В КАПИТАЛИСТИЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ 8 глава

В XIX в. казалось, будто всеобщее избирательное право решит все проблемы демократии. Один из ли­деров чартистского движения²¹⁰ О'Коннор сказал в 1838 г.: «Всеобщее избирательное право сразу же из­менило бы весь характер общества: на место бдитель­ности, сомнениям и подозрительности пришла бы брат­ская любовь, взаимная заинтересованность и всеобщее доверие». В 1842 г. он говорил: «...через шесть месяцев после принятия чартистской программы каждый муж­чина, женщина и ребенок в стране будет хорошо на­кормлен, хорошо обеспечен жильем и одеждой»²¹¹. С тех пор все великие демократические системы уста­новили всеобщее избирательное право для мужчин и, за исключением Швейцарии, для женщин, но даже в богатейшей стране мира ^!/з населения все еще была «плохо накормлена, плохо обеспечена жильем и одеж­дой», говоря словами Франклина Д. Рузвельта²¹².

Введение всеобщего избирательного права не толь­ко не оправдало надежд чартистов, но и разочаровало всех, кто верил, будто бы оно поможет изменить граж­дан, сделав их ответственными, активными, независи­мыми личностями. Стало ясно, что сегодня проблема демократии заключается уже не в ограничении пра­ва участия в выборах, а в том, как это право осу­ществляется.

Как могут люди выражать «свою» волю, если у них нет ни собственной воли, ни убеждений, если они — отчужденные автоматы, чьими вкусами, мнениями, выбором манипулируют мощные «механизмы», подго­няющие все это к определенной норме? В этих услови­ях всеобщее избирательное право превращается в фе­тиш. Если руководство может доказать, что каждый человек имеет право голоса и что голоса подсчитыва- ются честно, — оно демократично. Если же каждый голосует, а подсчет голосов ведется нечестно, или же если голосующий боится проголосовать против правя­щей партии — страна недемократична. В самом деле, между свободными и манипулируемыми выборами есть значительное и важное различие. Но, отмечая это различие, нам нельзя забывать того, что даже свобод­ные выборы не обязательно выражают «волю народа». Если множество людей пользуется хорошо разрекла­мированным сортом зубной пасты потому, что рекла­ма приписывает ему фантастические свойства, ни один мало-мальски разумный человек не скажет, что люди «приняли решение» в пользу этой зубной пасты. Все, что можно было бы утверждать, так это то, что пропаганда достаточно преуспела, убедив миллионы людей поверить ее заявлениям.

В отчужденном обществе то, как люди выражают свою волю, не так уж сильно отличается от того, как они выбирают товары для покупки. Они вслушивают­ся в пропагандистскую трескотню, и факты немного значат в сравнении с обладающей гипнотическим воздействием шумихой, вдалбливаемой в их головы. В последние годы мы все больше и больше становим­ся свидетелями того, как премудрость сотрудников службы пропаганды определяет линию политической пропаганды. Привыкнув заставлять людей покупать все что угодно, лишь бы хватало денег на рекламу, они формулируют политические идеи и представляют себе политических лидеров в тех же категориях. Для создания рекламы политическим деятелям они ис­пользуют телевидение точно так же, как для рекламы мыла; имеет значение только воздействие на торгов­лю или на голосование избирателей, а вовсе не ра­зумность или полезность рекламируемого. Этот фено­мен нашел в высшей степени откровенное выражение в недавних заявлениях о будущем республиканской партии. Они сводятся к тому, что раз уж нельзя наде­яться получить для республиканской партии боль­шинство голосов, надо найти человека, желающего представлять партию, и тогда проголосуют за него. В принципе это не отличается от рекламирования си­гарет известным спортсменом или киноактером.

В самом деле, функционирование политического механизма в демократической стране в сущности не от­личается от того, что происходит на товарном рынке. Политические партии не слишком разнятся от крупных коммерческих предприятий, а профессиональные поли­тики стараются продать публике свой товар. Их мето­ды все больше напоминают методы рекламы, применя­ющей сильные меры воздействия. Особенно точно оп­ределил этот процесс Й. Шумпетер²¹³, проницательный исследователь политико-экономических явлений. Он начинает с формулировки классического для XVIII в. представления о демократии: «Демократическая сис­тема — это такое институциональное устройство для принятия политических решений, которое выступает проводником общего блага, побуждая народ самостоя­тельно решать проблемы путем выбора людей, которым предстоит собираться вместе, чтобы выполнить его волю»²¹⁴. Затем Шумпетер анализирует отношение со­временного человека к проблеме общественного бла­годенствия и приходит к выводу, не слишком отличаю­щемуся от уже изложенных выше²¹⁵.

Шумпетер также указывает на сходство между тем, как фабрикуется народная воля в политических вопро­сах и в коммерческой рекламе. Он пишет, что «методы, с помощью которых фабрикуются проблемы и народная воля по каждой из них, совершенно аналогичны спосо­бам, применяемым коммерческой рекламой. Мы нахо­дим те же самые попытки воздействовать на подсозна­ние. Мы находим ту же самую технологию создания бла­гоприятных и неблагоприятных ассоциаций, которые тем эффективнее, чем меньше в них разумного. Мы находим те же самые отговорки и умолчания, тот же трюк с со­зданием мнения путем многократных повторений одно­го и того же; этот прием оказывается успешным ровно настолько, насколько при этом удается обойтись без рациональной аргументации и избежать опасности про­будить критические способности человека. И так далее. Однако в области общественной жизни все эти хитрос­ти приобрели гораздо больший размах, чем в сфере час­тных или профессиональных дел. Портрет девушки, пре­лестнейшей из когда-либо живших на свете, с течением времени окажется бессильным поддержать торговлю плохими сигаретами. Но в случае с политическими ре­шениями столь же надежной гарантии не существует. Суть многих судьбоносных решений такова, что с ними нельзя экспериментировать на досуге за умеренную пла­ту. Однако если это и оказывается возможным, то, как правило, составить суждение не так легко, как в случае с сигаретами, потому что последствия поддаются оцен­ке с большим трудом»²¹⁶.

На основе этого анализа Шумпетер приходит к оп­ределению демократии, менее возвышенному, чем пер­вое, зато, несомненно, более реалистичному: «Демок­ратическая система — это такое институциональное устройство для принятия политических решений, при котором индивиды приобретают власть принимать решения посредством конкурентной борьбы за го­лоса народа»²¹¹.

Сопоставление процессов формирования мнения в политике и на товарном рынке можно дополнить еще одним, имеющим дело не столько с формированием мне­ния, сколько с его выражением. Я имею в виду роль ак­ционера в американской крупной корпорации и воздей­ствие его воли на управление.

Как уже было указано выше, собственность круп­ной корпорации в наши дни находится в руках сотен тысяч человек, каждый из которых владеет чрезвычай­но малой долей всего пакета акций. С точки зрения за­кона, акционеры владеют предприятием и, следователь­но, имеют право определять его политику и назначать администрацию. Практически же они не слишком-то чувствуют ответственность за свою собственность и молчаливо соглашаются с действиями администрации, довольствуясь регулярным получением дохода. Подав­ляющее большинство акционеров не утруждают себя посещением собраний и предпочитают передать необ­ходимые полномочия управленческому персоналу. Как уже отмечалось, только в 6% крупных акционерных компаний (в 1930 г.) управление осуществлялось все­ми или большинством собственников.

Положение с управлением в современной демок­ратии не так уж отличается от управления крупной корпорацией. Да, действительно, свыше 50% избира­телей сами опускают свои избирательные бюллетени. Они делают выбор между двумя партийными меха­низмами, ведущими борьбу за их голоса. Но стоит только одному из этих механизмов прийти к власти, получив большинство голосов, как он отдаляется от избирателя. Реальные решения зачастую перестают быть делом отдельных членов парламента, представ­ляющих интересы и волю своих избирателей, а стано­вятся делом партии²¹⁸. Но и тут решения принимают наиболее влиятельные личности, играющие главен­ствующую роль, которые нередко почти неизвестны общественности. Факт тот, что, хотя отдельно взятый гражданин верит, что влияет на принимаемые в стра­не решения, его участие в этом ненамного больше участия рядового акционера в управлении «своей» компанией. Связь между актом голосования и важ­нейшими политическими решениями самого высоко­го уровня окутана тайной. Нельзя сказать, что ее нет вообще, как и нельзя сказать, будто окончательное решение — это результат воли избирателя. Это са­мое настоящее отчужденное выражение воли гражда­нина. Он что-то делает, отдавая свой голос, и пребы­вает в иллюзии, будто он — творец тех решений, ко­торые одобряет, как если бы эти решения были его собственными. Но в действительности они большей частью определяются силами, выходящими за преде­лы его знаний и возможностей контроля. Неудиви­тельно, что такое положение порождает у рядового гражданина глубокое чувство бессилия в политичес­ких делах (хотя оно необязательно осознается) и что, следовательно, его политическая сметливость все больше ослабевает. Ибо если верно, что надо думать, прежде чем действовать, то так же верно и то, что, если нет возможности действовать, мышление исто­щается; другими словами, если человек не может эф­фективно действовать, он не сможет и продуктивно мыслить.

3. Отчуждение и душевное здоровье

Как влияет отчуждение на душевное здоровье? Ответ, конечно же, зависит от того, что понимать под здоро­вьем. Если имеется в виду, что человек способен вы­полнять свою социальную функцию, продолжать про­изводить, а также воспроизводиться, то совершенно очевидно, что отчужденный человек может быть здо­ровым. К тому же мы создали самый мощный произ­водственный механизм из существовавших до сих пор на Земле, хотя мы же создали и самую мощную разру­шительную машину, которая может попасть в руки бе­зумца. Если бы мы обратились к общепринятому в пси­хиатрии определению душевного здоровья, то при­шлось бы признать, что мы здоровы. Совершенно есте­ственно, что понятия здоровья и болезни суть создание формулирующих их людей, а следовательно, и той куль­туры, в которой живут эти люди. Отчужденные психи­атры определят душевное здоровье с позиций отчуж­денной личности, а потому сочтут здоровьем то, что с точки зрения нормативного гуманизма можно было бы расценить как болезнь. В этом плане то, что Г. Уэллс²¹⁹ так прекрасно описал в рассказе «Страна слепых» при­менительно к психиатрам и хирургам своего времени, так же верно и в отношении многих психиатров нашей культуры. Молодого человека, нашедшего приют в изо­лированном от мира племени слепых от рождения лю­дей, осматривают их доктора.

«Потом, некоторое время спустя, одного премудро­го старейшину осенила мысль. Среди своего народа он слыл большим ученым, врачевателем и обладал фило­софским, изобретательным умом. И вот у него явилась соблазнительная мысль излечить Нуньеса от его стран­ностей. Однажды в присутствии Якоба он опять пере­вел разговор на Нуньеса.

— Я обследовал Боготу, — сказал он, — и теперь дело стало для меня ясней. Я думаю, он излечим.

— Я всегда на это надеялся, — ответил старый Якоб.

— У него поврежден мозг, — изрек слепой врач.

Среди старейшин пронесся ропот одобрения.

— Но спрашивается: чем поврежден?

Старый Якоб тяжело вздохнул.

— А вот чем, — продолжал врач, отвечая на соб­ственный вопрос.

— Те странные придатки, которые называются гла­зами и предназначены создавать на лице приятную лег­кую впадину, у Боготы поражены болезнью, что и вы­зывает осложнение в мозгу. Они у него сильно увели­чены, обросли густыми ресницами, веки на них дерга­ются, и от этого мозг у него постоянно раздражен, и мысли неспособны сосредоточиться.

— Вот что! — удивился старый Якоб. — Вот оно как...

— Думается, я с полным основанием могу утверж­дать, что для его полного излечения требуется произ­вести совсем простую хирургическую операцию, а именно удалить эти раздражающие тельца.

— И тогда он выздоровеет?

— Тогда он совершенно выздоровеет и станет при­мерным гражданином.

— Да будет благословенна наука! — воскликнул старый Якоб и тотчас же пошел поделиться с Нунье- сом своей счастливой надеждой»²²⁰.

Современные определения душевного здоровья в психиатрии подчеркивают те качества, которые состав­ляют часть отчужденного социального характера наше­го времени: приспособленность, способность к сотруд­ничеству, агрессивность, терпимость, честолюбие и пр. Выше я приводил данное Штрекером определение «зре­лости» в качестве иллюстрации наивного перевода на язык психиатрии объявлений о приеме на работу слу­жащих нижнего звена. Но как уже кратко упоминалось в другом контексте, даже один из наиболее глубоких и блестящих психоаналитиков нашего времени Г. С. Сал- ливан в своих теоретических построениях испытывал влияние всепроникающего отчуждения. Именно пото­му, что он — такая величина и что вклад его в психиат­рию чрезвычайно важен, было бы полезно немного за­держаться на этом вопросе. Салливан принял за часть человеческой природы то обстоятельство, что отчуж­денному человеку недостает чувства самости и он ощу­щает себя соответственно ожиданиям окружающих, точно так же как Фрейд принял склонность к соперни­честву, характерную для начала века, за естественный феномен. Поэтому Салливан назвал взгляд, согласно которому существует неповторимая индивидуальная самость, «иллюзией уникальной индивидуальности»²²¹. Столь же очевидно влияние отчужденного мышления на данное им определение основных потребностей че­ловека. Согласно его утверждению, это «потребность в личной безопасности, т. е. в свободе от беспокойства; потребность в близости, т. е. в сотрудничестве хотя бы с еще одним человеком; потребность в утолении чув­ственного влечения, что связано с деятельностью ге­ниталий в стремлении к оргазму»²²². Три критерия ду­шевного здоровья, постулируемые здесь Салливаном, общеприняты. На первый взгляд, никто не станет спо­рить с тем, что любовь, безопасность и сексуальное удовлетворение — совершенно нормальные цели с точ­ки зрения душевного здоровья. Однако критическое рассмотрение этих понятий показывает, что в отчуж­денном мире они означают нечто отличное от того, что они могли бы означать в других культурах.

Пожалуй, наиболее популярное в наше время по­нятие из арсенала психиатрии — это понятие безопас-

8-Здоровое общество ности. В последние годы ему придают все большее зна­чение как первостепенной цели жизни и сущности ду­шевного здоровья. Одна причина такой установки зак­лючается, пожалуй, в том, что нависающая над миром в течение многих лет угроза войны усилила стремле­ние к безопасности. Другая, более важная причина со­стоит в том, что вследствие роста автоматизации и сверхконформизма люди все меньше чувствуют себя в безопасности.

Проблема еще больше усложняется благодаря смешению понятий психической и экономической безопасности. Одно из коренных изменений, произо­шедших за последние 50 лет, заключается в том, что все западные страны приняли принцип, согласно ко­торому каждый гражданин должен иметь минималь­ное материальное обеспечение на случай безработи­цы, болезни и старости.

Как же может впечатлительный, остро чувствую­щий человек ощущать себя в безопасности? Ведь в силу самих условий нашего существования мы ни в чем не можем испытывать полную уверенность. Наши мысли и прозрения — в лучшем случае лишь частичные исти­ны, смешанные с изрядной долей заблуждений, не го­воря уже об отнюдь не обязательном искажении инфор­мации относительно жизни и общества, с которым стал­киваемся чуть ли не со дня своего рождения. Наша жизнь и здоровье зависят от случайностей, не подвла­стных нашему контролю. Принимая решение, мы ни­когда не можем быть уверены в его последствиях. Лю­бое решение заключает в себе возможность провала, а если нет, то это не решение в подлинном смысле сло­ва. Мы никогда не можем быть уверены в исходе на­ших лучших устремлений. Результат всегда зависит от многих факторов, превосходящих нашу способность к контролю. Подобно тому, как впечатлительный, остро чувствующий человек не может избежать чувства гру­сти, он не может избежать и чувства неуверенности. Задача, которую может и должен поставить человек перед своей психикой, состоит не в том, чтобы по­чувствовать себя в безопасности, а в том, чтобы уметь переносить отсутствие безопасности без паники и чрезмерного страха.

Жизнь в ее душевных и духовных аспектах неизбеж­но небезопасна и ненадежна. Полная уверенность су­ществует лишь относительно того, что мы родились и умрем. Полная безопасность заключается лишь в столь же полном подчинении силам предположительно мо­гущественным и долговечным, которые избавляют че­ловека от необходимости принимать решения, брать на себя риск и ответственность. Свободный человек не­избежно лишен безопасности, мыслящий человек не­избежно лишен уверенности.

Как же в таком случае человек может переносить отсутствие безопасности, присущее человеческому су­ществованию? Один путь — укорениться в группе так, чтобы чувство тождественности гарантировалось при­надлежностью к этой группе, будь то семья, клан, на­ция, класс. Пока процесс индивидуализации не достиг стадии, на которой индивид высвобождается из этих первичных уз, он все еще «мы», и пока группа действу­ет, он уверен в собственной тождественности благода­ря членству в ней. Развитие современного общества привело к распаду первичных уз. Современный чело­век по существу одинок, он предоставлен самому себе, и предполагается, что он может рассчитывать только на себя. Он может обрести чувство тождественности, только развивая единственное в своем роде, особенное существо, которое и есть «он», до того момента, когда он действительно сможет почувствовать, что «я есмь я». Это окажется достижимым только в том случае, если он разовьет свои деятельностные силы до такой степе­ни, что сможет соотнести себя с миром без того, чтобы утонуть в нем; если он сможет достичь продуктивной ориентации. Однако отчужденный человек пытается решить проблему другим способом, а именно путем кон­формизма. Он чувствует себя в безопасности, макси­мально уподобившись своему ближнему. Его первосте­пенная цель — получить одобрение других; больше всего он боится, что может не получить одобрения. Отличие от других, принадлежность к меньшинству угрожают его чувству безопасности; отсюда его стрем­ление к беспредельному конформизму. Очевидно, что это стремление в свою очередь порождает постоянно действующее, хотя и скрытое, чувство ненадежности. Любое отклонение от образца, любая критика возбуж­дают страх и неуверенность. Человек находится в по­стоянной зависимости от одобрения других людей, точ­но так же как наркоман зависит от наркотика, и анало­гичным образом его чувство самости и уверенности «в себе» все больше и больше слабеет. Если несколько поколений назад вся жизнь человека была пронизана чувством вины, вызванным его греховностью, то теперь на смену ему пришло чувство тревоги и неполноценно­сти, вызванное отличием от других.

Еще одна цель душевного здоровья — любовь, как и безопасность, в условиях отчуждения приобрела но­вое значение. Для Фрейда в соответствии с духом того времени любовь была в основном сексуальным фено­меном. Человек обнаруживает на опыте, что «половая (генитальная) любовь предоставляет человеку сильней­шие переживания, величайшую удовлетворенность, дает ему, собственно говоря, образец любого счастья, а поэтому нужно и дальше искать удовлетворение стремления к счастью в области половых отношений, помещать генитальную эротику в центр жизненных интересов. На этом пути... человек становится в самой рискованной степени зависимым от части внешнего мира, а именно — от избранного объекта любви, и ис­пытывает самые жестокие страдания, если отвергает­ся им или теряет его из-за неверности или смерти»²²³. Чтобы обезопасить себя от любовных страданий, чело­век — но только «незначительное меньшинство» — может преобразовать эротические функции любви, «придавая главную ценность не тому, чтобы быть лю­бимым, а собственной любви» и «направляя свою лю­бовь не на отдельные объекты, а на всех людей». Таким образом, «они избегают колебаний и разочарований половой любви, поскольку отвлекаются от сексуальной цели и превращают влечение в заторможенный по­рыв...». Любовь с запрещенной целью «была вначале глубоко чувственной любовью и таковой по-прежнему остается в бессознательном»²²⁴. Чувство единения и слияния с миром («океаническое чувство»), составля­ющее сущность религиозного и особенно мистическо­го опыта, переживание единения и слияния с любимым человеком Фрейд интерпретирует как возвращение к состоянию раннего «безграничного нарциссизма»²²⁵.

В соответствии со своими основными представле­ниями Фрейд понимает душевное здоровье как полную реализацию способности любить, что достигается в том случае, если развитие либидо перешло в генитальную стадию.

В противоположность Фрейду в психоаналитичес­кой системе Г. С. Салливана мы находим прямое раз­граничение между сексуальностью и любовью. Что же означает любовь и близость в понимании Салливана? «Близость — такой тип состояния, касающегося двух человек, который позволяет утвердить все компонен­ты личностной ценности. Утверждение личностной цен­ности требует такого типа отношений, который я на­зываю сотрудничеством и под которым подразумеваю ясно выраженное приспособление поведения одного человека к высказанным потребностям другого в стрем­лении к все более тождественному, т. е. все более сбли­жающемуся, почти общему удовлетворению, и в про­должение все более сходных действий по обеспечению безопасности»²²⁶. Проще говоря, Салливан определил сущность любви как состояние сотрудничества, при котором оба человека одновременно чувствуют: «Мы придерживаемся правил игры, чтобы сохранить свой престиж, чувство превосходства и достоинства»²²⁷.

Подобно тому как Фрейдово определение любви — это описание опыта патриархально настроенного пред­ставителя мужского пола, изложенное в терминах ма­териализма XIX столетия, описание Салливана отно­сится к опыту отчужденной личности XX в. с рыноч­ной ориентацией. Это описание «egotism a deux»²²⁸, т. е. двух людей, действующих сообща и совместно проти­востоящих враждебному и отчужденному миру. Дей­ствительно, его определение близости в принципе под­ходит к чувствам любой совместно действующей груп­пы, в которой каждый «приспосабливает свое поведе­ние к выраженным потребностям другого человека, преследуя общие цели». (Следует отметить, что Сал­ливан говорит здесь о выраженных потребностях, тог­да как о любви по меньшей мере можно было бы ска­зать, что она подразумевает реакцию обоих на невыра­женные потребности друг друга.)

Сопутствующее рыночной ориентации значение сло­ва «любовь», выраженное обыденным языком, можно обнаружить в дискуссиях о супружеской любви и о по­требности у детей в любви и привязанности. В много­численных статьях, рекомендациях, лекциях супружес­кая любовь описывается как состояние взаимной обхо­дительности и умелого обращения друг с другом, назы­ваемого «взаимопониманием». Предполагается, что жена считается с потребностями и чувствами мужа, и наоборот. Если он приходит домой усталый и раздражен­ный, ей не следует ни о чем его спрашивать — или сле­дует — в зависимости от того, что, по мнению авторов, лучше всего может «умаслить» его. Ему же следует выс­казать слова одобрения по поводу приготовленной ею пищи или ее нового платья — и все это во имя любви. Сейчас ежедневно можно услышать, что ребенок дол­жен «пользоваться любовью», чтобы чувствовать себя в безопасности, или что ребенок «не получал от своих ро­дителей достаточно любви» и поэтому стал преступни­ком или шизофреником. Любовь и привязанность при­обрели одно и то же значение применительно к самым разным случаям: идет ли речь о малом ребенке, об уче­нии в колледже, которое необходимо для образования, или о последнем фильме, который стоит посмотреть. Вы «скармливаете» человеку любовь, подобно тому как вы снабжаете его безопасностью, знаниями и тому подоб­ным — и вот вам счастливый человек!

Счастье — еще одно, более популярное представле­ние, с помощью которого определяется душевное здоро­вье в наше время, как гласит постулат из романа «О див­ный новый мир»: «В наши дни счастливы все».

Что подразумевается под счастьем? В ответ на этот вопрос большинство людей сегодня, возможно, сказа­ли бы, что быть счастливым значит «развлекаться», «хо­рошо проводить время». Ответ на вопрос, что значит «развлекаться», до некоторой степени зависит от ма­териального положения индивида, но больше от его об­разования и структуры личности. Однако различия в материальном положении не столь важны, как может показаться. Приятное времяпрепровождение высших слоев общества — это образец развлечений для тех, кто пока что не в состоянии за них заплатить, хотя всерьез надеется на счастливый случай. В результате времяп­репровождение более низких общественных слоев все в большей мере становится дешевой имитацией того, что делают в высших слоях, различаясь в цене, но не так уж отличаясь по качеству.

В чем заключаются эти развлечения? Это хожде­ние в кино, на вечеринки, игры с мячом, слушание ра­дио и сидение перед телевизором, поездки на машине по воскресным дням и занятия любовью, долгое лежа­ние в постели воскресным утром и путешествия для тех, кому это по карману. Если вместо слов «развлечение» и «приятное времяпрепровождение» воспользоваться более солидным термином, то мы могли бы сказать, что понятие счастья в лучшем случае отождествляется с понятием удовольствия. Принимая во внимание наше обсуждение проблемы потребления, мы можем опре­делить это понятие несколько точнее как удовольствие от неограниченного потребления, от «кнопочной» вла­сти и от лени.

С этой точки зрения, счастье можно было бы опре­делить как противоположность грусти или печали. И действительно, обычный человек определяет счастье как душевное состояние, свободное от грусти или пе­чали. Однако такое определение показывает, что в этом понимании счастья есть что-то глубоко неправильное. Живой, чувствующий человек непременно не раз за свою жизнь испытывает грусть и печаль. Это происхо­дит не только в результате многочисленных лишних страданий, причиняемых несовершенством нашего об­щественного устройства, но и вследствие природы че­ловеческого существования, исключающей возмож­ность реагировать на жизненные проявления без осо­бых огорчений и переживаний. Поскольку мы живые существа, нам приходится с грустью осознавать неиз­бежность разрыва между нашими устремлениями и тем, чего можно достичь за нашу короткую, полную пре­вратностей жизнь. Как же мы можем избежать страда­ний и печали, если нас ожидает смерть, и при этом не­минуемо либо мы умрем раньше, чем наши любимые, либо они раньше нас; если мы ежедневно видим вокруг себя страдания, как неизбежные, так и необязательные и излишние? Попытаться избежать страданий можно лишь в том случае, если мы умерим свою чувствитель­ность, ответственность и любовь, если сердца наши за­черствеют и мы отвратим свое внимание и чувства от других людей, как, впрочем, и от самих себя.

Если мы хотим определить счастье от противного, мы должны делать это, противопоставляя его не грус­ти, а подавленности.

Что такое подавленность? Это неспособность чув­ствовать, это ощущение безжизненности, в то время как тело живо. Это неспособность переживать радость, как, впрочем, и грусть. Человеку в подавленном со­стоянии было бы куда легче, если бы он смог грустить. Состояние депрессии так невыносимо оттого, что че­ловек неспособен ничего чувствовать — ни радость, ни грусть. Если попытаться определить счастье, противо­поставляя его подавленности, мы приблизимся к дан­ному Спинозой определению радости и счастья как та­кого состояния напряжения всех жизненных сил, ко­торое сплавляет воедино наши усилия, направленные одновременно на понимание наших близких и на един­ство с ними. Счастье возникает вследствие ощущения плодотворности своего существования, в результате использования сил любви и разума, объединяющих нас с миром. Счастье состоит в том, что мы прикасаемся к сущности действительности, открываем самих себя и свое единство с другими, а также свое отличие от них. Счастье — это состояние напряженной внутренней работы и ощущение возрастания жизненной энергии, которое происходит при продуктивном отношении к миру и к самим себе.

Отсюда следует, что счастье нельзя найти в со­стоянии внутренней пассивности, в потребительской установке, пронизывающей жизнь отчужденного че­ловека. Счастье — это переживание полноты бытия, а не пустоты, которую нужно заполнить. Обычному человеку сегодня может вполне хватать развлечений и удовольствий, но, несмотря на это, он существенно подавлен. Возможно, дело прояснится, если мы вмес­то слова «подавленный» употребим слово «скучаю­щий». Фактически разница между ними очень неве­лика, она заключается только в степени интенсивно­сти, потому что скука — это не что иное, как пере­живание паралича наших продуктивных сил и обезжизненности. Среди всех жизненных зол мало найдется таких, которые были бы так же мучитель­ны, как скука, и поэтому человек всеми силами стре­мится избежать ее.

Достичь этого можно двумя путями: либо в прин­ципе став на путь продуктивности и переживая таким образом счастье, либо пытаясь избавиться от проявле­ний скуки. Последняя попытка, по всей видимости, ха­рактерна для стремления современного человека к раз­влечениям и наслаждениям. Он ощущает в себе подав­ленность и скуку, которые становятся явными, как толь­ко он остается наедине с самим собой или с самыми близкими ему людьми. Все наши увеселения служат тому, чтобы облегчить человеку бегство от самого себя и от угрожающей ему скуки, предоставляя ему убежи­ще на многочисленных путях бегства, предлагаемых нашей культурой. Однако сокрытие симптома не уст­раняет условий, порождающих его. Наряду с боязнью заболеть физически или оказаться униженным в слу­чае утраты общественного статуса и престижа, страх перед скукой имеет первостепенное значение среди страхов, испытываемых современным человеком. Живя в мире развлечений и увеселений, он боится скуки и радуется, когда еще один день прошел без неприятнос­тей, еще один час удалось убить, так и не осознав зата­енной скуки.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: