В КАПИТАЛИСТИЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ 7 глава

Разум нуждается в приобщенности и чувстве само­сти. Если я — всего лишь устройство, пассивно вое- принимающее впечатления, мысли, мнения, я могу сравнивать их, оперировать ими, но я не могу постичь их. Декарт сделал вывод о моем существовании в каче­стве индивида исходя из того, что я мыслю. «Я сомне­ваюсь, следовательно, я мыслю; я мыслю, следователь­но, я существую», — такова была его аргументация. Но так же верно и обратное. Я могу мыслить, т. е. исполь­зовать свой разум только при условии, что я — это Я, что я не растерял своей индивидуальности в безликом «Нечто».

С этим тесно связан характерный для отчужденной личности недостаток чувства реальности. Утвержде­ние, что современному человеку «недостает чувства ре­альности», противоречит широко распространенному мнению, будто от большинства исторических эпох нас отличает больший реализм. Однако рассуждения о на­шем реализме несколько напоминают параноидный бред. Хороши реалисты, играющие оружием, способ­ным привести к уничтожению всей современной циви­лизации, если не самой нашей Земли! Если бы за та­ким занятием застали отдельного человека, его бы не­медленно изолировали, а если бы при этом он еще и гордился своим реализмом, то психиатры сочли бы это дополнительным и притом довольно серьезным симп­томом умопомешательства. Но помимо всего этого дело заключается и в том, что современный человек обна­руживает поразительное отсутствие реализма в отно­шении ко всему существенному: к смыслу жизни и смерти, счастью и страданию, чувствам и серьезным мыслям. Он надежно скрыл под покровом всю истин­ную сущность человеческого бытия и заменил ее ис­кусственной, приукрашенной картиной псевдореально­сти, не слишком отличаясь от дикаря, лишившегося своей земли и свободы ради блестящих стеклянных бус. В самом деле, он так далек от подлинной человеческой сущности, что может сказать вместе с обитателями «Дивного нового мира»: «Чувства человека сотрясают общество».

В современном обществе существует еще один, уже упоминавшийся фактор, губительный для разума. По­скольку никто никогда не делает всей работы и каж­дый выполняет только часть ее, поскольку размеры ве­щей и организации людей слишком велики, чтобы их можно было осознать как целое, постольку оказывает­ся невозможным представить себе что-либо в целом виде. Соответственно, нельзя увидеть и законы, лежа­щие в основе явлений. Рассудка достаточно, чтобы над­лежащим образом оперировать отдельными частями крупного целого, будь то станок или государство. Ра­зум же может развиваться только в связи с целым, имея дело с обозримыми и контролируемыми реалиями. По­добно тому как наши слух и зрение работают только в количественных пределах волн определенной длины, так и наш разум ограничен тем, что можно обозреть целиком, во всей полноте его проявлений. Иными сло­вами, если размеры превышают определенный уровень, то неизбежно утрачивается конкретность и ее место занимают абстрактные представления; вместе с конк­ретностью пропадает и чувство реальности. Первым увидел эту проблему Аристотель¹⁹⁷, который считал, что город, превышающий по численности населения то, что мы сегодня назвали бы небольшим городком, не­пригоден для жизни.

При изучении особенностей мышления отчужден­ного человека поражает, насколько у него развился рас­судок и деградировал разум. Он принимает окружаю­щую действительность как нечто данное; он хочет по­глотить ее, потребить, пощупать и манипулировать ею. У него даже не возникает вопроса о том, что стоит за этой действительностью, почему вещи таковы, как они есть, и куда они движутся. Но поглотить значение или потребить смысл невозможно, а что до будущего, так apres nous le deluge\^m. Создается даже впечатление, что с XIX в. по наши дни произошло заметное нараста­ние глупости, если под глупостью мы подразумеваем нечто, противоположное скорее разуму, чем рассудку. И невзирая на то, что все ревностно читают ежеднев­ные газеты, имеет место непонимание смысла полити­ческих событий, что, по правде говоря, пугает, посколь­ку наш рассудок помогает нам производить оружие, которое наш разум не в силах контролировать. В са­мом деле, нам известно, как и что делается, но мы не знаем, зачем и почему. У нас много людей с хорошими и высокими интеллектуальными способностями, но наши тесты на интеллект определяют способность за­поминать и быстро соображать, а отнюдь не способ­ность мыслить. Все это действительно так, несмотря на то, что среди нас есть люди выдающегося разума, чье мышление не уступает по силе и глубине тем, кого когда-либо знала история. Но мышление таких людей отличается от обычной способности рассуждать, свой­ственной толпе, и на них смотрят с подозрением, даже если они нужны благодаря своим выдающимся дости­жениям в области естественных наук.

В самом деле, недавно появившийся машинный мозг служит хорошей иллюстрацией того, что мы по­нимаем здесь под рассудком. Он оперирует заложен­ными в него данными, сравнивает, отбирает и в конеч­ном счете выдает результаты быстрее или с большей степенью точности, чем это мог бы сделать человечес­кий интеллект. Однако все это происходит при усло­вии, что основные данные закладывают в него забла­говременно. На что неспособен электрический мозг — это творчески мыслить, проникать в суть наблюдаемых фактов, выходить за пределы заложенных в него дан­ных. Машина может воспроизвести или даже превзой­ти интеллект, но она неспособна воспроизвести разум.

Этика, по крайней мере в понимании греко-иудей- ско-христианской традиции, неотделима от разума. Нравственное поведение базируется на способности выносить оценочные суждения, основанные на разуме; оно подразумевает выбор между добром и злом, а так­же действие на основе принятого решения. Использо­вание разума, так же как нравственное суждение и дей­ствие, предполагает наличие самости. Более того, эти­ка (безразлично какая: монотеистической религии или светского гуманизма) основана на принципе, согласно которому нет такого института или такой вещи, кото­рые были бы выше любой человеческой личности; со­гласно которому цель жизни заключается в развитии человеческой способности любви и разума, и всякая другая деятельность человека должна быть подчинена этой цели. Но в таком случае как может этика быть важной частью жизни, в которой индивид становится автоматом и служит большому безликому «Нечто»? К тому же как может развиваться совесть, если жиз­ненным принципом является конформизм? Совесть по самой своей природе имеет нонконформистский харак­тер; она должна быть в состоянии сказать «нет», когда все остальные говорят «да», а для того чтобы сказать это «нет», она должна быть уверена в правоте сужде­ния, на котором оно основано. В той мере, в какой че­ловек приспосабливается, он не в состоянии слышать голос своей совести и еще меньше может следовать ему. Совесть существует лишь тогда, когда человек ощуща­ет себя человеком, а не вещью, не товаром. Для вещей, обмениваемых на рынке, есть другой квазиморальный кодекс — кодекс честности. Вопрос заключается в том, происходит ли обмен по справедливым ценам, без ма­хинаций и давления, нарушающих честность сделки.

Эта честность — не добрая и не злая — является нрав­ственным принципом рынка, а также нравственным принципом, управляющим жизнью личности с рыноч­ной ориентацией.

Этот принцип честности, несомненно, ведет к оп­ределенному типу нравственного поведения. Поступая согласно кодексу честности, вы не лжете, не мошенни­чаете, не прибегаете к насилию, — вы даже предостав­ляете другим благоприятные возможности. Но любить своего ближнего, чувствовать свое единство с ним, по­святить жизнь развитию его духовных сил — все это не входит в моральный кодекс честности. Мы живем в парадоксальной ситуации: на практике мы следуем мо­рали честности, а на словах исповедуем христианскую мораль. Не должно ли нас смутить такое явное проти­воречие? По всей видимости, этого не происходит. В чем же дело? Отчасти причина состоит в том, что на­следие четырехтысячелетнего развития нравственно­го сознания вовсе не утеряно полностью. Напротив, ос­вобождение человека от власти феодального государ­ства и церкви позволило во многом реализовать это на­следие, и в период с XVIII в. до наших дней оно все еще переживает, возможно, небывалый расцвет. Мы все еще являемся частью этого процесса, но при данных условиях нашей собственной жизни в XX столетии похоже, что больше нет бутона, который мог бы рас­цвести, когда увянет этот цветок.

Другой причиной, по которой нас не смущает про­тиворечие между гуманистической нравственностью и моральным кодексом честности, служит то, что в свете морали честности мы даем новое толкование религиоз­ной и гуманистической этике. Наглядный пример та­кой интерпретации — Золотое правило¹⁹⁹. В изначаль­ном иудейском и христианском понимании таким пра­вилом было известное выражение библейской запове­ди: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». В си­стеме морали честности оно просто означает: «Совер­шая обмен, будь честен. Давай столько, сколько рас­считываешь получить сам. Не жульничай!» Неудиви­тельно, что это Золотое правило — наиболее распрос­траненное религиозное изречение наших дней: в нем сочетаются две противоположные системы нравствен­ности, и оно помогает нам забыть о противоречии меж­ду ними.

Притом что мы все еще живем за счет христианс- ко-гуманистического наследия, не приходится удив­ляться, что молодое поколение все меньше обнаружи­вает традиционную нравственность и что среди наших молодых людей можно встретить нравственное неве­жество, составляющее разительный контраст достиг­нутому обществом уровню экономического и образо­вательного развития. Сегодня, когда я просматривал эту рукопись, я прочел два сообщения. Одно, напеча­танное в «Нью-Йорк тайме», об убийстве человека, ко­торого безжалостно забили ногами четыре подростка из самых обычных семей среднего класса. Другое со­общение, опубликованное в журнале «Тайм», описы­вает нового префекта полиции в Гватемале, который в бытность свою шефом полиции при диктаторском ре­жиме Убико²⁰⁰ «усовершенствовал специальный сталь­ной обруч, сдавливающий голову, предназначенный для выпытывания не слишком строго хранимых тайн и по­давления политического инакомыслия»²⁰¹. Его портрет помещен с подписью: «Сокрушитель инакомыслия». Можно ли найти большее патологическое равнодушие к садистским крайностям, чем эти с легкостью брошен­ные слова? Стоит ли удивляться, что в обществе, где самый популярный информационный журнал может такое написать, подростки, не задумываясь, могут из­бить человека до смерти? А то обстоятельство, что в комиксах и фильмах мы показываем безжалостность и жестокость, потому что это товар, приносящий день­ги, — разве не служит оно достаточным объяснением растущего варварства и вандализма нашей молодежи? Наши киноцензоры бдительно следят, чтобы не было показа эротических сцен, так как они могут вызвать недозволенные сексуальные желания. Но насколько невинным был бы такой результат в сравнении с дегу- манизирующим воздействием того, что разрешается цензорами и вызывает, по всей видимости, гораздо меньше возражений со стороны церквей, чем традици­онные грехи. Да, у нас пока еще есть нравственное на­следие, но в недалеком будущем оно будет растрачено и замещено моральными принципами «Дивного нового мира» или «1984 года»²⁰², если только оно не сохранит­ся как наследие и не будет создано заново всем нашим образом жизни. В настоящее время нравственное по­ведение все еще можно найти в конкретной жизни мно­гих отдельных людей, тогда как в целом общество друж­ными рядами движется к варварству²⁰³.

То, что было сказано об этике, в значительной мере можно сказать и о религии. Конечно, в рассужде­ниях о роли религии среди отчужденных людей все за­висит от того, что мы называем религией. Если мы го­ворим о религии в самом широком смысле слова как о системе ориентации и объекте поклонения, то, дей­ствительно, каждое человеческое существо религиоз­но, поскольку нельзя жить без такой системы и оста­ваться здоровым. Тогда наша культура столь же рели­гиозна, как и любая другая. Наши боги — это машины и идея эффективности; смысл нашей жизни состоит в том, чтобы двигаться, быть впереди, подняться как можно выше к вершине. Но если под религией мы под­разумеваем монотеизм, тогда, конечно, наша рели­гия — не более чем один из предметов потребления, выставленный напоказ. Монотеизм несовместим с от­чуждением и с нашей этикой честности. Он делает высшей целью жизни, которую нельзя подчинить ни одной другой, развертывание человеческих возможно­стей, спасение человека. Поскольку Бог непостижим и неопределим, а человек создан по образу Божьему, че­ловек тоже неопределим. Имеется в виду, что он — не вещь и нельзя считать его вещью. Борьба между моно­теизмом и идолопоклонством — это как раз борьба между продуктивным и отчужденным способом жиз­ни. Наша культура, пожалуй, первая в человеческой истории полностью секуляризованная²⁰⁴ культура. Мы оттолкнули от себя осознание фундаментальных про­блем человеческого существования и озабоченность ими. Нас не занимает ни вопрос о смысле жизни, ни его решение: мы начинаем с убеждения, что нет иной цели, кроме того, чтобы успешно «инвестировать» соб­ственную жизнь и прожить ее без чрезмерных неудач. Большинство из нас верит в Бога, принимая, как само собой разумеющееся, что Бог существует. Остальные, неверующие, принимают, как само собой разумеющее­ся, что Бог не существует. В обоих случаях Бог счита­ется чем-то само собой разумеющимся. Ни вера, ни безверие не приводят к бессонным ночам и не вызыва­ют серьезной озабоченности. В самом деле, верит че­ловек в Бога или нет, в нашей культуре это почти без­различно как с психологической, так и с истинно рели­гиозной точек зрения. В обоих случаях он не проявля­ет интереса ни к Богу, ни к ответу на вопрос о своем собственном существовании. Подобно тому как на смену братской любви пришла обезличенная чест­ность, так и Бог превратился в удаленного от нас Гене­рального директора корпорации под названием Все­ленная. Вы знаете, что Он — там. Он ведет дела (хотя, возможно, они бы шли и без Него), вы Его не видите, но признаете Его руководство, в то время как сами «де­лаете свое дело».

Религиозное «возрождение», свидетелями которо­го мы являемся в наши дни, — это, пожалуй, самый сильный удар по монотеизму, который когда-либо был нанесен ему. Может ли быть большее святотатство, чем говорить о «Человеке наверху», учить молиться о том, чтобы сделать Бога своим партнером по бизнесу, «рек­ламировать» религию с помощью методов и призывов, какими обычно рекламируют мыло?

В свете того, что отчуждение современного челове­ка несовместимо с монотеизмом, можно было бы ожи­дать, что священники и раввины окажутся в первых ря­дах критиков современного капитализма. Хотя верно, что со стороны высших авторитетов католической церк­ви и ряда священников и раввинов рангом пониже та­кая критика раздавалась, но все церкви в основном при­надлежат к консервативным силам современного обще­ства и используют религию, чтобы поддержать челове­ка в рабочем состоянии, в состоянии удовлетворенности глубоко нерелигиозной системой. Большинство из них, похоже, не понимают, что этот тип религии в конечном счете выродится в откровенное идолопоклонство, если они не охарактеризуют его соответствующим образом и не начнут после этого бороться против современного идолопоклонства, вместо того чтобы рассуждать о Боге и таким образом поминать Его имя всуе — в нескольких смыслах, а не в одном.

Труд

Каково значение слова «труд» в отчужденном обще­стве? Я уже сделал несколько кратких замечаний по этому вопросу в ходе общего обсуждения проблемы от­чуждения. Но поскольку это проблема чрезвычайной важности не только для понимания нынешнего обще­ства, но и для любой попытки создать более здоровое общество, на следующих страницах я хочу отдельно и более широко рассмотреть проблему труда.

Если человек не эксплуатирует других, он вынуж­ден работать, чтобы жить. Каким бы примитивным и простым ни был его способ труда, он возвысился над царством животных уже самим фактом производства. Ему справедливо было дано определение «животного, которое производит». Но для человека труд — это не только неизбежная необходимость. Труд высвобожда­ет его из природы, он создает человека как социальное и независимое существо. В процессе труда, т. е. в про­цессе формирования и изменения внешней природы, человек формирует и изменяет самого себя. Он вы­ходит из природы, подчиняя ее себе; он развивает свои способности к сотрудничеству, разум, чувство прекрас­ного. Он обособляет себя от природы, от изначального единства с ней, в то же время вновь объединяет себя с ней уже как ее хозяин и созидатель. Чем больше совер­шенствуется его труд, тем совершеннее его индивиду­альность. Формируя природу и заново создавая ее, он учится пользоваться своими силами, развивая свое ма­стерство и созидательность. Что бы мы ни взяли, пре­красные росписи пещер южной Франции, орнаменты на оружии первобытных людей, статуи и храмы Греции, средневековые соборы, стулья и столы, сделанные ис­кусными ремесленниками, цветы, деревья или злаки, выращенные крестьянами, — все это выражения твор­ческого преобразования природы с помощью человечес­кого разума и умения.

В западноевропейской истории мастерство ремес­ленников, особенно уровень, достигнутый ими в XIII- XIV вв., является одной из вершин развития творчес­кого труда. Труд был не просто полезной деятельнос­тью, он приносил глубокое удовлетворение. Главные черты ремесленного мастерства особенно ярко выра­зил Ч. Р. Миллс: «В труде нет никаких скрытых моти­вов помимо изготовляемого продукта и процесса его созидания. Детали ежедневной работы полны значе­ния, потому что в уме работника они не отделены от продукта труда. Работник свободен проконтролировать собственные трудовые действия. Поэтому ремесленник способен учиться у собственной работы, а также ис­пользовать и развивать свои способности и умение в ходе ее выполнения.

Между работой и игрой, трудом и культурой нет раз­рыва. Способ, каким ремесленник обеспечивает себе средства к жизни, определяет и заполняет собой весь его образ жизни»²⁰⁵.

С разрушением средневековой структуры и возник­новением современного способа производства значе­ние и функция труда основательно изменились, особен­но в протестантских странах. Человека, напуганного только что завоеванной свободой, охватила потреб­ность заглушить свои сомнения и страхи с помощью лихорадочной деятельности. Результат этой активнос­ти, ее успех или неудача, был решающим для его спа­сения, ибо указывал, относится ли он к числу спасен­ных или потерянных душ. Вместо того чтобы быть деятельностью, несущей в себе удовольствие и удов­летворение, труд стал обязанностью и мучением. Чем больше была возможность получить богатство с помощью труда, тем больше он превращался в простое средство для достижения благосостояния и успеха. Говоря словами Макса Вебера²⁰⁶, труд стал главным фактором системы «мирского аскетизма», откликом на испытываемые человеком чувства одиночества и изо­лированности.

Однако труд в этом смысле слова существовал толь­ко для высших и средних классов, которые могли нако­пить некоторый капитал и использовать чужой труд. Для подавляющего большинства людей, имевших для продажи только свою физическую энергию, он стал не чем иным, как трудовой повинностью. В XVIII-XIX вв. рабочий должен был трудиться по 16 часов в сутки, если он не хотел умереть с голоду, и делал это не пото­му, что таким образом он служил Господу, и не пото­му, что его успех показал бы, что он принадлежит к числу «избранных», а потому, что был вынужден про­давать свою энергию тем, у кого были средства эксплу­атировать ее. В первые века нашей эпохи смысл труда разделился на обязанность у средних классов и при­нудительный труд у не имевших собственности.

Религиозное отношение к труду как к обязаннос­ти, все еще значительно преобладавшее в XIX в., за­метно изменилось в последние десятилетия века ны­нешнего. Современный человек не знает, что с собой делать, как прожить жизнь, наполнив ее смыслом; он вынужден работать, чтобы избавиться от невыносимой скуки. Но труд перестал быть моральным и религиоз­ным долгом в том смысле, как его понимали представи­тели среднего класса XVIII-XIX столетий. Появилось нечто новое. Постоянно возрастающее производство, стремление делать больше вещей лучшего качества превратились в самоцель, стали новыми идеалами. Труд стал отчужденным от трудящегося человека.

Что происходит с промышленным рабочим? В тече­ние 7-8 часов в день он расходует большую часть сво­их сил на производство «чего-нибудь». Ему нужна ра­бота, чтобы обеспечить себе средства к жизни, но его роль в основном пассивна. Он выполняет маленькую частную операцию в сложном и высокоорганизованном процессе производства и никогда не сталкивается со «своим» продуктом как с целым, по крайней мере в ка­честве производителя, разве что в качестве потребите­ля, если только у него есть деньги, чтобы купить в ма­газине «свой» продукт. Он не имеет отношения ни к целостному продукту в его физическом выражении, ни к более широким экономическим и социальным его ас­пектам. Он поставлен на определенное место, призван выполнить определенную задачу, но не участвует ни в организации трудового процесса, ни в управлении им. У него нет заинтересованности, он даже не знает, по­чему производится именно этот, а не другой товар, ка­кое отношение он имеет к потребностям общества в целом. Обувь, машины, электрические лампочки про­изводятся «предприятием» с использованием машин. Он скорее часть машины, чем управляющий ею актив­ный субъект. Вместо того чтобы служить человеку, выполняя за него работу, на которую раньше приходи­лось затрачивать чисто физическую энергию, машина стала его господином. Вместо того чтобы машина за­менила собой человеческую энергию, человек стал за­меной машины. Его труд можно определить как осу­ществление действий, которые машины пока что не могут выполнять.

Труд — это не сама по себе наполненная смыслом человеческая деятельность, а средство для получения денег. П. Друкер, занимающийся изучением рабочих автомобильной промышленности, выражает эту мысль очень лаконично: «Для огромного большинства рабо­чих автомобильной промышленности единственный смысл их работы состоит в получении платежного чека, а не в чем-то, связанном с трудом или продуктом. Труд выступает как нечто противоестественное, как непри­ятное, бессмысленное, бестолковое условие для полу­чения платежного чека, лишенное и достоинства, и значения. Неудивительно, что тем самым поощряется небрежная работа, замедление ее темпа и прочие фо­кусы, направленные на то, чтобы получить ту же опла­ту за меньший труд. Неудивительно, что в итоге рабо­чий оказывается несчастным и недовольным, потому что платежный чек — недостаточное основание для самоуважения»²⁰⁷.

Отношение рабочего к труду — это результат всей социальной организации, частью которой он является. Будучи «нанятым»²⁰⁸, он перестает быть активным дей­ствующим лицом и ни за что не отвечает, кроме надле­жащего выполнения порученной ему некоторой отдель­ной части трудового процесса, и мало в чем заинтере­сован, кроме того, чтобы принести домой достаточно денег для содержания самого себя и семьи. Ничего боль­шего от него не ожидают и не требуют. Он — часть арендованного капиталом оборудования, и его роль и функция определяются именно этим качеством — быть частью оборудования. В последние десятилетия все больше внимания обращали на психологию рабочего, на его отношение к труду, на «человеческую проблему промышленного производства». Однако сама эта фор­мулировка указывает на лежащую в ее основе установ­ку. Речь идет о человеческом существе, проводящем на работе большую часть жизни, поэтому следовало бы обсудить скорее «производственные проблемы чело­веческих существ», а не «человеческую проблему про­мышленного производства».

Большинство исследований в области индустриаль­ной психологии рассматривает вопрос о том, как повы­сить производительность отдельного рабочего и каким образом побудить его работать так, чтобы возникало меньше трений. Психология сослужила свою службу «человеческой инженерии» — попытке обращаться с рабочим и служащим как с машиной, которая лучше работает, если ее хорошенько смазать. Если Тейлор в первую очередь был озабочен тем, как лучше органи­зовать техническое использование физических сил ра­бочего, то большинство индустриальных психологов заняты главным образом манипулированием его пси­хикой. Основную идею можно сформулировать так: если он лучше работает, когда счастлив, давайте сде­лаем его счастливым, спокойным, довольным и вооб­ще каким угодно, раз это повышает его выработку и смягчает конфликты. Во имя «человеческих отноше­ний» к рабочему применяют весь набор средств, при­годных для полностью отчужденной личности. Для улучшения отношений с людьми рекомендуются даже такие вещи, как счастье и человеческие ценности. Так, например, по утверждению журнала «Тайм», один из наиболее известных американских психиатров сказал, обращаясь к полуторатысячному коллективу служащих супермаркета: «Наши покупатели получат еще больше удовольствия, если мы будем счастливы... Если бы нам удалось претворить в жизнь некоторые из этих основ­ных принципов ценностей и человеческих отношений, управленческий персонал получил бы за это сполна звонкой монетой». Речь идет о «человеческих отноше­ниях», а подразумеваются при этом отношения самые бесчеловечные, отношения между отчужденными ав­томатами. Говорят о счастье, а подразумевают установ­ление жесткого распорядка, исключающего последние сомнения и всякую спонтанность²⁰⁹.

Отчужденный и глубоко неудовлетворительный характер труда приводит к двум следствиям: пер­вое — идеалу полнейшей лени, второе — к затаен­ной, хотя зачастую и бессознательной, враждебнос­ти по отношению к труду, а также ко всему и всем, с ним связанным.

Широко распространенную склонность к состоя­нию полнейшей лени и пассивности нетрудно распоз­нать. Наша реклама обращается к ней даже чаще, чем к сексу. Конечно, существует множество полезных, сберегающих труд приспособлений. Но их полезность частенько служит всего-навсего обыкновенной реали­зацией призыва к полнейшей инертности и пассив­ному восприятию. Пачка полуфабрикатов для завтра­ка рекламируется как «новинка — ее легче съесть». Электрический тостер рекламируют в таких выраже­ниях: «...самый необычный тостер в мире! Ваш новый тостер все сделает за вас. Вам даже не придется при­лагать усилий, чтобы положить в него хлеб. Мощный, хотя и необычный электрический двигатель осторож­но возьмет хлеб прямо из ваших рук!» О скольких курсах изучения языков и других предметов объявля­ют с помощью рекламного девиза: «Учение без уси­лий, никакой зубрежки!» Всем знаком портрет пожи­лой супружеской пары с рекламы компании по стра­хованию жизни; они удалились от дел в 60-летнем возрасте и проводят жизнь в совершенном блажен­стве, ничем не занимаясь, кроме путешествий.

Радио и телевидение демонстрируют другой эле­мент этой тоски по лени: идею «кнопочной власти». На­жимая на кнопку или поворачивая рукоятку машины, мы властны заставить зазвучать музыку, речи, спортив­ные игры, а по телевизору — распорядиться, чтобы про­исходящее в мире предстало перед нашими очами. Удо­вольствие вести машину наверняка частично покоит­ся на том же утолении жажды кнопочной власти. Мощ­ная машина приводится в движение легким нажатием кнопки; потребуется совсем немного умения и усилий, чтобы водитель почувствовал, что он властен над про­странством.

Но есть и куда более серьезная и затаенная реак­ция на бессмысленность труда и его скуку. Это враж­дебное отношение к труду, гораздо менее осознанное, чем наше страстное стремление к лени и бездеятель­ности. Нередко предприниматель чувствует себя узни­ком собственного бизнеса и продаваемых им товаров. Его товар вызывает у него такое чувство, словно его обманули, и он втайне презирает его. Он ненавидит покупателей, вынуждающих его разыгрывать спек­такль, чтобы продать товар. Он ненавидит своих кон­курентов, представляющих для него угрозу; своих слу­жащих, как, впрочем, и вышестоящих, потому что он постоянно находится в конкурентной борьбе с ними. Но, что важнее всего, он ненавидит себя, потому что видит, как проходит жизнь безо всякого смысла, если не считать сиюминутного опьянения успехом. Конеч­но, эти ненависть и презрение и к другим, и к себе, и к самим производимым вещам по преимуществу бессоз­нательны и лишь случайно доходят до осознания в ми­молетной мысли, достаточно беспокоящей, чтобы по­стараться как можно быстрее отбросить ее.

Демократия

Подобно тому как стал отчужденным труд, так и выра­жение воли избирателя в современной демократии при­обрело отчужденный характер. Принцип демократии состоит в том, что не руководитель или малая группа, а народ в целом определяет свою судьбу и принимает решения по вопросам, затрагивающим всех. Выбирая своих представителей в парламент, где принимаются законы страны, мы полагаем, что каждый гражданин выполняет роль ответственного участника в делах об­щества. Благодаря принципу разделения властей был создан весьма остроумный механизм, служащий для поддержания целостности и независимости судебной системы и сохранения равновесия соответствующих функций законодательной и исполнительной властей. В идеале каждый гражданин в равной мере несет от­ветственность за принятие решения и влияет на их при­нятие.

В действительности же демократическую систему с самого начала преследовало одно серьезное противо­речие. Она действовала в государствах с колоссальным неравенством возможностей и доходов, и привилеги­рованные классы, естественно, не хотели терять своих привилегий, которые им обеспечивал «статус-кво» и ко­торых они легко могли бы лишиться, если бы воля не имевшего собственности большинства нашла свое пол­ное выражение. Чтобы избежать этой опасности, боль­шая часть не владеющего собственностью населения была лишена права голоса. Крайне медленно утверж­дался принцип, согласно которому каждый гражданин имеет право голоса без всяких ограничений и условий.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: