насмешлив.

Маро не был воинствующим гугенотом, гак как вопросы рели­гии вообще представляли для него второстепенное значение.[337] Но, неспособный отбросить всякие религиозные догмы и вынужденный поэтому избрать для себя какое-нибудь вероисповедание, Маро склонился к протестантизму, по­тому что ранний французский протестантизм был окрашен в более жизнерадостные и гумани­стические тона по сравнению с проникнутым средневековой догматикой католицизмом. Однако религиозные мотивы в подлинном смысле слова чужды Маро, и его псалмы, распевавшиеся на моти­вы народных песен, далеки от сурового пафоса их библейских оригиналов.

Лирика Маро представляет в развитии французской поэзии зна­чительный шаг вперед. Субъективизм и чувственно-материаль­ное восприятие мира, намеченные у Вийона, находят в творчестве Маро свое законченное выраже­ние. Это — торжество ренессансного мировоззрения, с силой сказавшееся в поэзии Маро. Но­вой является также его поэтиче­ская техника — большая музыкальность стиха, ритмичность фразы, гибкость и непринужден­ность выражения.

Другим крупным писателем кружка Маргариты Наваррской был Бонавентура Деперье (Bonaventure Despériers, род. ме­жду 1510 и 1515 г., умер, вероятно, в 1544 г.). Обстоятельства его недолгой и трагической жизни малоизвестны. Происходя из скром­ной буржуазной семьи, Деперье хорошо изучил древние языки, смо­лоду писал стихи, работал переписчиком, участвовал в переводе на французский язык библии, затем поступил на службу к Маргарите Наваррской — сначала в качестве переписчика, потом секретаря. Когда его вышедшая в 1538 г. книга «Кимвал мира» подверглась осуждению, Деперье, находившийся в это время в Париже, бежал к Маргарите Наваррской; но вскоре и она отступилась от него, и, проведя несколько лет, полных лишений, в Лионе, Деперье покон­чил с собой, бросившись грудью на острие шпаги.

Главное произведение Деперье «Кимвал мира», написанное в манере «Разговоров богов» Лукиана, состоит из четырех диало­гов.

В первых двух диалогах изображаются приключения Меркурия. По приказу Юпитера он спустился на землю, чтобы отдать в пере­плет истрепавшуюся «Книгу судеб»; но два плута, встретившиеся с ним в харчевне, выкрадывают у него эту книгу и подменивают ее другой, в которой рассказывается о любовных похождениях Юпитера.[338]

Далее, Меркурий, желая посмеяться над людьми, выпраши­вавшими у него «философский камень» (фантастический состав, будто бы излечивавший от всех болезней, а также обладавший способностью превращать все металлы в золото), растолок этот ка­мень и разбросал крупицы его; с тех пор люди, копошась в пыли, разыскивают частицы «философского камня», оспаривают их друг у друга, ссорятся, и каждый утверждает, что чудесный камень раз­добыл именно он. В третьем и четвертом диалогах выступают го­ворящие животные — сначала лошадь, чудесным образом получившая дар речи и обличающая своего конюха, который жестоко с ней обращается и крадет деньги, отпускаемые на ее корм, затем две владеющие человеческим языком собаки. Они решают скрыть свою способность от людей, чтобы те как-нибудь ее не использовали; ведь «молчать всегда лучше, чем говорить». Другой вывод их — что все же лучше жить по-собачьи, чем влачить существование несчаст­ного рода человеческого.

Книга Деперье полна намеков, которые полностью до сих пор не удалось расшифровать. Но некоторые из них очень прозрачны. Имена людей, разыскивающих крупицы «философского камня» — Retulus, Cubercus, Drarig, — являются анаграммами имен Лютера, его соратника Буцера и католического богослова Герарда. Поль­зуясь мотивом, сходным с тем, который лег в основу новеллы Боккаччо о трех кольцах и затем был использован Лессингом в «Ната­не Мудром», Деперье хочет сказать, что все религии стоят одна другой и что сущее безумие — пытаться в вопросах веры установить истину. Под видом Меркурия Деперье, без сомнения, изобра­жает Иисуса Христа, посланного согласно христианской легенде на землю для того, чтобы «обновить» старую книгу Библию, дав лю­дям «Евангелие». Предисловие к сборнику имеет форму ироническо­го послания некоего Фомы дю Клевье к Петру Триокану — имена, которые расшифровываются как Фома Неверующий и Петр Верую­щий. «Кимвал мира» свидетельствует о крайнем вольномыслии ав­тора и даже, быть может, о полном его атеизме. К этому надо при­соединить резкие социально-сатирические выпады, содержащиеся главным образом в речах говорящих собак и лошади. Аллегориче­ская форма изложения, внешне маскируя замысел автора, придава­ла ему еще более заостренное выражение, которое усиливалось об­щим тоном сарказма.

Деперье принадлежит также сборник новелл под заглавием «Новые забавы и веселые разговоры». По своему построению и сю­жетам эти очень коротенькие, несложные истории чрезвычайно по­хожи на средневековые повестушки-анекдоты. Но способ изображе­ния происшествий, обстановка действия, характеристика персона­жей, все мироощущение, которое в них выражается, вполне ренессансные. В отношении реализма этот сборник значительно превосходит «Гептамерон». Всякая морализация в нем отсутствует. На материале мелких, занимательных случаев, по большей части из жизни горожан или крестьян, здесь показана сила человеческого ума, торжество здоровых, природных чувств, радость жизни.[339]

В этих рассказах с огромной силой проявилось народное начало; оно сказывается не только в общих оценках изображаемого и в ха­рактере юмора, но даже в самой манере повествования, близкого к народной речи и пересыпанного пословицами и выражениями из народных песен.

ГЛАВА

ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

РАБЛЕ

Крупнейшим представителем французского гуманизма и одним из величайших французских писателей всех времен является Франсуа Рабле (François Rabelais, 1494—1553). Он родился в окрестностях Шинона (в Турени), в семье зажиточного землевла­дельца и адвоката. Поступив в молодые годы в монастырь, он вме­сто богословских трудов с жаром изучал там древних писателей и юридические трактаты.

Покинув при неизвестных нам обстоятельствах монастырь, он занялся изучением медицины и в 1532 г. получил должность врача лионского госпиталя. Вскоре затем Рабле совершил в свите парижского епископа, позже кардинала Жана дю Белле (двоюродного брата поэта Жоашена дю Белле, о котором будет речь ниже), две поездки в Рим, где изучал римские древности и восточные лекар­ственные травы. После этого Рабле состоял два года на службе у Франциска I, разъезжал по южной Франции, практикуя в качестве врача, получил в Монпелье степень доктора медицины, снова по­ступил на службу в королевскую канцелярию, еще раз побывал в Риме и по возвращении оттуда получил два прихода, но священ­нических обязанностей не исполнял. В 1553 г. он умер в Париже.

Ученые труды Рабле, свидетельствуя об обширности его позна­ний, не представляют все же большого значения. Они сводятся главным образом к комментированным изданиям античных работ по медицине (например, «Афоризмов» Гиппократа) и старых юри­дических трактатов, сочинениям по археологии и т. п.

Главным произведением Рабле, доставившим ему мировую славу, является роман «Гаргантюа и Пантагрюэль», в котором под покровом шу­точного повествования о всяких небылицах он дал необычайно острую и глубокую критику учреждений и обычаев средневековья, противопоставив им систему новой, гуманистической культуры.

Толчком к созданию романа Рабле послужил выход в свет в 1532 г. в Лионе анонимной народной книги«Великие и неоце­нимые хроники о великом и огромном великане Гаргантюа». [340]

Успех этой книги, в которой остроумно пародировались средневековые рыцарские романы (в ней изображались всякого рода причудливые приключения с участием короля Артура, «гогов и магогов» и т. п.), навел Рабле на мысль использовать эту форму для подачи в ней более глубокого содержания.

И в том же 1532 г. он выпустил в ка­честве ее продолжения книгу «Страшные и ужасающие деяния и подвиги преславного Панта­грюэля, короля дипсодов, сына великого великана Гаргантюа». Произведение это, подписанное псевдонимом Алькофрибас Назье (Alcofribas Nasier — анаграмма имени François Rabelais) и соста­вившее затем вторую книгу всего романа, выдержало в короткий срок ряд изданий и даже вызвало несколько подделок. В этой книге Рабле еще близко придерживает­ся подсказанной ему народной книгой схемы средневековых романов (детство героя, юно­шеские странствия и подвиги и т. п.), из которых он почерп­нул многие образы и сюжетные мотивы. Наряду с самим Панта­грюэлем выдвигается другой центральный герой эпопеи — неразлучный спутник Пантагрюэля Панург. Шуточный элемент в этой книге еще преобладает над серьезным. Однако кое в чем уже проявляются гуманистические тен­денции: таковы многочисленные отголоски древности, насмешки над схоластической «ученостью» докторов Сорбонны (еще усиленные в последующих изданиях), особенно же — замечательное письмо Гаргантюа к сыну (глава VIII), являющееся аполо­гией наук и универсальной образованности.

Ободренный успехом своего замысла, Рабле в 1534 г. выпустил под тем же псевдонимом начало истории, долженствовавшее заме­нить собой народную книгу, под заглавием «Повесть о преужасной жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля», которое со­ставило первую книгу всего романа. Из своего источника Рабле заимствовал лишь очень немногие мотивы (исполинские размеры Гаргантюа и его родителей, поездку его на гигантской кобыле, по­хищение колоколов собора Нотр-Дам), все же остальное — плод его собственного творчества. Фантастика уступила место гротескным и нередко гиперболическим, но по существу реальным образам, и шуточная форма изложения прикрыла очень глубокие мысли.[341]

Здесь сосредоточены важнейшие моменты романа Рабле. История воспитания Гаргантюа вскрывает противоположность старого, схо­ластического, и нового, гуманистического метода в педагогике. Речь магистра Ианотуса де Брагмардо, упрашивающего Гарган­тюа вернуть похищенные им колокола, ― великолепная пародия на пустозвонную риторику сорбоннистов. Далее следует описание вторжения и завоевательных планов Пикрохола — блестящая сати­ра на феодальные войны и на королей феодального типа. На фоне войны появляется фигура «монаха-мирянина», брата Жана,— оли­цетворение физического и нравственного здоровья, грубоватой жиз­нерадостности, освободившейся от средневековых пут человеческой природы. Заканчивается книга описанием основанного по плану брата Жана Телемского аббатства, этого средоточия разумных, культурных наслаждений и абсолютной свободы личности.

«Третья книга героических деяний и речений доброго Панта­грюэля» вышла в свет после большого перерыва, в 1546 г., с обо­значением подлинного имени автора. Она существенно отличается от двух предыдущих книг. К этому времени политика Франциска I резко изменилась. Восторжествовала реакция; участились казни кальвинистов и свободомыслящих; цензура свирепствовала. Сатира Рабле в «Третьей книге» стала по необходимости более сдержанной и прикрытой. Уже в переиздании в 1542 г. двух первых книг он смягчил выпады против сорбоннистов и упразднил места, выражав­шие сочувствие кальвинизму, что, однако, не спасло издание от за­прещения его богословским факультетом Парижа, точно так же как. в 1547 г. им были осуждены переизданные вместе в 1546 г. три книги романа.

«Третья книга» открывается картиной мирной и гуманной коло­низации покоренной Пантагрюэлем страны дипсодов (т. е. «жажду­щих») ― картиной, явно задуманной как антитеза хищнической ко­лониальной политике эпохи. За этим следует эпизод мотовства Панурга, истратившего «меньше чем в две недели доход от своих вла­дений на три года вперед». Но дальше всякие происшествия прекращаются, и книга заполняется беседами и рассуждениями, в которых Рабле проявляет свою ученость в области ботаники, ме­дицины, юриспруденции и т. п.

Поводом к этому служит то, что Панург никак не может решить, жениться ему или нет (так как он ужасно боится «рогов»), и у всех спрашивает совета.

Отсюда — по­каз длинной серии гротескных персонажей, к которым он обра­щается: «философы» разных толков, не способные вымолвить разумное слово. Это судья Бридуа, решающий все тяжбы бросанием игральных костей, и т. п.

В этой книге излагается философия «пантагрюэлизма», который для Рабле,― во многом разочаровавшегося и сделавшегося теперь более умеренным,― равнозначен внутренне­му спокойствию и некоторому равнодушию ко всему происходяще­му вокруг него.

Первая краткая редакция «Четвертой книги героических деяний и речений Пантагрюэля», вышедшая в 1548 г. (снова под соб­ственным именем Рабле), также носит по указанным причинам сдержанный в идейном отношении характер.[342]

В ней Рабле возвра­щается к буффонному стилю повествования второй книги, как бы стремясь выдать ее за невинную юмористику. Но четыре года спу­стя, почувствовав себя в безопасности под покровительством кар­динала дю Белле, Рабле выпустил в Париже расширенное издание этой книги, где дал волю своему негодованию против новой коро­левской политики, поощрявшей религиозный фанатизм, и придал своей сатире исключительно резкий характер.

 

Фабульная канва книги — рассказ о плавании Панурга и его спутников (в том числе и самого Пантагрюэля) к помещаемому Рабле в Китае оракулу Божествен­ной бутылки, который должен разрешить мучащие Панурга сомнения. Все это пу­тешествие представляет собой смесь точных географических данных (отражающих всеобщий интерес к дальним плаваниям в эту эпоху колониальной экспансии) с причудливой фантастикой, имеющей обычно аллегорико-сатирический смысл. Путники посещают поочередно остров Прокурации, населенный кляузниками и су­тягами, остров Каремпренан («соблюдающих католический пост») и соседний, на­селенный врагами их, Колбасами; острова Папефигов («показывающих папе фигу». т. е. кальвинистов) и Папиманов («приверженцев папы»); остров, где царит мессер Гастер (господин Желудок), «первый в мире магистр искусств», которому приносят обильные жертвы съестными припасами, и т. п.

 

Через девять лет после смерти Рабле была издана под его име­нем книга, озаглавленная «Звонкий остров», а еще через два года (1564) под его же именем — полная «Пятая книга», началом кото­рой является «Звонкий остров». По всей вероятности, это черно­вой набросок Рабле, обработанный и приготовленный к печати кем-нибудь из его учеников или друзей.

 

Плавание Панурга в этой книге заканчивается. Из множества новых диковин, которые видят путники, наиболее интересны: звучащий остров, где содержатся в клетках разные породы птиц с пестрым оперением, объедающие весь мир,― клирцы, инокцы, епископцы, аббатцы и т. п. (католическая церковь). Далее, остров Пушистых котов с их эрцгерцогом Цапцарапом (судейские): они «питаются маленькими детьми», и «когти у них такие крепкие, длинные и острые, что никто, будучи схвачен ими, уже не вырвется».

Затем царство Квинтэссенции (схоластики), которое кормится только «абстракциями, категориями, мечтаниями, шарадами» и лечит больных песнями. Наконец, путники прибывают к оракулу Божественной бутылки, которая в качестве ответа Панургу, изрекает «тринк», т. е. «пей», что может быть истолковано по-разному: натуры более низменные, вроде Панурга, понимают это лишь как призыв к выпивке, но из аллегорического комментария жри­цы святилища должно вытекать, что это-приглашение пить из «родника мудрости».

 

Источники идей, сюжетного замысла и стиля романа-эпопеи Рабле разнообразны. Помимо народной книги о великане Гарган­тюа, ему послужила образцом богатая гротескно-сатирическая поэзия, развившаяся незадолго перед тем в Италии. Уже Морганте и его спутник Маргутте в поэме Луиджи Пульчи предвосхищают во многих отношениях образы великанов Рабле. Но еще ближе к Рабле, несомненно, повлиявший на него Теофило Фоленго, автор по­эмы «Бальдус» (1517). Эта поэма при всем ее внешне шутовском ха­рактере содержала в себе острую сатиру не только на рыцарские романы, но и на нравы своего времени, в частности на жизнь мона­хов, ученых педантов и т. п. [343] [344 ― илл.]

Помимо сходства общего тона, целый ряд отдельных образов и эпизодов непосредственно перешел отсю­да в роман Рабле. Однако главным источником Рабле явилось народное творче­ство — живая фольклорная традиция, пропитывающая весь его ро­ман, а также те произведения французской средневековой литера­туры предшествующих двух-трех веков, в которых народное начало проявилось с наибольшей силой. Рабле почерпнул немало мотивов и сатирических черт своего романа из фаблио, фарсов, второй ча­сти «Романа о Розе», из Вийона, которого он хорошо знал, но еще больше — из обрядово-песенной образности, из народных пове­стушек, анекдотов, пословиц и прибауток своего времени.

Элементы стихийного протеста против отдельных сторон феода­лизма, содержавшиеся во всех этих прямых или косвенных источни­ках, были подняты Рабле на уровень сознательной, систематической критики феодального строя и мировоззрения, которым он противопоставил продуманную и целостную систему нового, гума­нистического миропонимания. Большую помощь оказало ему вэтом глубокое знакомство с античной наукой и философией, где Рабле нашел много созвучного, послужившего ему образцом. При отсутствии прямых сюжетных заимствований из древних авторов роман Рабле насыщен серьезными или полушуточными (в стиле всего романа) цитатами из них, намеками, параллелями, примера­ми, почерпнутыми из античности. Все это образует существенный слой романа, который окрашивает его в целом. Из античности в значительной степени ведет начало пронизывающий его идеал гармонического равновесия душевных и физических сил, внутренне свободное, жизнерадостное, материальное отношение к жизни, народный по тону, очень смелый и вместе с тем тонкий юмор, похо­жий на аристофановский.

К народно-средневековому началу восходят также многие черты художественной техники Рабле. Композиция «Гаргантюа и Панта­грюэля», сводящаяся к свободному чередованию эпизодов и образов, близка композиции «Романа о Лисе», «Романа о Розе» или «Большого завещания» Вийона. Народно-средневековый характер имеет стихия гротеска, наполняющая роман. Однако эти моменты получают у Рабле новый смысл и новое назначение. Хаотическая форма его повествования отражает как бы выход человека Ренес­санса на исследование действительности, предстающей ему во множестве аспектов, раскрывающейся с самых различных сторон в за­висимости от случайных, не подлежащих учету обстоятельств. Характерна в этом отношении тема III—V книг — консультации Панурга с целым рядом советчиков по тревожащему его вопросу и затем плавание по неведомым морям и островам. Здесь сказы­вается типичное для Ренессанса ощущение безграничности мира и таящихся в нем сил и возможностей.

Язык Рабле — причудливый, полный синонимических повторов, нагромождений, идиомов, народных пословиц и речений — также имеет своей задачей передать все богатство оттенков, свойственное ренессансному материально-чувственному восприятию мира, осво­божденному от всех пут и ограничений средневекового мировоззре­ния.[345]

Однако наряду с этим бурным потоком тонов и красок можно наблюдать в стиле Рабле огромную языковую культуру, использо­вание всех грамматических средств, включение большого запаса научных и технических терминов, латинских или греческих слов и вы­ражений. Замечательна та свобода, с которой Рабле сочетает, в отношении как идейного содержания, так и языка, народные эле­менты и культурное наследие античности.

Гротескно-комическая струя в романе Рабле выполняет несколь­ко назначений. С одной стороны, она служит целям заманивания читателя, должна его заинтересовать и облегчить ему восприятие сложных и глубоких мыслей, положенных в основу романа. С дру­гой стороны, она же маскирует эти мысли, смягчая их выражение, служит для книги щитом против нападок цензуры. В средние века обличье шутовства делало возможными очень смелые высказыва­ния, и профессиональным шутам разрешалось говорить, паясничая, то, что считалось недопустимым в устах кого-либо другого.

На это назначение своей забавной манеры повествования Рабле указывает сам в предисловии. Он сравнивает свой роман с античными лар­чиками, украшенными всякими «веселыми и потешными изображе­ниями», а внутри таящими «тонкие снадобья», и предлагает «после тщательного чтения и зрелого размышления разломать кость и вы­сосать оттуда мозговую субстанцию».

Мысли Рабле бывают иногда сильно завуалированы, и, без со­мнения, далеко не все его намеки расшифрованы современной кри­тикой. Несомненно, однако, и то, что далеко не все шутки Рабле имеют скрытый смысл. Многие из них являются просто выраже­нием той ренессансной жизнерадостности, которая переполняет ро­ман, особенно в двух его первых книгах. Такая двойная функция смеха у Рабле иллюстрируется тем, как он обыгрывает постоянно встречающийся у него мотив вина. С одной стороны, вино в пря­мом, материальном смысле для него — источник веселья, радости жизни. С другой стороны, в переносном смысле, оно — источник мудрости, знания, и «пить» — значит черпать из этого источника. Так, призыв выпить в предисловии к роману и картина охраны бра­том Жаном родных виноградников от воинов Пикрохола перекли­каются с возвышенным толкованием оракула Божественной бутылки в финале романа.

Частный случай гротеска Рабле — исполинские размеры Гаргантюа и всего его рода в первых двух книгах (начиная с третьей Пан­тагрюэль приобретает обычное человеческое обличье). Черту эту Рабле перенял из народной книги, но опять-таки она получила у не­го новое и притом сложное осмысление. Прежде всего — это гипер­болизированное выражение природных, стихийных влечений чело­веческой натуры, освобожденных от гнета средневековых аскетиче­ских норм, напоминающее тот разгул плоти, который несколько позже появится на картинах фламандских мастеров. Но в то же время здесь проступает замысел показать постепенное приобщение к культуре первобытных существ, не отравленных никакими пред­рассудками, этих природных сил в человеческом образе, какими являются великаны Рабле.[346]

 

За двадцать лет, в течение которых Рабле писал свой роман, его взгляды и оценки менялись в зависимости от перемен, происходив­ших вокруг него в политической и умственной жизни Франции. От­сюда — отсутствие в романе полного единства, особенно заметное припереходе от второй книги к дальнейшим. Все больше к прежне­му смелому оптимизму примешиваются нотки разочарования и чувство горечи, вызываемые картиной крушения прежних надежд. Однако, несмотря на эволюцию во взглядах и настроениях, своим основным идеям Рабле остался верен на протяжении всего романа. Рабле дает им в своем произведении самое боевое выражение. Он — натура активная, воинствующая. Его перо — его оружие. Он говорит: «Мало чести тем, кто употребляет в дело только глаза и, подобно лодырям, бережет свои силы, почесывая голову и зевая по сторонам». Из всех мужей древности величайшие в его глазах и наиболее им любимые — Демосфен, Аристофан и Эпиктет, три борца.

Рабле начинает с мажорных тонов. Он прославляет наступив­ший расцвет наук и просвещения.

Время, когда он воспитывался, пишет Гаргантюа своему сыну, «тогда было не такое благоприятное для процветания наук, как ны­не... То было темное время, тогда еще чувствовалось пагубное и зловредное влияние готов, истреблявших всю изящную словес­ность. Однако по милости Божией, с наук на моих глазах сняли за­прет, они окружены почетом...» (книга II, глава VIII).Этот новый, гуманистический идеал Рабле утопически изобразил в картине Телемского аббатства, этого идиллического содружества интеллиген­тов, которые работают лишь над усовершенствованием нравствен­ной природы человека и свободны от труда в унижающих человека условиях. Телемское аббатство не знает правил, стесняю­щих гармоническое развитие личности, здесь нет места для «нищих духом», порочных и убогих, здесь царство красоты, молодости, ра­дости жизни. Телемиты вольны вступать в брак, пользоваться бла­гами богатства и свободы, они чтят науки и искусства, между ними нет таких, кто не умел бы «читать, писать, играть на музыкальных инструментах, говорить на пяти-шести языках и на каждом языке писать как стихами, так и обыкновенной речью».

Рабле зло осмеивает средневековый суд, феодальные войны, ста­рую систему воспитания, всякую схоластику, богословскую метафи­зику и религиозный фанатизм. Его педагогические идеи, близкие к воззрениям Леонардо Бруни, Бюде, Эразма Роттердамского, ярче всего выражены в картине воспитания Гаргантюа, у которого было последовательно два учителя. Первый, педант Тубал Олоферн, знал лишь один метод обучения — зубрежку. Гаргантюа за 5 лет и 3 ме­сяца выучил азбуку так хорошо, что «мог говорить ее наизусть в обратном порядке». Таким же способом им усваивались и другие книги.[347]

Но отец его, заметив, что от таких занятий мальчик «не из­влекает для себя никакой пользы и, что хуже всего, только глупеет», пригласил к нему другого учителя, по имени Понократ (имя, составленное из греческих слов и означающее «власть труда»). Этот последний позаботился о том, чтобы мальчик не столько за­учивал, сколько осмысленно усваивал знания, чтобы ученье было для него не обузой, а интересным и приятным умственным развле­чением, чтобы знания были тесно связаны с практической жизнью. Во время утренних и вечерних прогулок Понократ объяснял мальчику устройство неба, восход солнца, показывал ему звезды. За обедом он сообщал ему сведения о тех злаках и животных, которые употребляются в пищу. Арифметике он обучал его также и во время карточной игры. Чередуя занятия с отдыхом, Понократ знако­мил Гаргантюа с ремеслами, обучал его игре на разных инструмен­тах, уделял должное внимание и физическим упражнениям — верхо­вой езде, плаванию, фехтованию. Воспитанный таким образом, Гаргантюа становится добрым и разумным правителем. Он забо­тится о благе своих подданных, поощряет книгопечатание, приветствует изучение древности. Гаргантюа сам заявляет: «Государства будут счастливы тогда, когда короли будут философами или фило­софы королями».

Не менее выразительно изображение у Рабле феодальных войн. Король Пикрохол, сосед Грангузье, отца Гаргантюа, много лет живший с ним в мире, вдруг пошел на него войной за то, что под­данные Грангузье, жившие около границы, силой отняли несколько лепешек у подданных Пикрохола, не желавших из упрямства про­дать их. И хотя деньги за лепешки были все же уплачены и Грангузье готов был лепешки вернуть, Пикрохол, подстрекаемый своими полководцами, начал войну. Но им уже мало владений Грангузье: на военном совете они строят планы завоевания чуть ли не всего мира. Сначала они разгромят Грангузье и заберут «у этого мужлана кучу денег, — у мужлана, говорим мы, потому что у благородного государя никогда не бывает ни гроша». Затем они захватят Испанию, которая сразу сдастся: «это известные ротозеи!». Такая же участь постигнет всю Европу, северную Африку, Малую Азию. Но благородное воинство Пикрохола разбивает себе нос уже в винограднике брата Жана, попотчевавшего врагов своей дубин­кой.

Все же они успели изрядно пограбить, ибо «ничто не оказа­лось для них ни чересчур горячим, ни слишком холодным».

Пустословие и шарлатанство схоластиков осмеиваются у Рабле во всех формах и аспектах — в смехотворной речи магистра Ианотуса де Брагмардо, умоляющего Гаргантюа вернуть похищенные им колокола, в описании философского диспута, который вел Панург с приезжим англичанином, объясняясь исключительно жестами, в изображении царства Квинтэссенции и т. п.

Разоблачая всю низость и глупость средневековых учреждений и понятий, Рабле противопоставляет им новое, гуманистическое мировоззрение, для которого, в его понимании, наиболее харак­терны требование свободы человеческой личности от всяких уз, стихийный материализм и антифеодальные тенденции. [348]

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.