В КАПИТАЛИСТИЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ 2 глава

В XX в. та капиталистическая эксплуатация, кото­рая была обычной для XIX столетия, в значительной степени перестала существовать. Однако это не долж­но затемнять понимание того, что капитализм XX в., как и капитализм XIX в., основан на принципе, кото­рый проявляется в экономических законах всех клас­совых обществ: использование человека человеком.

Поскольку современный капиталист «нанимает» ра­бочую силу, общественные и политические формы эк­сплуатации изменились, но неизменным осталось то, что владелец капитала использует других людей, что­бы самому получать прибыль. Базисное понятие «ис­пользование» никоим образом не связано с тем, как именно обращаются с людьми — жестоко или гуман­но; оно выражает то фундаментальное обстоятельство, что один человек служит другому не ради собственных целей, а ради целей работодателя. Понятие использо­вания человека человеком ничего не говорит даже о том, кого он использует: другого человека или самого себя. Суть дела не меняется: человек, живое челове­ческое существо, перестает быть целью сам по себе и становится средством для обеспечения экономической выгоды другого или своей собственной, или безликого гиганта — экономического механизма.

Но это рассуждение вызывает два бросающихся в глаза возражения. Первое: современный человек сво­боден заключать контракт или отказаться от него, и по­тому он — не «вещь», а добровольный участник своих общественных отношений с работодателем. Однако в этом возражении упущено из виду то обстоятельство, что, во-первых, у нанимаемого нет другого выбора, кро­ме как принять существующие условия, а во-вторых, что, даже если бы он не был вынужден согласиться на эти условия, его все равно бы наняли, т. е. использова­ли бы не в его собственных целях, а в интересах капи­тала, прибыли которого он служит.

Другое возражение состоит в том, что для обще­ственной жизни (даже в ее простейшей форме) нужна определенная доля общественной кооперации и дисцип­лины, и уж, конечно, в более сложных видах промыш­ленного производства человек должен выполнять не­которые необходимые и специализированные функции. Хотя это утверждение совершенно справедливо, в нем не учтен один существенный момент: в обществе, где ни один человек не властен над другим, каждый выпол­няет свои обязанности на основе сотрудничества и вза­имности. Никто не может командовать другим челове­ком; это исключено, поскольку отношения основаны на взаимном сотрудничестве, любви, дружбе или есте­ственных узах. Фактически мы видим такие отношения во многих ситуациях сегодняшней жизни общества: обычное взаимодействие мужа и жены в их семейной жизни в значительной степени обусловлено уже не пра­вом мужа распоряжаться своей женой, как было преж­де в патриархальном обществе, а строится на прин­ципах сотрудничества и взаимности. То же можно ска­зать и об отношениях между друзьями, так как они оказывают друг другу определенные услуги и сотруд­ничают. В этих отношениях никому бы и в голову не пришло командовать другим человеком; единствен­ное, что дает основание рассчитывать на помощь, — это взаимное чувство любви, дружбы или просто чело­веческой солидарности. Помощь другого человека обеспечивается тем, что я как человеческое существо прилагаю активные усилия в стремлении завоевать лю­бовь, дружбу и симпатию другого. Совсем иначе обсто­ит дело в отношениях нанимателя и нанимаемого. Ра­ботодатель купил услуги рабочего, и как бы гуманно он с ним ни обращался, он все же распоряжается им не на основе взаимности, а потому, что купил его рабочее время из расчета столько-то часов в день.

Использование человека человеком служит выра­жением системы ценностей, лежащей в основе капи­талистического строя. Капитал, это омертвленное прошлое, нанимает труд, жизненную силу и энер­гию настоящего. В капиталистической иерархии цен­ностей капитал стоит выше, чем труд, накопленные вещи — выше, чем проявления духовной жизни. Труд нанимается капиталом, а не наоборот. Обладатель ка­питала распоряжается человеком, владеющим «толь­ко» собственной жизнью, человеческим опытом, жиз­ненной силой и способностью к творческому труду. «Вещи» выше человека. Противоречие между капита­лом и трудом — нечто гораздо большее, чем противо­речие между двумя классами; чем их борьба за боль­шую долю в общественном продукте. Это конфликт двух ценностных принципов: между миром вещей и их накоплением, с одной стороны, и миром жизни и ее продуктивностью — с другой¹³⁴.

С проблемой эксплуатации и использования чело­века тесно связана другая, еще более сложная пробле­ма власти авторитета у людей XIX в. Любая соци­альная система, в которой одна группа населения на­ходится в подчинении у другой, особенно если эта пос­ледняя составляет меньшинство, должна опираться на сильное чувство авторитета, которое усугубляется в строго патриархальном обществе, где предполагаются превосходство и руководящая роль мужского пола по отношению к женскому. Поскольку проблема власти авторитета поистине ключевая для нашего понимания человеческих отношений в обществе любого типа, а от­ношение к авторитету коренным образом изменялось за период с XIX по XX вв., я хочу начать рассмотрение этой проблемы ссылкой на разграничение типов авто­ритета, проведенное мной в «Бегстве от свободы»; оно до сих пор представляется мне достаточно обоснован­ным, что позволяет привести его здесь в качестве от­правной точки последующего обсуждения. Авторитет не есть свойство, которым человек «обладает», как он обладает собственностью или физическими качества­ми. Власть авторитета подразумевает межличностные отношения, в которых один человек смотрит на друго­го как на нечто высшее по отношению к себе. Но есть принципиальное различие между одним типом отноше­ний «высшего» и «низшего», который можно назвать рациональным авторитетом, и другим типом отноше­ний, который можно определить как подавляющий, или иррациональный, авторитет.

Поясню на примере, что я имею в виду. Отношения преподавателя и студента, как и отношения рабовла­дельца и раба, основаны на превосходстве первого над вторым. Интересы учителя и ученика однонаправлен- ны. Учитель испытывает удовлетворение, если ему уда­ется способствовать развитию ученика; если же ему не удалось достичь успехов, это становится их общей не­удачей. С другой стороны, рабовладелец стремится экс­плуатировать раба насколько возможно: чем больше он «выжимает» из него, тем более он доволен. В то же вре­мя раб всеми силами старается защитить свое право на крупицу счастья. Их интересы прямо противополож­ны, так как выигрыш одного оборачивается ущербом для другого. В этих двух случаях превосходство выпол­няет разные функции: в первом оно является услови­ем, необходимым для помощи подчиненному, во вто­ром — условием его эксплуатации.

Различна и динамика власти в этих двух типах от­ношений: чем лучше учится студент, тем меньше раз­рыв между ним и преподавателем. Он сам все более упо­добляется учителю. Другими словами, отношения ра­ционального авторитета имеют тенденцию схо­дить на нет. Когда же превосходство служит основой эксплуатации, дистанция с течением времени увеличи­вается.

Оба случая проявления авторитета различаются и психологически. В первом преобладают мотивы люб­ви, восхищения или благодарности. Такой авторитет— это пример, с которым человеку хочется отождествить себя частично или полностью. Во втором случае возни­кают возмущение и враждебность по отношению к экс­плуататору, подчинение которому противоречит соб­ственным интересам подчиненного. Однако, как нео­днократно бывало с рабами, такая ненависть приводи­ла лишь к конфликтам, усугублявшим их страдания, но не дававшим шанса на победу. Поэтому обычно воз­никает склонность вытеснить чувство ненависти, а иногда даже заменить его чувством слепого восхище­ния. Такая замена имеет двоякую функцию: во-пер- вых, устранить болезненное и опасное чувство нена­висти и, во-вторых, смягчить чувство унижения. Ведь если мой господин — такой замечательный, даже со­вершенный человек, то мне не стоит стыдиться того, что я подчиняюсь ему. Я ему не ровня, потому что он намного сильнее, мудрее, лучше меня и т. д. Как след­ствие этого, в случае власти подавляющего типа эле­менты либо ненависти к этому авторитету, либо нео­правданно высокой иррациональной оценки его и вос­хищения им будут неизбежно нарастать. В случае ав­торитета рационального типа сила эмоциональных уз будет постепенно убывать прямо пропорционально тому, насколько подчиненный становится сильнее и, следовательно, насколько больше его сходство с авто­ритетом.

Но различие между рациональным и подавляющим авторитетом относительно. Даже в отношениях между рабом и его хозяином присутствуют элементы выгоды и для раба. Он получает минимум пропитания и защи­ты, что, по крайней мере, дает ему возможность рабо­тать на своего хозяина. С другой стороны, только в иде­альных отношениях между учителем и учеником мы видим полное отсутствие антагонизма интересов. Меж­ду этими двумя крайними случаями существует мно­жество промежуточных ступеней, таких, как отноше­ния фабричного рабочего с его хозяином, сына ферме­ра со своим отцом или Hausfrau (домохозяйки) с ее мужем. Хотя на практике авторитеты обоих типов час­то сочетаются друг с другом, тем не менее между ними сохраняется принципиальная разница; поэтому для определения соответствующей значимости доли каж­дого из них нужно всегда анализировать конкретные отношения власти и авторитета.

Социальный характер XIX в. являет собой удачный пример смешения рационального авторитета с ирраци­ональным. Общество было в сущности иерархическим, хотя уже и не столь иерархическим, как феодальное, основанное на божественном законе и традиции; теперь иерархический характер общества зижделся скорее на владении капиталом. Те, кто имел капитал, могли ку­пить и использовать по своему усмотрению труд тех, у кого капитала не было, а эти последние под угрозой го­лодной смерти вынуждены были подчиняться. Суще­ствовало определенное смешение нового и старого ти­пов иерархии. Государство, особенно в монархической форме, культивировало старые добродетели повинове­ния и покорности применительно к новому содержанию и ценностям. Для среднего класса XIX в. послушание по-прежнему было одной из главных добродетелей, а неповиновение — одним из основных грехов.

Однако в то же время наряду с иррациональной вла­стью развивался рациональный авторитет. Со времен Реформации и Возрождения человек начал полагаться на собственный разум, руководствуясь им в своих дей­ствиях и в оценочных суждениях. Он гордился наличи­ем собственных убеждений и с уважением относился к авторитету ученых, философов, историков, помогав­ших ему формулировать свои собственные суждения и обретать уверенность в собственных убеждениях. Было исключительно важно определить, что истинно, что ложно, что правильно, а что неправильно, и действи­тельно нравственная и интеллектуальная совесть взя­ла на себя ведущую роль в структуре характера чело­века XIX столетия. Он мог игнорировать требования своей совести по отношению к людям с другим цветом кожи или принадлежащим к другому общественному классу, и все же его в какой-то мере ограничивали чув­ство справедливости и представление о том, что хоро­шо, а что плохо, или, по крайней мере, неизбежное со­знание своей неправоты в случае, если ему не удава­лось избежать дурного поступка.

С таким пониманием интеллектуальной и мораль­ной совести тесно связана еще одна особенность, ха­рактерная для людей XIX в.: чувство собственного дос­тоинства и чувство хозяина. Если мы посмотрим сегод­ня на картинки из жизни XIX столетия, на человека с бородой, в шелковом цилиндре, с тростью, нас бесспор­но поразит смешная оборотная сторона чувства соб­ственного достоинства мужчины XIX в.: его тщеславие и наивная вера в себя как в высшее достижение приро­ды и истории; однако мы можем увидеть и положитель­ные стороны этого самоуважения, особенно если при­нять во внимание отсутствие этого качества в наше время.

Образно говоря, человек чувствовал себя «на коне»; у него было ощущение, что он освободился от господ­ства природных сил и впервые в истории подчинил их себе. Он избавился от оков средневековых суеверий, и ему удалось на целых 100 лет — с 1814 по 1914 г. — создать один из самых мирных периодов, которые ког- да-либо знала история. Человек чувствовал себя инди­видуумом, подчиняющимся только законам разума, ру­ководствующимся только собственными решениями.

Итак, подводя итог, мы можем сказать, что соци­альному характеру в XIX в. были в значительной мере присущи соперничество, накопительство, эксплуата- торство, авторитаризм, агрессивность и индивидуа­лизм. Предваряя наше дальнейшее обсуждение, мы уже сейчас можем подчеркнуть колоссальное различие между капитализмом XIX и XX вв. Мы видим, что мес­то эксплуататорской и накопительской ориентации те­перь занимает воспринимающая (рецептивная) и ры­ночная ориентации. Вместо соперничества мы находим усиливающуюся тенденцию к совместной работе; вме­сто стремления к непрерывному росту прибыли — же­лание иметь постоянный и надежный доход; вместо эк­сплуатации — тенденцию поделиться богатством с дру­гими и манипулировать ими и самим собой; вместо ра­циональной или иррациональной, но явной власти мы обнаруживаем власть анонимную — власть обще­ственного мнения и рынка¹³⁵, вместо собственной со­вести — потребность приспосабливаться и получать одобрение со стороны; вместо чувства собственного достоинства и чувства хозяина — постоянно усилива­ющееся, хотя большей частью неосознаваемое, чувство бессилия¹³⁶.

Если мы обратим взгляд на проблемы патологии че­ловека в XIX в., то увидим, что они, естественно, тесно связаны с особенностями его социального характера. Установка на эксплуатацию и стремление к накопитель­ству были причиной человеческих страданий и неува­жения к достоинству человека. Эта установка побуди­ла Европу безжалостно эксплуатировать Африку, Азию и собственный рабочий класс, нимало не считаясь с че­ловеческими ценностями. Другое болезненное явление XIX в. — роль иррациональной власти и необходимость подчиняться ей — привело к вытеснению мыслей и чувств, на которые общество наложило свое «табу». Наиболее наглядно это проявилось в вытеснении сек­суальных влечений и всего естественного в человечес­ком теле, в движениях, в одежде, в архитектурном сти­ле и т. д. Это вытеснение вылилось, по мнению Фрей­да, в различные формы психопатологии.

Движения за реформы XIX и начала XX вв., пытав­шиеся излечить социальную патологию, исходили из этих главных признаков. Все разновидности социализ­ма — от анархизма¹³⁷ до марксизма — делали упор на необходимости ликвидировать эксплуатацию и превра­тить рабочего в независимое, свободное и уважаемое человеческое существо. Их отличала вера в то, что пре­кращение страданий, порождаемых экономическими причинами, и свобода рабочего от господства капита­листа привели бы к полному осуществлению положи­тельных достижений XIX в. и исчезновению всех по­рочных явлений. Точно также Фрейд полагал, что след­ствием значительного ослабления сексуального вытес­нения послужило бы сокращение количества неврозов и всех иных форм психических заболеваний (хотя в дальнейшем его первоначальный оптимизм все больше и больше ослабевал). Либералы считали, что полная свобода от всех видов иррациональной власти возвес­тила бы начало нового «золотого века». Рецепты избав­ления человека от невзгод, предлагавшиеся либерала­ми, социалистами и психоаналитиками, при всей их несхожести вполне соответствовали присущим XIX в. недугам и совокупности их симптомов. Казалось совер­шенно естественным ожидать, что, ликвидировав экс­плуатацию и экономические тяготы или устранив сек­суальное вытеснение и иррациональную власть, чело­век вступит в эру, где у него будет больше свободы, счастья и прогресса, чем в XIX в.

Минуло полстолетия. Выполнены главные требова­ния реформаторов XIX в. Если взять наиболее эконо­мически развитую страну — Соединенные Штаты, то здесь экономическая эксплуатация масс исчезла, что во времена Маркса показалось бы невероятным. Рабо­чий класс, вместо того чтобы оставаться на задворках экономического развития всего общества, получает все большую долю национального богатства, и можно с пол­ным основанием предположить, что если не случится крупной катастрофы, то через одно-два поколения в США уже больше не будет бросающейся в глаза бед­ности. С'продолжающейся ликвидацией экономичес­ких тягот тесно связан тот факт, что коренным обра­зом изменилось человеческое и политическое положе­ние рабочего. Главным образом при помощи рабочих профсоюзов он стал социальным «партнером» админи­страции. Им уже нельзя помыкать, его нельзя выгнать с работы или третировать, как можно было лет 30 на­зад. И уж, конечно, он больше не смотрит на «босса» снизу вверх как на высшее и превосходящее его суще­ство. Он не испытывает к нему ни особого почтения, ни ненависти, хотя, возможно, и завидует ему из-за того, что тот больше преуспел в достижении притяга­тельных для общества целей. Что же касается подчи­нения иррациональной власти, то и здесь картина кар­динально изменилась по сравнению с XIX в., по край­ней мере в отношениях родителей и детей. Дети боль­ше не боятся своих родителей. Они стали товарищами, и если кто и испытывает некоторую неловкость, то это вовсе не ребенок, а родители, боящиеся оказаться не на уровне современных требований. В промышленнос­ти, как и в армии, царит дух взаимодействия и равен­ства, который лет 50 назад показался бы просто неве­роятным. Вдобавок ко всему этому в значительной сте­пени уменьшилось сексуальное вытеснение; после пер­вой мировой войны произошла сексуальная революция, в ходе которой были отброшены старые запреты и прин­ципы. Отказ от удовлетворения сексуального желания стал считаться старомодным и вредным для здоровья. И хотя такой взгляд на вещи вызывал определенное сопротивление, в целом система запретов и вытесне­ния, существовавшая в XIX в., почти совсем исчезла.

Если исходить из критериев XIX в., мы достигли почти всего, что казалось необходимым для более здорового общества, и, конечно же, многие люди, все еще мыслящие понятиями прошлого, убеждены, что мы продолжаем продвигаться вперед. Соответствен­но, они уверены, что единственная угроза дальнейше­му прогрессу заключается в авторитарных обществах вроде Советского Союза с его безжалостной экономи­ческой эксплуатацией рабочих. Однако для тех, кто смотрит на наше нынешнее общество не с позиций XIX в., очевидно, что исполнение чаяний прошлого столетия отнюдь не привело к ожидавшимся резуль­татам. В самом деле, похоже, что, несмотря на мате­риальное процветание, политическую и сексуальную свободу, мир середины XX в. более нездоров психи­чески, чем он был в XIX столетии. Действительно, «теперь уже нам не грозит опасность стать рабами, но мы можем превратиться в роботов», как лаконично выразился Эдлай Стивенсон¹³⁸. Сейчас уже не суще­ствует угрожающей нам явной власти авторитета, но нами руководит страх анонимной власти конформиз­ма. Никому персонально мы не подчиняемся, в конф­ликты с властями не вступаем, но у нас нет и соб­ственных убеждений, почти нет ни индивидуальнос­ти, ни самостоятельности. Совершенно ясно, что ди­агноз нашей патологии не может соответствовать показателям XIX в. Нам надо распознать особенность патологических проблем нашего времени, чтобы прийти к пониманию того, что же нужно для спасе­ния западного мира от нарастающего безумия. Мы попытаемся поставить такой диагноз в следующем разделе книги, где рассмотрен социальный характер человека западного общества XX столетия.

В. ОБЩЕСТВО XX ВЕКА

/. Социальные и экономические перемены

За период с XIX до середины XX вв. капитализм пре­терпел коренные изменения в технической оснащенно­сти промышленности, в экономике и социальной струк­туре. Не менее глубокие и существенные изменения произошли и в характере человека. Хотя мы уже отме­тили определенные перемены, произошедшие при пе­реходе от капитализма XIX века к капитализму века XX (в способе эксплуатации, типе авторитета, роли соб­ственничества), в дальнейшем рассмотрим те экономи­ческие и характерологические черты современного ка­питализма, которые являются наиболее существенны­ми в наше время, даже если они берут начало в XIX в. или еще раньше.

Начнем с негативной констатации: в современном западном обществе характерные особенности феода­лизма все больше и больше исчезают, и благодаря это­му все отчетливее проступают черты капиталистичес­кого общества в чистом виде. Однако до сих пор отсут­ствие феодальных пережитков гораздо явственнее в США, чем в Западной Европе. Американский капита­лизм не просто превосходит европейский по силе и раз­витию, но и служит образцом для развития последне­го. Он служит такой моделью не потому, что Европа пытается подражать ему, а в результате того, что пред­ставляет собой самую прогрессивную форму капита­лизма, свободную от пережитков и оков феодализма. Однако наряду с явно отрицательными свойствами фе­одальное наследие заключает в себе и много таких че­ловеческих черт, которые кажутся исключительно при­влекательными в сравнении с установкой, порожден­ной «чистым» капитализмом. Европейская критика в адрес Соединенных Штатов основана главным образом на человеческих ценностях феодализма, так как они все еще живы в Европе. Это критика настоящего во имя прошлого, стремительно исчезающего и в самой Евро­пе. В этом отношении различие между Европой и Со­единенными Штатами есть лишь различие между бо­лее старой и более новой стадиями капитализма, меж­ду капитализмом с примесью феодальных пережитков и капитализмом в чистом виде.

Наиболее заметную перемену при переходе от века XIX к веку XX составляет сдвиг в технике: все более широкое использование парового двигателя, двигателя внутреннего сгорания, электричества, на­чало использования атомной энергии. Это развитие характеризуется возрастающей заменой ручного тру­да машинами и, сверх того, человеческого интеллекта машинным. Если в 1850 г. производство обеспечива­лось энергией за счет живого человеческого труда на 15%, животных— на 79% и машин— на 6%, то в 1960 г. это соотношение составит соответственно 3,1 и 96%¹³⁹. В середине XX столетия мы видим тенден­цию ко все более широкому использованию автомати­чески управляемых механизмов, обладающих соб­ственным «мозговым центром», что приводит к корен­ным изменениям во всем процессе производства. Уси­ливающаяся концентрация капитала — вот причина и вместе с тем необходимое следствие технических сдвигов в способе производства. Количество мелких фирм сокращается, и они теряют свое значение пря­мо пропорционально росту крупных экономических колоссов¹⁴⁰. Кроме того, следует помнить, что влия­ние каждой из этих гигантских компаний простирает­ся далеко за пределы активов, непосредственно конт­ролируемых ими. «Мелкие компании, совершающие сделки купли-продажи с крупными компаниями, по всей видимости, испытывают влияние последних в го­раздо большей степени, чем других, не таких боль­ших компаний, с которыми они могли бы вести дела. Во многих случаях продолжение преуспевания более мелких компаний зависит от покровительства более крупных, и почти неизбежно интересы этих после­дних становятся интересами первых. Влияние круп­ной компании на цены усиливается зачастую един­ственно в силу ее величины, даже если она и не зани­мает монопольного положения. Ее политическое вли­яние может быть огромным. Поэтому если примерно половина акционерной собственности, принадлежа­щей корпорациям, контролируется двумя сотнями крупных корпораций, а половина — более мелкими компаниями, то естественно предположить, что в под­чинении этих крупных объединений находится не по­ловина промышленности, а значительно большая ее часть. Эта концентрация приобретает еще большее значение, если вспомнить, что в результате этого приблизительно 2 тыс. лиц из населения численнос­тью в 125 млн человек способны контролировать по­ловину всей промышленности и управлять ею»¹⁴¹. Та­кая концентрация власти нарастала начиная с 1933 г. и до сих пор еще не прекратилась.

Количество предпринимателей, работающих на сво­их собственных предприятиях, значительно сократи­лось. В то время как в начале XIX в. на них приходи­лось примерно⁴/5, а около 1870 г. — всего¹ /з занятого населения, к 1940 г. этот старый средний класс соста­вил лишь ¹ /ъ занятого населения, т. е. только 25% его относительной численности столетием раньше. Гиган­тские фирмы, составляющие всего лишь 1 % (27 тыс.) общего количества фирм в США, предоставляют рабо­ту более 50% всех людей, занятых в настоящее время в сфере бизнеса, тогда как, с другой стороны, на 1,5 млн единоличных предприятий (не фермерских хозяйств) работает только 6% всех занятых в этой сфере¹⁴².

Как видно уже из этих цифр, концентрация произ­водства сопровождается огромным ростом численнос­ти занятых на крупных предприятиях. Если раньше 85% среднего класса приходилось на старый средний класс, состоящий из фермеров, независимых предпри­нимателей и специалистов, то сейчас на эту его часть приходится лишь 44%; доля нового среднего класса выросла за это же время с 15 до 56%. Этот новый сред­ний класс состоит из менеджеров (доля которых уве­личилась с 2 до 6%), специалистов, получающих ок­лад (их доля увеличилась с 4 до 14%), продавцов и ком­мивояжеров (с 7 до 14%) и канцелярских работников (с 2 до 22%). В общей сложности за период с 1870 по 1940 гг. удельный вес нового среднего класса в обще­стве вырос с 6 до 25%, тогда как доля наемных рабо­чих в нем сократилась за то же время с 61 до 55% об­щей численности рабочей силы. Согласно исключитель­но лаконичной формулировке Миллса, «...все меньше индивидов имеют дело с вещами, все больше — с людь­ми и символами»¹⁴³.

Усиление роли гигантских предприятий сопровож­далось еще одним прогрессировавшим процессом ис­ключительной важности: управление все больше отде­лялось от собственности. Данные из классического труда Берля и Минза, проливающие свет на состояние дел, иллюстрируют это положение. В 1930 г. из 144 ком­паний среди 200 крупнейших, информацию о которых удалось получить, всего лишь 20 насчитывали менее 5 тыс. акционеров, тогда как в 71 компании численность акционеров составляла от 20 до 500 тыс.¹⁴⁴. Похоже, только в небольших компаниях правление владело зна­чительным пакетом акций, в то время как в крупных, а значит, и в наиболее влиятельных компаниях наблю­дается почти полное отделение акционерной собствен­ности от управления. В 1929 г. в некоторых из круп­нейших компаний, владеющих железными дорогами и предприятиями общественного пользования, самая вы­сокая доля акций в руках одного акционера не превы­шала 2,7%. По утверждению Берля и Минза, таково же положение и в сфере промышленности.

Если классифицировать промышленные предприя­тия по средней величине пая правления, оказывается, что доля акций, принадлежащих членам правления и директорам, изменяется почти точно обратно пропор­ционально среднему размеру рассматриваемых компа­ний. Чем крупнее компания, тем меньше принадлежа­щая правлению доля акций, кроме двух значительных исключений. На железных дорогах, где общий акцио­нерный капитал в расчете на одну компанию составля­ет примерно 52 млн долл., доля акций правления дос­тигла 1,4%, а в компаниях, занятых разработкой карье­ров, различных рудников и шахт, — до 1,8%. По всей видимости, правлению принадлежала значительная часть акций лишь в тех случаях, когда компании неве­лики. Акции правления составляли менее 20% их об­щего числа за исключением тех областей промышлен­ности, где средний капитал компаний не достигал 1 млн долл., и только в трех промышленных группах (каждая состояла из компаний со средним капиталом менее 200 тыс. долл.) наблюдалось положение, когда дирек­торам и членам правления принадлежало больше по­ловины акций¹⁴⁵. Если рассматривать обе тенденции — относительного роста крупного предпринимательства и сокращения и без того незначительной доли акций правления на крупных предприятиях, становится со­вершенно очевидным, что они все больше сливаются в одно общее направление, при котором владелец капи­тала отделен от управления. Каким образом правление руководит предприятием, не будучи собственником до­статочно большой его части, — это уже социологичес­кая и психологическая проблемы, которые мы рассмот­рим позже.

При переходе от капитализма XIX в. к современно­му капитализму происходит еще одно фундаменталь­ное изменение: растет значение внутреннего рынка. Весь наш экономический механизм основан на прин­ципе массового производства и массового потребления. В то время как в XIX в. общая тенденция состояла в накоплении и воздержании от расходов, которые не могли окупиться сразу же, современная система пред­ставляет собой как раз обратное. Человека уговарива­ют покупать как можно больше, не дожидаясь, пока он накопит достаточно денег, чтобы оплатить свои покуп­ки. Жажда потребления усердно стимулируется рекла­мой и всеми прочими способами психологического дав­ления. Нарастание потребления идет рука об руку с повышением экономического и социального статуса рабочего класса. Рабочий класс участвовал в расши­ренном производстве всей экономической системы осо­бенно в США, но и во всей Европе тоже. Зарплата ра­бочего и льготы, предоставляемые ему обществом, де­лают для него возможным такой уровень потребления, который лет 100 назад показался бы фантастическим. В такой же степени возросло его общественное и эко­номическое влияние в отношении не только зарплаты и социальных льгот, но и его человеческой и обществен­ной роли на предприятии.

Давайте еще раз взглянем на важнейшие элементы капитализма XX в.: исчезновение характерных особен­ностей феодализма, революционный рост в промышлен­ном производстве, усиливающаяся концентрация капи­тала, а также расширение деловой активности и сферы управления, растущее число лиц, манипулирующих цифрами и людьми, отделение собственности от управ­ления, экономическое и политическое усиление рабо­чего класса, новые методы работы на заводах и в уч­реждениях — и опишем эти изменения несколько в ином плане. Исчезновение элементов феодализма оз­начает и исчезновение иррационального авторитета. Считается, что никто не превосходит своих ближних ни в силу своего рождения, ни в силу Господней воли или естественного закона. Все равны и свободны. Ни­кого нельзя эксплуатировать и никем нельзя помыкать на основании естественного права. Если один человек распоряжается другим, то это происходит оттого, что распоряжающийся купил на рынке труда труд или ус­луги того, кем он распоряжается. Он командует пото­му, что оба они свободны и равны и поэтому смогли вступить в договорные отношения. Однако вместе с иррациональной властью авторитета уходит в прошлое и его рациональная власть. Раз отношения регулиру­ются рынком и договором, нет нужды знать, что пра­вильно, а что неверно, что добро, а что зло. Необходи­мо знать только одно: что совершен честный обмен и что все «работает», т. е. действует.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: