Механизм процессов редакторского анализа и оценки текста

Оценка — это процесс приложения к оцениваемому объек­ту общественно выработанных мерок (требований).

Глава 2. Предмет, механизм и структура ред. анализа

Л. И. Беляева в работе «К вопросу о типологии читате­лей» процесс осознанной оценки произведения определя­ет как «умственную деятельность, направленную на выяс­нение соответствия или противоречия между должным, же­лаемым и наличным» (Проблемы социологии и психоло­гии чтения. М., 1975. С. 156). В этом определении, в сущ­ности, уже раскрыт механизм редакторской оценки. Редак­тор сопоставляет компоненты содержания и формы руко­писи с общественно выработанными мерками и мерками индивидуальными, продиктованными особенностями ав­тора и произведения. Сами мерки ценности рукописи оп­ределяются тем, какие потребности читателей она должна удовлетворять.

Редактор сопоставляет предполагаемый результат воспри- ^] ятия компонентов содержания и формы рукописи потенци­альным читателем с результатом, который бы в наиболее пол­ной мере отвечал потребностям этого читателя. Сопоставле­ние предвидимого результата с желаемым и позволяет оце­нивать рукопись (работу автора).

Таков в самом общем виде механизм редакторской I оценки.

Какие аргументы в пользу такого представления, кроме! чисто логических?

Первый — практика, опыт выдающихся редакторов. Изу-1 чая его, нельзя не заметить, что основанием для критики и правки всегда было предвидение результатов чтения потен­циальным читателем и сопоставление их с результатом же­лаемым.

Второй аргумент в пользу нашего подхода к раскрытию I механизма редакторской оценки — сходные выводы пси-J холингвистики. Ее представители считают, что говорящий (автор) должен представлять себе смысловое поле реципи- ! ента (читателя) в момент воздействия и после него, т.е. I представлять себе характер и направление тех изменений в смысловом поле читателя, которых он должен добиться в результате воздействия. И пишут о необходимости моде- I лирования смыслового поля реципиента (двойном моде-1 лировании — наличного и желаемого состояния этого смыслового поля).

2.3. Механизм

У редакторского анализа две главные задачи.

Во-первых, прогнозировать на основе глубокого изучения хекста и определения важнейших признаков читателя (уров­ня его знаний, целей, побуждающих его браться за книгу, деятельности, в которой будут использоваться извлеченные им из произведения знания, и т.д.), каким будет предполо­жительный результат чтения произведения в том виде, в ка­ком его создал автор.

Механизм такого прогноза — сопоставление сознания, чувств, деятельности потенциального читателя до и после чтения произведения.

Во-вторых, изучив текст, читателя и установив обществен­ное назначение издания, выяснить, какого результата чтения желательно достигнуть (что необходимо получить читателю в пределах реальных возможностей литературы на данной стадии ее развития). После этого, опираясь на выработан­ные общие требования, сформулировать такие конкретные требования к тексту в целом и ко всем его частям, при со­блюдении которых он наиболее полно удовлетворит потреб­ности читателя, то, чего этот читатель ждет от издания и что желательно ему дать.

Сложность этих задач очевидна: редактор располагает лишь текстом, а данные, которые ему надо добыть, не лежат на поверхности этого текста. Больше того, извлечь их из од­ного текста невозможно. Для этого редактору надо изучить не только текст, но и предполагаемое его взаимодействие с читателями, которым этот текст нужен. Только тогда редак­тор сможет предвидеть общественное назначение издания, требования к нему, взятые не с потолка, а выясненные в ито­ге изучения (см. выше).

До того как произведение не вышло в свет, не попало к своим читателям, не стало реально удовлетворять их по­требности, узнать, насколько хорошо оно это будет делать, можно, естественно, только предположительно, гипотети­чески.

И потому есть основания рассматривать редакторский анализ, т.е. мыслительную деятельность редактора, который стремится выяснить, насколько хорошо будут удовлетворе­ны читательские потребности, как своеобразный мысленный

Глава 2. Предмет, механизм и структура ред. анализа

эксперимент. Он состоит в том, что мысленно (в мышлении редактора) осуществляется то, что еще реально произойти не может, а именно взаимодействие читателя и текста. Цель — сравнить сознание и деятельность читателя, обратившегося к этому изданию с целью удовлетворить какие-то свои по­требности (мысленную модель читателя), с сознанием и дея­тельностью этого же читателя, вобравшего в себя содержа­ние произведения.

Редактор проигрывает, имитирует в своем сознании про­цесс чтения произведения потенциальным читателем.

Могут спросить, как редактор может вообразить себя по­тенциальным читателем, если читателей много и каждый — индивидуальность. И действительно, как показывают пси­хологи, даже среди ста испытуемых есть несколько групп по способу мышления и мыслительных действий. Как же редак­тор может вообразить себя читателем, поставить себя в его положение, если единого читателя не существует? Ведь раз­личия в мышлении и действиях проявляются при выполне­нии даже одной задачи — инструкции экспериментатора. Но тут есть все же разница. Редактор ставит себя в положение читателя не вообще, чтобы мыслить и действовать, как он (мыслит и действует почти каждый читатель по-своему), а с точки зрения ожиданий, которые побудили читателя взять именно эту книгу. Некоторые основные ожидания и запро­сы объединяют всех потенциальных читателей и делают воз- < можным представить некоего усредненного читателя, резуль­тат чтения будущей книги которым надо определить редак- : тору. Дело это, конечно, очень тонкое и очень трудное, но в общих чертах все же психологически осуществимое для ар­тистической натуры, какой должна быть натура у редактора, натуры, способной к перевоплощению в читателя и автора по некоторым внешним параметрам и по способности к со­переживанию.

Нельзя также отрицать общие закономерности смыслового восприятия текста. Они и позволяют автору, как справедли­во пишет Б. С. Мучник в своей книге «Человек и текст» (М., j 1985), «предвосхищать результат такого восприятия текста читающими и, основываясь на этом, управлять процессом стилистического конструирования текста» (с. 23). И еще: |

2.3. Механизм

операция контроля (предвидение будущего результата вос­приятия текста и сравнение его с замыслом) входит у квали­фицированного пишущего в процесс конструирования тек­ста» (с. 27). Такими же могут быть действия редактора, но не пдя того, чтобы конструировать текст, а чтобы проверять, хорошо ли он сконструирован.

Не случайно Лев Толстой писал к В. П. Боткину:

Вы знаете мое убеждение в необходимости воображаемого читателя. Вы мой любимый воображаемый читатель. Писать Вам мне так же легко, как ду­мать; я знаю, что всякая моя мысль, всякое мое впечатление воспринимается Вами чище, яснее и выше, чем оно выражено мною. Я знаю, что условия писа­теля другие, да бог с ними - я не писатель. Мне только одного хочется, когда я пишу, чтоб другой человек, и близкий мне по сердцу человек, порадовался бы тому, чему я радуюсь, позлился бы тому, что меня злит, или поплакал бы теми же слезами, которыми я плачу. Я не знаю потребности сказать что-ни­будь всему миру, но знаю боль одинокого наслаждения, плача [?], страданья (Поли. собр. соч. : в 90 т. М., 1928. Т. 60. С. 214).

О воображаемом читателе пишет также не художник, а ученый, историк А. Я. Гуревич в своей книге «История исто­рика» (М., 2004):

По моему убеждению, крепнувшему в 60-70-е годы, одним из существен­ных условий работы историка является более или менее ясное представление об аудитории, к которой он обращается. Возможно, есть ученые, работающие в «башне из слоновой кости», перед умственным взором которых не витает образ их будущего читателя. Я же всегда ощущал острую потребность пред­ставить себе, для кого я пишу. Разумеется, когда занимаешься частным вопро­сом, выясняешь специфические, узкопрофессиональные проблемы, без чего немыслимо ремесло историка, адресуешься к коллегам, которые тоже могут быть в этом заинтересованы; их всегда немного, и с ними идет спокойный профессиональный разговор. Но когда я писал «Проблемы генезиса феода­лизма» и «Категории средневековой культуры», я уже прекрасно понимал, что к коллегам - медиевистам старшего или среднего поколения мне обращаться незачем и не с чем. Мне были достаточно понятны научные ориентации многих из них и их позиции в научной, околонаучной или антинаучной жизни. Искать с ^ними общий язык не имело смысла. Идти на компромиссы, вуалировать свою мысль и стараться говорить с ними не на своем, а на их языке или на каком-то ^в°лапюке, противоестественном гибриде, составленном из их и моей мысли­тельной фразеологии и терминологии?<...>

Глава 2. Предмет, механизм и структура ред. анализа

Дорог мне всегда был молодой читатель и слушатель - студент, аспирант, начинающий ученый, вовлекающийся в процесс научного творчества, способ­ный воспринять, прислушаться. Я знал, кому адресую «Проблемы генезиса феодализма» и в еще большей мере - «Категории средневековой культуры». Этой молодой аудитории я настойчиво хочу объяснить: «Ребята, то, что вы слышали в лекциях, и то, что вы читаете в учебниках истории Средних веков,-это вовсе не то Средневековье, о котором говорит современная историческая наука, а обедненный, обесцвеченный, обесчеловеченный, кастрированный образ огромной важности исторической эпохи протяженностью в тысячу лет. Я хочу вам рассказать о другом Средневековье... (с. 184-185).

Эту мысль А. Я. Гуревич повторяет и в конце книги:

Я уже не раз говорил, что при написании той или иной статьи или книги для меня важно было представить себе читательскую аудиторию (с. 275).

Уместно здесь привести также советы Н. В. Гоголя К. С. Ак­сакову в письме к СХАксакову, как улучшить слог с помощью воображаемого или даже реального читателя:

Но вот беда: у Константина Сергеевича нет вовсе слога. Всё, о чем ни выража­ется он ясно на словах, выходит у него темно, когда напишется на бумаге. Если бы он был в силах схватить тот склад речи, который выражается у него в разговоре, он был бы жив и силен в письме, стало быть имел бы непременно читателей и почита­телей. Но это ему менее возможно, чем кому-либо другому. Искусство следить за собой, ловить и поймать самого себя редко кому удается. А слог все-таки ему нужно приобрести; ему нужно непременно спуститься хотя двумя ступенями ниже с той педантской книжности, которая у него образовалась и беспрестанно мешает­ся с живыми и не педантскими словами. Есть один только для него способ, и если Константин Сергеевич точно так умен, как я думаю, то он его не бросит. Что бы он ни написал, ему следует, перед тем как он принимается за перо, вообразить себе живо личность тех, кому и для кого он пишет. Он пишет к публике, личность публи­ки себе трудно представить, пусть же он на место публики посадит кого-нибудь из своих знакомых, живо представит себе его ум, способности, степень понятливости и развития и говорит, соображаясь со всем этим и снисходя к нему,- слово его непременно будет яснее. Чем он возьмет менее понятливого человека, чем этот человек будет менее сведущ, тем он более выиграет. Лучше всего, если он поса­дит вместо публики маленькую свою сестрицу и станет ей рассказывать (это осо­бенно будет полезно в филологических статьях и производствах слов, которые требуют необыкновенной ясности слога), и если он сумеет так рассказать или написать, что во время чтения маленькой сестрице не будет скучно и все понят-

2.3. Механизм

о тогда смело можно печатать статью, она понравится всем: старикам, гегели-стам, щелкоперам, дамам, профессорам, учителям, и всякий подумает, что пи­сано для него. Притом, зная, что пишет маленькой сестрице, Константин Серге­евич никак не зарапортуется, а если бы случилось ему написать производство слов: муж и жена (что он производит очень умно, я бы его прямо списал с его слов), он бы удержался в одних филологических границах, тогда как если бы села на место маленькой сестрицы, положим, Ховрина или кто другой, брошен бы был религиозный взгляд на образ и на высшее значение его,- дело, конечно, тоже в своем роде умное, но годное для другой статьи. Словом, этот способ я предлагал Константину Сергеевичу как самый действительный, как бы он ни по­казался ему с виду ничтожным и незначащим. Я браню себя за свою недогадли­вость и глупость, что не схватился за него пораньше, я бы гораздо больше сказал дела и даже больше бы написал. Этот пустяк слишком важная вещь: только от нее приобретается слог и получается физиогномия слога. Это уже давно было сказано на свете, что слог у писателя образуется, когда он знает хорошо того, кому пишет (Поли. собр. соч. Т. 12. С. 497-498).

Писатель Л. Пантелеев выписал в свой дневник как очень важные слова В. Хлебникова:

Одна из тайн творчества - видеть перед собой тот народ, для которого пи­шешь (Пантелеев В. Приоткрытая дверь... Л., 1960. С. 348).

Конечно, вообразить потенциального читателя вовсе не просто, и попытки некоторых редакторов оправдать свои неблаговидные действия, свой произвол ссылкой на интере­сы читателя едко высмеял А. Жолковский в своей книге «Эро-сипед и другие виньетки» (М, 2003):

Более слабой формой утверждения своей власти над текстом являются все­возможные эзотерические соображения... об ориентации на читателя, вкусы и по­требности которого Редактору якобы точно известны. (Один писатель как-то ска­зал мне, что послушать некоего знакомого нам обоим Главного,- читатель сидит у него прямо в шкафу, и он в любую минуту может с ним проконсультироваться (Ви­ньетка «О редакторах», с. 508).

У наиболее обостренно чувствующих писателей стремле­ние писать для воображаемого читателя, которому адресуется текст, перерастает в потребность видеть впечатление читате­ля-слушателя от написанного. Таким был И. А. Гончаров, если судить по его письму к редактору-издателю «Вестника Европы» М. М. Стасюлевичу:

Глава 2. Предмет, механизм и структура ред. анализа

Его [чтение 5-й части «Обрыва»] нужно учредить у Вас, чтобы и Любовь Исаа. ковна [жена М. М. Стасюлевича] и София Александровна [жена А. К. Толстого] при­сутствовали: мне не столько нужны рассуждения, сколько впечатление других.

Я хотел еще Тютчева Ф. И. - он очень впечатлителен... и еще кого-нибудь -чтобы забегающие вперед газеты не дали слишком одностороннего взгляда пуб­лике, пристрастного к одному поколению, в ущерб другому (Стасюлевич и его со­временники в их переписке: в 5 т. СПб., 1911-1913.Т. 4. С. 71).

И еще одно соображение. Лингвисты пришли к выводу, что для точной оценки, например, стилистических качеств текста необходимо рассмотреть его с двух точек зрения — пишущего и читающего. Об этом пишет Б. С. Мучник в уже упоминав­шейся книге «Человек и текст». Он на основе эксперимен­тов убедительно доказывает, что есть общие закономерно­сти восприятия текста у самых разных читателей.

Выясненные в ходе редакторского анализа как мыслен­ного эксперимента изменения в сознании и деятельности чи­тателя под влиянием текста произведения и служат материа­лом для сопоставления с теми изменениями, на которые ре­дактор вправе рассчитывать, исходя из замысла издательства и автора, исходя из общественного назначения книги. На основе такого сопоставления и выносится приговор, оценка.

Рукопись, правда, может быть обсуждена с представите­лями читателей. Известно, что Чарли Чаплин перед тем, выпустить свой фильм на широкий экран, показывал его одном из кинотеатров, следил за реакцией зрителей и вне сил изменения, если она оказывалась не той, какой он дал и добивался.

Обсуждение рукописи также способно многое дать редак­тору, но мнения отдельных читателей при всей их ценнс служат лишь дополнительным, хотя и и очень важным мате­риалом для более уверенного мысленного экспериментиро­вания. К тому же организовать обсуждение рукописи совсем не просто, да у редактора и нет возможности обсуждать с бу­дущими читателями каждую рукопись. Так что этот способ реально применим лишь для некоторых, например сам! ответственных, рукописей.

Потребности и ожидания читателей желательно выясня и в ходе конкретно-социологических исследований читате' лей и чтения.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: