В КАПИТАЛИСТИЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ 4 глава

Процесс отчуждения — вот то общее, что присуще всем этим явлениям: поклонению идолам, идолопоклон­ническому почитанию Бога и идолопоклоннической любви к человеку, поклонению политическому лидеру или государству, а также идолопоклонническому пре­клонению перед конкретными воплощениями ирраци­ональных устремлений. Дело в том, что человек ощу­щает себя не активным носителем собственных сил и богатства личности, но лишенной индивидуаль­ных качеств «вещью», зависимой от внешних для нее сил, на которые он перенес свою жизненную суб­станцию.

Как показывают рассуждения об идолопоклонстве, отчуждение — явление отнюдь не новое. Попытка сде­лать краткий обзор истории отчуждения увела бы нас далеко за пределы настоящей книги. Достаточно ска­зать, что, по всей видимости, в разных культурах от­чуждение различно как по характерным для них сфе­рам, подвергающимся отчуждению, так и по полноте и завершенности процесса.

Отчуждение, каким мы видим его в современном обществе, носит почти всеобщий характер; оно прони­зывает отношение человека к своей работе, к потреб­ляемым им вещам, к государству, к своим ближним и к самому себе. Человек создал мир рукотворных вещей, какого никогда не существовало прежде. Он разрабо­тал сложное общественное устройство, чтобы управ­лять созданным им техническим механизмом. Однако все созданное им возвышается и главенствует над ним. Он чувствует себя не творцом и высшей руководящей инстанцией, а слугой Голема¹⁵⁴, сделанного его рука­ми. Чем могущественнее и грандиознее высвобождае­мые им силы, тем более бессильным он чувствует себя как человеческое существо. Он противостоит себе и своим собственным силам, воплощенным в созданных им вещах и отчужденным от него. Он больше не при­надлежит себе, а находится во власти собственного тво­рения. Он соорудил золотого тельца и говорит: «Вот ваши боги, которые вывели вас из Египта».

Ну, а что происходит с рабочим? Вот слова вдум­чивого и добросовестного наблюдателя функционирова­ния индустрии: «...в промышленности человек становит­ся экономическим атомом, пляшущим под дудку атоми- зированного управления. Вот твое место, вот так ты бу­дешь сидеть, твои руки будут перемещаться на X дюймов по траектории, радиус которой равен У, и все движе­ние займет у тебя столько-то долей минуты.

Труд становится все более однообразным и не тре­бующим работы мысли, так как плановики, специалис­ты до мельчайших подробностей рассчитали движения рабочего, и вооруженный научными данными управлен­ческий персонал содействуют тому, чтобы лишить ра­бочего возможности думать и свободно действовать. Все живое отвергается; нет хода потребности руково­дить, созидательности, любознательности и независи­мости мышления, и результат — неизбежный резуль­тат всего этого — отступление или борьба рабочего, безразличие или разрушительность, психическая дег­радация»¹⁵⁵. Действиям администратора также прису­ще отчуждение. Правда, он руководит целым, а не час­тью, но и он отчужден от результата своего труда как чего-то конкретного и полезного. Его задача — найти выгодное помещение чужого капитала, хотя по сравне­нию с прежним типом управляющего-владельца совре­менный управленческий аппарат гораздо меньше заин­тересован в размере прибыли, которую надо выплачи­вать акционерам в виде дивидендов, чем в успешной работе и расширении предприятия. Характерно, что внутри управленческого аппарата те, кто занимается вопросами трудовых отношений и заработной платы, т. е. манипулирует людьми, вообще приобретают все большее значение по сравнению с теми, кто заведует технической стороной производства.

Подобно рабочему и любому другому человеку, ад­министратор имеет дело с безликими гигантами: с ко­лоссальным конкурирующим предприятием, с огром­ным внутренним и мировым рынками, с многотысячным потребителем, которого надо ублажать и с которым надо умело обращаться; с мощными профсоюзами и мо­гущественным правительством. Все эти гиганты живут как бы своей собственной жизнью.

Они определяют деятельность менеджера, они же направляют деятельность рабочих и служащих.

Проблема администратора раскрывает одно из наи­более важных явлений отчужденной культуры — яв­ление бюрократизации. Бюрократия руководит и крупным бизнесом, и правительственной администра­цией. Бюрократы — специалисты в области управле­ния вещами и людьми. Вследствие огромного аппара­та, подлежащего управлению, все явления сводятся к абстракциям, и возникает полное отчуждение в отно­шении бюрократов к индивиду. Люди, подлежащие управлению, являются для бюрократов объектами, к которым они относятся и без любви, и без ненависти — абсолютно безлично; администратор-бюрократ не име­ет права на чувства, когда речь идет о его профессио­нальной деятельности; он должен манипулировать людьми так, как если бы это были цифры или вещи. Управляющие-бюрократы необходимы в связи с огром­ными масштабами организации и высшей степенью разделения труда, не позволяющей отдельному инди­виду видеть целое, а также в связи с тем, что отсутству­ет органическое, спонтанное сотрудничество между различными индивидами или группами, занятыми в промышленности. Без бюрократов предприятие в ско­ром времени потерпело бы крах, так как никто не знал бы секрета, заставляющего его функционировать. Бю­рократы незаменимы так же, как и тонны бумаги, рас­ходуемые под их руководством. Бюрократов и почита­ют почти как богов именно потому, что все с ощущени­ем бессилия осознают их жизненно важную роль. Люди чувствуют, что, если бы не бюрократы, все распалось бы на части и мы умерли бы от голода. В то время как в средневековом мире руководителей считали предста­вителями установленного Богом порядка, в современ­ном капиталистическом обществе роль бюрократа едва ли менее священна, так как он необходим для выжива­ния всего целого.

Глубокое определение бюрократа дал Маркс, ска­зав, что бюрократ относится к миру всего лишь как к объекту своей деятельности. Интересно отметить, что дух бюрократизма проник не только в бизнес и прави­тельственную администрацию, но и в профсоюзы, а так­же в крупные демократические социалистические партии в Англии, Германии и Франции. Не осталась в стороне и Россия, где обюрократившиеся администра­торы и присущий им дух отчуждения подчинили себе страну. При определенных условиях Россия, быть мо­жет, и могла бы обойтись без террора, но она не смогла бы существовать без системы тотальной бюрократиза­ции, т. е. без отчуждения¹⁵⁶.

А какова позиция владельца предприятия — капи­талиста? Мелкий предприниматель находится, по всей видимости, в том же положении, что и его предшествен­ник лет сто назад. Он владеет и управляет своим не­большим предприятием, имеет дело с коммерческой и производственной деятельностью в целом и находится в личном контакте со своими рабочими и служащими. Но он совсем не так свободен, как был его дед, зани­мавшийся тем же самым бизнесом, потому что во всех иных экономических и социальных аспектах его жизнь протекает в отчужденном мире и к тому же постоянное давление на него более крупных конкурентов все уси­ливается.

Однако в современной экономике все большее зна­чение приобретают крупный бизнес, большие корпора­ции. Это очень четко и сжато сформулировал Друкер¹⁵⁷. «Словом, именно крупная корпорация — особая фор­ма организации Большого Бизнеса в экономике свобод­ного предпринимательства, возникшая как представи­тельный и определяющий социально-экономический институт, служит примером и определяет поведение всех, даже владельца табачной лавки, никогда не имевшего акций, и его посыльного, в жизни не бывав­шего на фабрике. Таким образом, организационная структура Большого Бизнеса, заводская технология массового производства и та степень, в которой наши социальные верования и чаяния реализуются в круп­ных корпорациях и с их помощью, — вот что определя­ет характер нашего общества и служит образцом для него»¹⁵⁸.

Каково же тогда отношение «владельца» крупной корпорации к «своей» собственности? Оно характери­зуется почти полным отчуждением. Его собственность заключается в листе бумаги, представляющем опреде­ленную сумму денег, подверженную колебаниям; он не несет никакой ответственности за предприятие и кон­кретно никак не связан с ним. Это отношение отчуж­дения с предельной ясностью изображено в описании отношения акционера к предприятию, приведенном в работе Берля и Минза¹⁵⁹.

Другая важная сторона отчужденного положения акционера — это его управление своим предприятием. Юридически управляют предприятием акционеры, т. е. они избирают правление, подобно тому как народ в де­мократическом обществе выбирает своих представите­лей. Фактически же они руководят лишь в очень не­значительной степени, поскольку доля акций каждого индивида так ничтожно мала, что он не заинтересован в посещении собраний и активном участии в них. Берль и Минз различают пять главных видов управле­ния: «1) управление в случае почти полного совпаде­ния управляющих с собственниками; 2) управление большинства; 3) управление посредством правового механизма, функционирующего без участия большин­ства; 4) управление меньшинства; 5) управление адми­нистрации»¹⁶⁰. Из этих пяти видов управления первые два, характеризуемые частным владением или соб­ственностью большинства, имеют место лишь в 6% (от объема капитала) из 200 крупнейших компаний (данные, примерно, на 1930 г.), тогда как в остальных 94% руководство осуществляется либо правлением, либо посредством правового механизма, вовлекающе­го лишь небольшую часть собственников, либо мень­шинством акционеров¹⁶¹. В классическом труде Берля и Минза чрезвычайно интересно описано, как без вся­кого насилия, обмана или нарушения закона достига­ется такое чудо.

Процесс потребления отличается той же отчуж­денностью, что и процесс производства. Прежде всего, мы приобретаем вещи за деньги, мы к такому положе­нию привыкли и принимаем его как должное. Однако на самом деле это весьма своеобразный способ приоб­ретения вещей. Деньги представляют в абстрактной форме труд и затраченные усилия, это не обязательно мой труд и мое усилие, так как я могу получить деньги по наследству, благодаря мошенничеству, везению или любым другим путем. Но даже если они достались мне благодаря моему собственному усилию (забудем на минуту, что мое усилие могло не принести мне денег, если бы я не нанимал людей), я приобрел их особым образом, при помощи усилия определенного рода, со­ответствующего моим умениям и способностям; когда же я трачу деньги, они превращаются в абстрактную форму труда и могут быть обменены на все что угодно. Раз я располагаю деньгами, то для приобретения от меня не требуется ни усилий, ни особого интереса. Если у меня есть деньги, я могу купить прекрасную картину, даже если я ничего не смыслю в искусстве; я могу ку­пить лучший фонограф, пусть даже я не разбираюсь в музыке; я могу купить библиотеку, хотя она мне нуж­на только для престижа. Я имею возможность за день­ги приобрести образование, хотя бы оно и было мне ни к чему, — разве что как дополнительное достоинство в глазах общества. Я могу даже уничтожить купленную картину или книги — ничего плохого со мной не слу­чится, не считая потери денег. Одно лишь обладание деньгами дает мне право приобретать и делать с моими приобретениями все, что мне заблагорассудится. При человеческом способе приобретения нужно было бы приложить усилия, качественно соразмерные тому, что я приобретаю. Приобретение хлеба и одежды зависело бы от единственного основания — что человек живет; приобретение книг и картин — от моего стремления понять их и от моей способности пользоваться ими. Мы не станем здесь обсуждать, как этот принцип можно было бы применить на практике. Для нас важно дру­гое: способ приобретения вещей отделен от способа их использования.

Маркс великолепно описал отчуждающую функ­цию денег в процессе приобретения и потребления: «Деньги... превращают действительные человеческие и природные сущностные силы в чисто абстрактные представления и потому в несовершенства... с другой стороны, превращают действительные несовершен­ства и химеры... лишь в воображении индивида суще­ствующие... в действительные сущностные силы... Они превращают... добродетель в порок, порок в доб­родетель, раба в господина, господина в раба, глу­пость в ум, ум в глупость... Кто может купить храб­рость, тот храбр, хотя бы он и был трусом... Предпо­ложи теперь человека как человека и его отношение к миру как человеческое отношение: в таком случае ты сможешь любовь обменивать только на любовь, доверие только на доверие и т. д. Если ты хочешь на­слаждаться искусством, то ты должен быть художе­ственно образованным человеком. Если ты хочешь оказывать влияние на других людей, то ты должен быть человеком, действительно стимулирующим и двигающим вперед других людей. Каждое из твоих от­ношений к человеку и к природе должно быть опреде­ленным, соответствующим объекту твоей воли про­явлением твоей действительной индивидуальной жизни. Если ты любишь, не вызывая взаимности, т. е. если твоя любовь как любовь не порождает ответной любви, если ты своим жизненным проявлением в ка­честве любящего человека не делаешь себя челове­ком любимым, то твоя любовь бессильна, и она — несчастье»¹⁶².

Но, оставив в стороне способ приобретения, давай­те посмотрим, как мы используем вещи после того, как их приобрели. О многих вещах можно сказать, что мы даже не делаем вид, будто пользуемся ими. Мы приоб­ретаем их, чтобы иметь. Мы удовлетворяемся не при­носящим пользы обладанием. Дорогой обеденный сер­виз или хрустальная ваза, которыми мы никогда не пользуемся из опасения разбить их, большой особняк со множеством неиспользуемых комнат, ненужные ма­шины и слуги, как и безобразные безделушки в семей­стве из нижних слоев среднего класса, — таковы мно­гочисленные примеры удовольствия, находимого не в использовании, а в обладании. Однако удовольствие от самого по себе обладания было более заметно в XIX в.; в наши дни люди большей частью удовлетворены обла­данием вещами, предназначенными скорее для пользо­вания, нежели для хранения. Это не меняет, однако, того обстоятельства, что даже в удовольствии от вещей, предназначенных для пользования, первостепенное значение имеет удовлетворение, даваемое престижем. Машина, холодильник, телевизор нужны не только ради действительной необходимости, но и для виду. Они придают определенный статус своему владельцу.

Как же мы используем приобретаемые нами вещи? Начнем с продуктов питания и напитков. Мы едим без­вкусный и непитательный хлеб, потому что, будучи та­ким белым и «свежим», он связывается в нашем пред­ставлении с изобилием и превосходством. Мы факти­чески «поглощаем» плод нашего воображения, утратив связь с реальным продуктом, потребляемым нами. Наш вкус, наше тело исключены из акта потребления, хотя они изначально связаны друг с другом. Мы «пьем» яр­лыки. С бутылкой «кока-колы» мы выпиваем реклам­ное изображение пьющих этот напиток симпатичных мальчика и девочку, выпиваем девиз «Короткий осве­жающий перерыв», выпиваем знаменитую американ­скую привычку. Меньше всего участвует в этом наш вкус. Такое положение усугубляется еще больше, ког­да дело доходит до потребления вещей, все содержа­ние которых заключается главным образом в создан­ном рекламой вымысле типа «здорового» мыла или «здо­ровой» зубной пасты.

Я мог бы приводить подобные примеры до бесконеч­ности. Однако нет нужды муссировать этот вопрос, по­скольку каждый может вспомнить столько же приме­ров, сколько и я. Я хочу лишь подчеркнуть заложен­ный здесь принцип: акт потребления должен быть кон­кретным человеческим актом, в котором участвуют наши чувства, физические потребности, наш эстетичес­кий вкус, — другими словами, в который вовлечены мы сами как конкретные человеческие существа со свои­ми ощущениями, чувствами, оценками; акт потребле­ния должен быть значимым творческим человеческим переживанием. В нашей культуре это присутствует лишь в малой степени. У нас потребление представля­ет собой главным образом удовлетворение искусствен­но подогреваемой игры воображения, фантастическое представление, отчужденное от нашей конкретной под­линной сущности.

Нужно подчеркнуть еще один аспект отчуждения от потребляемых нами вещей. Нас окружают вещи, при­рода и происхождение которых нам совершенно не из­вестны. Телефон, радио, фонограф и другая сложная техника для нас почти столь же непостижимы, как были бы для человека примитивной культуры; мы умеем пользоваться ими, т. е. знаем, какую кнопку надо на­жать, но мы не знаем принципа их действия, имея об их устройстве лишь самые смутные представления, по­лученные когда-то в школе. Но нам почти так же чуж­ды и вещи более простые и обиходные. Мы не знаем, как пекут хлеб, ткут материю, как делают стол или из­готовляют стекло. Мы потребляем — как и произво­дим — без конкретной связи с объектами, с которыми имеем дело. Мы живем в мире вещей, и единственное, что связывает нас с ними, это то, что мы знаем, как с этими вещами обращаться или как их потреблять.

Наш способ потребления неизбежно приводит к тому, что мы никогда не бываем удовлетворены, по­скольку потребителем реальной конкретной вещи яв­ляется вовсе не наша реальная, конкретная личность. Таким образом мы развиваем постоянно увеличиваю­щуюся потребность во все большем количестве вещей и во все большем потреблении. Правда, до тех пор пока жизненный уровень населения не обеспечивает чело­веку достойного существования, потребность в увели­чении потребления естественна. Правда и то, что впол­не оправдана потребность в увеличении потребления по мере культурного развития человека в связи с тем, что у него появляются все более высокие запросы: ему нужно лучше питаться, ему нужны предметы, достав­ляющие эстетическое наслаждение, книги и т. д. Одна­ко наша неудержимая страсть к потреблению утрати­ла всякую связь с истинными потребностями челове­ка. Первоначально считалось, что идея потребления вещей в большем количестве и лучшего качества дол­жна обеспечить человеку более счастливую жизнь, удовлетворяющую его запросы. Потребление было средством для достижения цели, т. е. счастья. Теперь оно превратилось в самоцель. Постоянный рост запро­сов заставляет нас прилагать все больше и больше уси­лий, ставит нас в зависимость от наших потребностей, от людей и организаций, помогающих нам получить желаемое. «Каждый человек старается пробудить в другом какую-нибудь новую потребность, чтобы... по­ставить его в новую зависимость и толкнуть его к ново­му виду наслаждения, а тем самым и к экономическо­му разорению... Вместе с ростом массы предметов рас­тет царство чуждых сущностей, под игом которых на­ходится человек...»¹⁶³.

В наши дни человек зачарован возможностью поку­пать большее количество лучших, а главное, новых ве­щей. Он испытывает потребительский голод. Акт покуп­ки и потребления стал противоречащей здравому смыс­лу, принудительной целью, так как он является самоце­лью, имея отдаленное отношение к использованию покупаемых и потребляемых вещей и к удовольствию от них. Каждый мечтает купить последнюю техническую новинку, последнюю появившуюся на рынке новейшую модель чего-нибудь, и в сравнении с этой мечтой дей­ствительное удовольствие от использования купленно­го отходит на второй план. Если бы современному чело­веку хватило смелости изложить свое представление о Царствии Небесном, то описанная им картина походи­ла бы на самый большой универмаг в мире с выставлен­ными новыми моделями вещей и техническими новин­ками, и тут же он сам «с мешком» денег, на которые он мог бы все это купить. И он бы слонялся, разинув рот, по этому раю образцов последнего слова техники и пред­метов потребления — при одном только условии, что там можно было бы покупать все новые и новые вещи, да, пожалуй, чтобы его ближние находились в чуть-чуть менее выгодном положении, чем он сам.

Весьма знаменательно, что глубокое изменение пре­терпела одна из прежних особенностей общества сред­него класса — пристрастие к имуществу и собствен­ности. При прежней установке существовало некое чувство любящего обладания, связывавшее человека с его собственностью. Она все больше нравилась ему. Он гордился ею. Он добросовестно заботился о ней, и ему было тяжело, когда в конце концов приходилось расставаться с этой собственностью ввиду того, что ее нельзя было больше использовать. В наше время от этого чувства собственности мало что осталось. Чело­век любит новизну купленной вещи, но готов изменить ей при появлении чего-то более нового.

Описывая то же изменение с позиций учения о ха­рактерах, я могу сослаться на изложенное выше отно­сительно накопительской ориентации, преобладав­шей в общей картине XIX в. В середине XX столетия она уступила место воспринимающей ориентации, цель которой — непрерывно получать, «впитывать», приобретать что-то новое, жить с постоянно раскрытым от удивления ртом, если так можно сказать. Восприни­мающая ориентация сливается с рыночной, тогда как в XIX в. происходило слияние накопительской и эксплу­ататорской ориентации.

Отчужденное отношение к потреблению присуще не только нашему способу приобретения и потребле­ния товаров, оно простирается гораздо дальше, опре­деляя использование нами свободного времени. Да и чего еще следует ожидать? Как может человек актив­но и содержательно использовать свой досуг, если в процессе труда у него отсутствует непосредственная связь с тем, что он делает, если его приобретение и по­требление товаров носит абстрактный и отчужденный характер? Он так и остается пассивным и отчужден­ным потребителем. Он «потребляет» спортивные игры, кинофильмы, газеты и журналы, книги, лекции, собра­ния, природные пейзажи так же отчужденно и абстрак­тно, как и купленные им предметы потребления. Он ни в чем не участвует активно, он хочет «вобрать в себя» все, чем можно обладать, и получить по возможности больше удовольствий, культуры и т. д. Фактически он не может свободно распоряжаться «своим» досугом; индустрия навязывает ему потребление его свободно­го времени, как и покупаемые им товары. Его вкус слу­жит объектом манипуляций, он хочет видеть и слышать то, что его понуждают хотеть; развлечения, как и все прочее, — это индустрия: покупателя заставляют по­купать удовольствие точно так же, как его вынуждают приобретать одежду и обувь. Стоимость удовольствия зависит от его успеха на рынке, а не от чего-то такого, что можно было бы измерить человеческими мерками.

Когда я читаю, любуюсь пейзажем, беседую с дру­зьями и т. д., в процессе любой творческой, спонтан­ной деятельности со мной что-то происходит. После этого переживания я уже не такой, каким был до него. Когда же я получаю удовольствие в отчужденной фор­ме, со мной ничего не происходит; я потребил то или иное; ничто во мне не изменилось, и все, что оста­лось, — это воспоминания о том, что я сделал. К числу наиболее поразительных примеров подобного потреб­ления удовольствий относится моментальная фотогра­фия, ставшая одним из наиболее значительных спосо­бов проведения досуга. Символичен рекламный девиз фирмы «Кодак», с 1889 г. немало способствовавшей рас­пространению фотографии во всем мире: «Вы нажима­ете на кнопку, а остальное делаем мы». Это одно из пер­вых обращений к чувству «кнопочной» власти; вы ни­чего не делаете, вам не надо ничего знать, все делается за вас; нажать кнопку — вот все, что от вас требуется. И в самом деле, моментальная фотография стала одним из наиболее существенных выражений отчужденного зрительного восприятия, потребления в чистом виде. «Турист» с его камерой — яркий символ отчужденно­го отношения к миру. Постоянно занятый фотографи­рованием, он сам фактически вообще ничего не видит, кроме как сквозь глазок фотоаппарата, выполняющего роль посредника. Камера видит за него, а результат до­ставившей ему «удовольствие» поездки — коллекция снимков, заменяющих впечатления, которые он мог бы получить, но не получил.

Человек отчужден не только от выполняемой им ра­боты, а также от потребляемых им вещей и удоволь­ствий, но и от общественных сил, определяющих и все наше общество, и жизнь каждого, живущего в нем.

Наша действительная беспомощность перед управ­ляющими силами обнаруживается с большей отчетли­востью во время экономических депрессий и войн, т. е. тех социальных катастроф, которые хотя и провозгла­шаются всякий раз прискорбными случайностями, но происходят каждый раз, когда появляется возможность для их возникновения. Создается впечатление, что эти общественные явления — скорее стихийные бедствия, чем то, чем они являются на самом деле, а именно со­бытиями, совершаемыми людьми, только ненамеренно и неосознанно.

Анонимность социальных сил присуща структуре капиталистического способа производства.

В отличие от большинства других обществ, где со­циальные законы детально разработаны и базируются на политической власти или традиции, капитализм та­ких законов не имеет. Он основан на следующем прин­ципе: если на рынке каждый будет стараться для себя, то это приведет к общему благу, а результатом будет не анархия, а порядок. Конечно же, существуют управ­ляющие рынком экономические законы, но их влияние скрыто от поглощенного деятельностью индивида, за­нятого лишь своими частными интересами. Подобно женевскому кальвинисту, стремившемуся угадать, пре­допределено ему Богом спасение или нет, вы пытаетесь разгадать законы рынка. Но эти законы, как и Божья воля, неподвластны ни вашему влиянию, ни вашей воле.

Развитие капитализма в значительной мере дока­зало действенность этого принципа, и воистину чудо, что антагонистическое сотрудничество экономически

Здоровое обшество

автономных образований привело к процветающему и непрерывно развивающемуся обществу. Капиталисти­ческий способ производства и в самом деле благопри­ятствует политической свободе, тогда как в любом цен­трализованно планируемом общественном устройстве существует опасность строгой политической регламен­тации и в конечном счете диктатуры. И хотя здесь не место обсуждать вопрос о том, существуют ли какие-то иные альтернативы помимо выбора между «свободным предпринимательством» и жесткой политической рег­ламентацией, в данном контексте все же надо сказать следующее: сам факт, что нами управляют законы, ко­торые мы не контролируем и даже не хотим контроли­ровать, является одним из самых наглядных проявлений отчуждения. Мы проводим у себя экономические и со­циальные мероприятия — и в то же время энергично и вполне сознательно отказываемся нести ответствен­ность, с надеждой или тревогой (в зависимости от об­стоятельств) ожидая, что принесет «будущее». В уп­равляющих нами законах воплощены наши же соб­ственные действия, но эти законы выше нас, мы — их рабы. Гигантские государственная и экономическая системы вышли из-под контроля человека. Они стали неуправляемыми, а их руководители подобны челове­ку, скачущему на понесшей лошади: он горд, что ему удается удержаться в седле, хотя и бессилен управлять лошадью.

А каково отношение современного человека к сво­ему ближнему? Оно представляет собой отношение двух абстракций, двух использующих друг друга жи­вых машин. Работодатель использует тех, кого он на­нимает, торговец использует своих покупателей. Каж­дый служит товаром для всех остальных; с ним всегда надо обращаться с известной долей дружелюбия, так как если он и не нужен в настоящий момент, то может понадобиться впоследствии. В наши дни в человеческих отношениях незаметно особой любви или ненависти. В них, скорее, присутствует внешнее дружелюбие и бо­лее чем показная вежливость, однако за этой поверх­ностью скрываются холодность и безразличие. Имеет место и изрядная доля едва уловимого недоверия. Ког­да один человек говорит другому: «Поговори с Джоном Смитом, он хороший малый», — это служит заверени­ем, направленным против обычного недоверия. Даже любовь и отношения между полами не стали здесь ис­ключением. Произошедшая после первой мировой вой­ны великая сексуальная эмансипация представляла собой отчаянную попытку заменить глубокое чувство любви взаимным сексуальным удовольствием. Когда оказалось, что эта попытка закончилась неудачей, эро­тическая полярность полов была сведена к минимуму, а ее место заняло дружеское партнерство — «мини- союз», объединивший силы его участников для боль­шей стойкости в повседневной жизненной борьбе, а также для избавления от присущего каждому чувства изоляции и одиночества.

Отчуждение между человеком и человеком ведет к утрате всеобщих и социальных уз, характерных как для средневекового общества, так и для большинства дру­гих докапиталистических обществ¹⁶⁴. Современное об­щество состоит из «атомов» (если воспользоваться гре­ческим эквивалентом слова «индивид») — мельчай­ших, отделенных друг от друга частиц, удерживаемых вместе эгоистическими интересами и необходимостью использовать друг друга. И тем не менее человек — су­щество общественное, испытывающее глубокую по­требность делиться с другими, помогать им, ощущать себя членом группы. Что же стало с этими обществен­ными устремлениями человека? Они проявляются в особой сфере общественной жизни, строго отделенной

в* от жизни частной. В наших частных деловых отноше­ниях с нашими ближними правит находящийся в вопи­ющем противоречии с христианским учением эгоисти­ческий принцип: «Каждый — за себя, Бог — за всех нас». Человеком движет эгоистический интерес, а не чувство солидарности с ближним и любовь к нему. Эти чувства могут утвердиться на втором плане, как част­ные проявления филантропии или доброты, но они не входят в состав основной структуры наших обществен­ных отношений. Сфера нашей общественной жизни, где мы выступаем как «граждане», обособлена от нашей частной жизни, в которой мы пребываем в качестве от­дельных личностей. В социальной сфере государство служит воплощением нашего общественного существо­вания; предполагается, что, как граждане, мы должны проявлять (и, как правило, мы действительно проявля­ем) сознание общественных обязанностей и социаль­ного долга. Мы платим налоги, голосуем, соблюдаем законы, а в случае войны готовы пожертвовать своей жизнью. Что может нагляднее продемонстрировать разделение частного и общественного существования, чем то обстоятельство, что тот самый человек, которо­му в голову не пришло бы потратить сотню долларов, чтобы помочь в беде другому, не знакомому ему чело­веку, не задумываясь, рискует своей жизнью ради того же самого незнакомца, случись им обоим оказаться на войне и в солдатской форме. Униформа служит вопло­щением нашей общественной природы, а штатский ко­стюм — нашей эгоистической натуры.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: