Сделай Сам Свою Работу на 5

СЕМИОЗИС И КУЛЬТУРНОЕ ВИДЕНИЕ





Семиотическая концепция культуры и понимание ее как типа видения, отличного от других культурных мироощущений (например, в рамках концепции культурно-исторических типов), довольно распространены в научной литературе. Однако практически отсутствуют исследования отношений между этими двумя важными трактовками культуры. Попробуем восполнить этот пробел.

Знание и знак

Одной из ранних семиотических концепций можно считать семиотическую трактовку мышления Г.П. Щедровицкого. Характеризуя развитие мышления, Щедровицкий сталкивается со следующей проблемой. С одной стороны, он трактует знание в контексте мыслительной деятельности, и тогда оно редуцируется (сводится) к знаку. С другой — сохраняется эпистемологическая трактовка знания. В этом случае знание характеризуется как структура формы и содержания (форма представляет содержание, содержание представлено в форме). Введя понятие «знаковой формы», Щедровицкий пытается удержать эпистемологическую трактовку знания; настаивая на деятельностной природе мышления, он вынужден сводить знания к знакам, что, в конце концов, и произошло.



Сегодня я решаю эту дилемму следующим образом. Знание и соответствующее видение действительности не тождественно знаку. Семиоти-

Розин Вадим Маркович— доктор философских наук, ведущий научный сотрудник Института философии РАН (Москва).

ческий процесс является операциональной несущей основой знания, другими словами, чтобы получить знание, необходимы замещение, означение и действия со знаками. Но знание возникает как бы перпендикулярно, при условии своеобразного удвоения действительности. В сознании человека, получающего и понимающего знание, под влиянием требований коммуникации (например, необходимости при отсутствии предмета сообщить о нем другим членам общества) предмет начинает существовать двояко – и сам по себе, и как представленный в семиотической форме (слове, рисунке и т.п.). Знание «слон» фиксирует не только представление о слоне, сложившее в обычной практике, но и представление о слоне, неотделимое от слова «слон». В обычном сознании эти два представления сливаются в одно целое – знание, но в контексте общения (коммуникации) и деятельности они расходятся и выполняют разные функции. Так, именно второе представления позволяет транслировать знание и действовать с ним как с самостоятельным объектом, в то же время первое представление — необходимое условие формирования и опознания означаемого предмета (см. прим. 1).



Указанное здесь представление о знании (схема знания) в той или иной форме осознавалось многими философами. Например, Аристотель фиксировал различие знания и объекта, причем содержание знания в его системе часто совпадает с сущностью объекта. Кант говорил о созерцании. «Каким бы образом и при помощи каких бы средств, — пишет Кант, — ни относилось познание к предметам, во всяком случае созерцание есть именно тот способ, каким познание непосредственно относится к ним и к которому как к средству стремится всякое мышление» [7,127]. Почему мышление ставится в зависимость от созерцания? А потому, что в знании одно представление фиксируется (отражается) в другом. Мышление, рассматриваемое в качестве способа получения знаний, то есть познания, и определяется как способность отражения («описания») предмета, как созерцание. Другими словами, о знании мы говорим не только в контексте коммуникации, но и познания, для знака же познавательная деятельность не обязательна. Вот почему я утверждаю, что знание, хотя и возникает на семиотической основе, к знакам не сводится. Замещения, означения, трансляция знаков и другие действия со знаками создают в сознании условия для поляризации целостного представления о предмете: одно из них осознается как знание, второе – как объект знания или его содержание.



Происхождение человека и видения действительности

Именно знания являются тем, что для человека задает видение действительности. В свою очередь, получение знания, как уже говорилось,

предполагает семиотический процесс (изобретение знаков, означение, действия со знаками). Уже в процессе становления человека, одной из предпосылок которого выступали сообщества человекообразных обезьян, имеющих сильную власть вожака и развитую сигнальную систему, складывается поведение, суть которого представляло проживание воображаемых событий, заданных знаками. Напомню соответствующую реконструкцию, опубликованную в книге «Культурология».

Вспомним, как развивается ребенок примерно до 2—3 лет. В чем состоит его развитие? Не в том ли, что он адаптируется к коммуникации с матерью и отцом, входит в эту коммуникацию, «специализируется» в ней? Ребенок учится фиксировать свой взгляд на Другом (его руках, лице, глазах, фигуре), учится соотносить произнесенное слово (сначала материнское, затем свое) с предметами и действиями, учится действовать согласованно (подчиняться взрослому, соединять свои усилия и действия с его усилиями и действиями). Именно в этом процессе адаптации-научения формируется значение слов и других знаков и складывается воображение ребенка, когда он может помыслить (представить) предмет, отвечающий слову и знаку. Попробуем и в филогенезе найти «некие персонажи и процессы», аналогичные онтогенетическим «Коммуникации» и «Родителям».

Перенесемся мысленно в те доисторические эпохи, когда сообщества обезьян, которых мы называем человекообразными, попали в какие-то необычайные, экстремальные для выживания условия (например, им пришлось спуститься с деревьев, искать пищу на открытых пространствах, защищаться от хищных зверей, более широко, чем обычно, использовать палки и камни). Можно предположить, что в этих условиях выживали лишь те сообщества, которые начали осуществлять «парадоксальное поведение». Чтобы пояснить, что это такое, обратимся к рассказу Э. Сетон-Томпсона «Тито» о маленькой смелой самке койота.

За Тито гнались борзые. «Через минуту собаки должны были настичь ее и разорвать. Но вдруг Тито остановилась, повернулась и пошла навстречу собакам, приветливо помахивая хвостом. Борзые особенные собаки. Они готовы догнать и растерзать всякого, кто бежит от них. Но тот, кто не убегает, и спокойно глядит им в глаза, сразу перестает быть для них врагом. Так случилось и теперь. Разогнавшись, борзые промчались мимо Тито, но сейчас же вернулись смущенные. Борзые отказывались нападать на зверя, который вилял хвостом и не желал убегать» [17, 295].

Представим себе теперь такую ситуацию. Сообщество человекообразных обезьян столкнулось с хищниками — тиграми, львами, пещерными медведями. Вожак обезьян замечает, что бежать некуда: справа и слева отвесные скалы, позади буйволы. И вот он, подобно Тито, на миг как

бы «помешался»: вместо того чтобы подать сигнал (крик) тревоги и бегства, издает прямо противоположный — «все спокойно, не двигаемся». И что странно, хищники, пораженные необычным поведением стаи обезьян, ретировались, ушли в поисках более «нормальной» пищи. Разберем эту ситуацию парадоксального поведения.

Почему обезьяны стоят, как это возможно, ведь опасность налицо? Возможно в том случае, если сигнал «спокойствия» перестает быть сигналом, отсоединяется от своей родной ситуации. Кроме того, нужно чтобы обезьяны сумели реально представить ситуацию опасности как спокойное событие, иначе они все равно побегут. Получается, что они должны сойти с ума: видя одно, воображать и видеть прямо противоположное, слыша одно, не верить своим ушам. Но ведь и мы, читатель, такие же, например, в данный момент находимся в каком-то помещении, но реально проживаем совершенно другие события: путешествуем во времени, размышляем о происхождении человека и т.п. Разберем эту ситуацию парадоксального поведения.

В нормальном, обычном поведении сигналы являются частью (элементом) события. Сигнал тревоги вовсе не означает саму тревогу, это именно первая часть сложного поведения (события) животного. В парадоксальном же поведении в психике обезьян происходит сшибка двух событий: с одной стороны, они видят реальную опасность, с другой -вынуждены следовать сигналу вожака, сообщающему, что опасности нет. В подобных парадоксальных ситуациях, которые были в те времена массовыми, обычными, животное должно как бы «выйти из себя», представить привычное событие в форме другого, часто противоположного.

В результате сигнал перестает восприниматься как часть события, он соотносится теперь с новым поведением (ситуацией, предметом), сохраняя, однако, связь со старыми. Дистанция, напряженность между этими тремя элементами (сигналом, новой ситуацией и старыми ситуациями) в конце концов разрешается так, что появляется знак.

По механизму процесс формирования знака можно представить так. Должна возникнуть связь знаковой формы с определенным предметом (ситуацией), в данном случае сигнал «спокойно» вступает в связь с ситуаций опасности. Необходимость (и эффективность) такой связи выясняется задним числом. Важно, что эта связь — не органическая (природная), а так сказать, «социальная»: она обусловлена коммуникацией и волей субъектов (властью вожака). В психологическом плане необходимое условие формирования связи между знаковой формой и предметом — активность субъекта, направленная на перепредставление ситуации (так ситуацию опасности нужно было понять как спокойное, безопасное событие).

Сигнал теперь — не сигнал, а знак новой ситуации, он обозначает, выражает некоторое событие. И контекст у знака другой – не часть события, а коммуникация. Теперь члены сообщества напряженно следят, какой сигнал-знак издаст вожак, а вожак всякую новую парадоксальную ситуацию означает как некоторое событие. Начиная с этого периода, сигнал-знак влечет за собой представление определенной ситуации, в которой назревает новое поведение. В коммуникации действительность удваивается: один раз она сообщается вожаком, издающим сигнал-знак, другой раз реализуется в конкретном означенном поведении.

Как же обезьяны сумели так удачно сойти с ума? Главным образом потому, что над ними довлела власть вожака, а также потому, что они соединили сигнал спокойствия с новой ситуацией, то есть начали обозначать эту ситуацию, и наконец, потому, что им удалось ситуацию опасности представить как спокойное событие. То есть в ситуации парадоксального поведения на основе сигнала формируется знак. В отличие от сигнала знак не является пусковой частью ситуации, а именно обозначает ее. В отличие от сигнала, осмысленном в пространстве биологического поведения, знак начинает существовать в пространстве коммуникации, которая задается напряженным отношением между вожаком и остальными членами стаи.

Коммуникация конституируется не реальной ситуацией, в которой находится животное, а криком-знаком вожака, его властным воздействием, но также активностью, деятельностью членов коллектива, сумевших связать знак с определенной ситуацией за счет ее перепредставления. Одновременно вместе с формированием знака складываются первые социальные отношения и то, что можно назвать зародышами человеческой психики. Действительно поведение обезьян, ориентирующихся на знаки и знаковую коммуникацию — это фактически первые социальные отношения, а деятельность по перепредставлению на основе знаков одних ситуаций в другие — первые акты человеческой психики. На их основе рождается в дальнейшем воображение.

Интересно, что коллективные, совместные действия с естественными орудиями (камнями, палками, костями животных и т.д.) также являются парадоксальным поведением. Представим себе следующую вполне правдоподобную ситуацию, относящуюся к тому же времени. Стая человекообразных обезьян разбивает камнями какие-то плоды. Неожиданно из-за кустов выскакивает тигр. Хотя вожак успевает издать какой-то сигнал, обезьяны в панике. Их действия бессмысленны, видны мелькающие лапы с камнями, но именно поэтому в голову тигра случайно попадают несколько камней. От боли и неожиданности тигр пугается и исче-

зает· Позднее в подобной же ситуации по сигналу вожака обезьяны уже довольно дружно кидают в хищников камни и палки. Эффект подобных действий для членов «сообщества» был неожиданным и странным: вместо одного события получалось другое: удавалось добыть пищу, прогнать хищников, изменить в благоприятную сторону угрожающую ситуацию. Можно предположить, что сигналы, запускавшие подобные совместные действия, тоже становились знаками, однако не только нового поведения, но и связанных с ним орудий-предметов.

Именно так, вероятно, и формируются коммуникация, знаки естественного языка (слова), воображение и память, помогающие создавать знаки и означать с их помощью различные ситуации и предметы. Чем чаше первобытные особи прибегали к парадоксальному поведению, тем больше сигналов превращалось в знаки, и тем эффективнее становилось их поведение. В конце концов, процесс логически приходит к своему завершению: парадоксальное поведение становится основным (так сказать, нормальным), полностью вытесняя старые формы сигнального поведения. Ситуации, действия или предметы, почему-либо не получающие означения, не существуют теперь для сообщества вообще. Система знакового поведения все время усложняется: формирование знаков и употребление их порождает необходимость в следующих знаках, эти — в других, и т.д.

А что происходит с обезьянами, вставшими на путь парадоксального и знакового поведения? Они вынуждены адаптироваться к новым условиям, меняться. Выживают лишь те особи, которые начинают ориентироваться не на сигналы и события, а на знаки, те особи, для которых «временное помешательство» на знаковой почве (т.е. воображение и представление) становятся нормой жизни, те, которые научаются работать со знаками (создавать их, понимать и т.д.). Именно адаптация к новым условиям резко меняет естественные процессы развития обезьян как биологического вида. Формируются новые типы движений конечностей, новые типы ощущений, новые действия и операции в психике. При этом можно предположить, что биологическая эволюция и становление вида Homo sapiens, должны были идти как и у всех обитателей нашей планеты, то есть под влиянием обычных факторов микроэволюции: естественного отбора, мутаций генов, их комбинации и т.п.

Ряд исследователей предполагает, что в доисторический период, когда складывался человек, мутационный процесс мог быть ускорен повышенным радиационным фоном или какими-либо другими причинами. Впрочем, по современным данным примерно каждый десятый индивидуум и так является носителем новой спонтанной мутации. Что же каса-

ется сдвигов в изменчивости поведения и условий естественного отбора, то изменчивость была обусловлена переходом к знаковому поведению, а отбор — сложными условиями жизни существ переходной формы и тем же переходом к знаковому поведению. Итак, формирование в связи со знаковым поведением новых телесных единиц, влекло за собой и соответствующую биологическую трансформацию. Последняя преобразовывала буквально все стороны жизнедеятельности организма, начиная от моторных действий и представлений, кончая половым поведением. Судя по всему, вожак, используя свою новую роль как организатора знакового поведения, навязывал особям женского пола половое общение не только в нормальном для такого общения биологическом периоде (течки), но и за его границами. Привыкшие действовать в реальной ситуации как воображаемой, особи женского пола идут на подобное нарушение, так сказать в силу «системных соображений». Возникшая при этом биологическая патология поведения закрепляется на мутационной генетической основе (то есть становится нормой), поскольку поддерживает общую тенденцию изменений организма в сторону семиотического поведения.

Таким образом, необходимость адаптироваться к коммуникации, работать со знаками и орудиями, действовать совместно трансформирует биологическую субстанцию обезьяны, создавая на ее основе существо переходной формы. Это уже не обезьяна, но еще и не человек, а особое меняющееся, адаптирующееся существо, претерпевающее метаморфоз.

Судя по палеонтологическим исследованиям, к концу четвертичного периода адаптация существ переходной формы заканчивается, т.е. их телесность (физиология, органы тела, внешний облик, действия органов чувств) теперь полностью отвечает коммуникации, требованиям совместной деятельности, знаковому поведению.

Семиотические схемы

Итак, семиотическое поведение основывается на видении и проживании воображаемых событий, будем их условно называть «сигнификатами» (от слова «сигнификация» — обозначение). Воспроизводство и трансляция этих событий предполагает знания, т.е. содержанием (объектом) знаний выступают сигнификаты. Второй основной источник видения в культуре — семиотические схемы. Поясню что это такое.

Говоря о знаках, мы употребляем два ключевых слова — «обозначение» и «замещение», например, некоторое число как знак обозначает то-то (скажем, совокупность предметов), замещает такой-то предмет (эту совокупность) в плане количества. Знаки вводятся в ситуации, когда уже сформировалась некоторая объектная область, но по какой-либо причи-

не человек не может действовать с объектами этой области (например, они разрушились, громоздки и пр.). Замещая эти объекты знаками и действуя с ними вместо того, чтобы действовать с соответствующими объектами, человек получает возможность достигнуть нужного ему результата; при этом частично перестраивается и сама деятельность и по-новому (сквозь призму означения) понимаются исходные объекты [14].

У схемы другие ключевые слова — «описание», «средство» (средство организации деятельности и понимания), «образ предмета». Например, мы говорим, что схема метро описывает пересадки и маршруты движения, помогает понять, как человеку эффективно действовать в метрополитене; именно схема метрополитена задает для нас образ метро как целого. Для лучшего понимания, что собой представляет семиотическая схема, приведу одну иллюстрацию — культурно-историческую реконструкцию того, как могли сформироваться представления о душе в архаической культуре и представление о богах в культуре древних царств.

Сознание человека архаической культуры структурируется следующим представлением: он верит, что каждое живое существо имеет неумирающую душу и жилище (дом), в котором она живет, причем это жилище по обстоятельствам можно менять (например, при жизни — это тело, после смерти — захоронение или страна предков, или древо жизни). В соответствии с этим представлением архаический человек понимает смерть как бесповоротный уход души из тела, болезнь – как временное отсутствие души, сновидение — как приход в тело во время сна чужой души (или путешествие души в этот период), создание «произведений искусства» (то есть изображений людей или животных, изготовление масок, игру на музыкальных инструментах и т.д.) — как вызывание душ, чтобы воздействовать на них. На этой же смысловой основе объясняются и более сложные реалии, например, действие природных сил как действие душ (духов) ветра, воды, огня, земли и прочее; связь людей в семье и племени (они имеют общие души, которые переходят от умерших к живущим); причина рождения детей в семье (отец-жених перегоняет души умерших в тело матери-невесты) [14, 153-154]. Вот как могло сложиться это представление.

Где-то на рубеже 100—50 тыс. лет до н.э. человек столкнулся с тем, что не знает, как действовать в случаях заболевания своих соплеменников, их смерти, когда он видел сны, изображения животных или людей, которые он сам же и создавал, а также в ряде других ситуациях, от которых зависело благополучие племени. Этимология слова «душа» показывает его связь со словами «птичка», «бабочка», «дыхание», «тень». Можно предположить, что представление о душе возникает примерно так.

Вероятно, вождь племени случайно отождествляет состояния птички (она может вылететь из гнезда, вернуться в него, навсегда его покинуть и т.д.) с интересующими его состояниями человека (смертью, болезнью, выздоровлением и прочее) и дальше использует возникшую связь состояний как руководство в своих действиях. Например, если человек долго не просыпается и перестал дышать, это значит, что его «птичка-дыхание» улетела из тела навсегда. Чтобы улетевшая «птичка-дыхание» не осталась без дома, ей надо сделать новый, куда можно отнести и бездыханное тело. Именно это вождь и приказывает делать остальным членам племени, то есть, с нашей точки зрения, хоронить умершего.

Объясняя другим членам племени свои действия, вождь говорит, что у человека есть птичка-дыхание, которая живет в его теле, или улетает навсегда, но иногда может вернуться. Пытаясь понять сказанное и тем самым оправдать приказы вождя и собственные действия, члены племени вынуждены представить состояния человека как состояния птички, в результате они обнаруживают новую реальность — душу человека. Если у вождя склейка состояний птички и человека возникла случайно (например, ему приснился такой сон, или, рассказывая о птичке, покинувшей гнездо, он случайно назвал ее именем умершего), то у членов племени, старающихся понять действия и слова вождя, эта склейка (означение) возникает в результате усилий понять сказанное вождем и осмыслить реальный результат новых действий. Необычные слова вождя, утверждающего, что у человека есть птичка-дыхание, помогают осуществить этот процесс понимания-осмысления.

Подобные языковые конструкции в моей семиотической теории истолковываются как самые первые «схемы»: птичка-дыхание как предметная форма выражает различные состояния человека — смерть, болезнь и т.д., то есть другой предмет. Схемы выполняют несколько функций: помогают понять происходящее, организуют и переорганизуют деятельность человека, собирают смыслы, до этого никак не связанные между собой, способствуют выявлению новой реальности. Необходимым условием формирования схем является означение, то есть замещение в языке одних представлений другими (в данном случае необходимо было определенные состояния человека представить в качестве состояний птички-дыхания). В этом смысле схема вроде бы является одним из видов знаков (по моей классификации «знаком-выделения» [14, 58-68]), однако, главное в схемах – не возможность действовать вместо обозначаемого объекта, а задавать новое видение и организовывать деятельность. Если мы делаем акцент на новом видении, то знаковая функция схемы выступает только как условие схематизации. Тогда схемы не могут быть поставлены в один

ряд со знаками. В этом случае схемы скорее эпистемологическое образование, о чем в свое время писал И. Кант (см. прим. 2). Если же акцент делается на замещении, то схема — это, действительно, сложный знак со всеми вытекающими из этого последствиями.

Изобретя представление о душе, человек смог действовать во всех указанных выше случаях; более того, можно предположить, что выжили только те племена, которые пришли к представлению о душе. На основе анимистических представлений формируются и первые социальные практики (захоронения умерших, лечения, толкования сновидений, вызывания душ и общения с ними), а также соответствующее понимание и видение мира (он был населен душами, которые помогали или вредили человеку).

И опять именно схемы помогали человеку распространить анимистические представления на новые случаи и ситуации. Например, как можно было понять, почему в семье и племени все люди похожи и связаны между собой? Двигаясь в схеме души: птичка могла переселиться из одного гнезда в другое, аналогично, душа умершего могла вернуться в тело ребенка, родившегося в данной семье (племени). Решая одни проблемы, архаический человек порождал другие, эти — третьи и так до тех пор, пока не удавалось выйти на понимание реальности (мира), обеспечивающей при сложившихся условиях устойчивую социальную жизнь.

Семиотические схемы могут описывать реальные предметы, например, тот же метрополитен, но чаще задают новые сигнификаты. Представления об архаической душе – пример подобного сигнификата. Как уже отмечалось, необходимое условие их становления – знаковые замещения (состояния человека выражаются поведением птички — носителя жизни). Но само понимание души — это уже новый предмет, в котором слились, сплавились свойства знака и замещающего его объекта) (см. прим. 3).

Природа культурного видения

Культурное видение, конечно, феномен более сложный. Он задается многими схемами и знаниями. Отчасти они независимы, отчасти связаны между собой. Формирование культурного видения можно проиллюстрировать на примере той же архаической культуры. В этой культуре мы находим два основных типа схем, первые можно назвать «локальными», вторые «фундаментальными». Примерами локальных схем являются архаические объяснения (осмысления) затмения, землетрясения и другие. Локальные схемы помогают понять новое явления и эффективно (по меркам этой культуры) действовать. Как правило, локальные схемы изобретаются для данного конкретного случая и больше нигде не употребляются.· Вот один характерный пример — архаическое понимание затмения.

«На языке тупи, — пишет Э. Тейлор, — солнечное затмение выражается словами: «ягуар съел солнце». Полный смысл этой фразы до сих пор обнаруживается некоторыми племенами тем, что они стреляют горящими стрелами, чтобы отогнать свирепого зверя от его добычи. На северном материке некоторые дикари верили также в огромную пожирающую солнце собаку, а другие пускали стрелы в небо для защиты своих светил от воображаемых врагов, нападавших на них. Но рядом с этими преобладающими понятиями существуют еще и другие. Караибы, например, представляли себе затмившуюся луну голодной, больной или умирающей... Гуроны считали луну больной и совершали свое обычное шарива-ри со стрельбой и воем собак для ее исцеления» [18, 228].

Этот пример показывает, что семиотическая схема в архаической культуре (и в значительной степени и в последующих) задает сразу три грани явления: языковое выражение (нужно было изобрести сам нарра-тив — «ягуар съел солнце» или «луна умирает»), понимание того, что происходит (диск солнца уменьшается, потому что его съедает ягуар), наконец, уяснение того, что надо делать (отгонять ягуара; а там и глядишь, скоро затмение прекращается — ягуар отпускает солнце; то есть архаический человек убеждался в эффективности своего понимания). Этот синкретизм трех основных образований — языка, коммуникации и деятельности, – очевидно, выступает условием разрешения проблем, с которыми периодически сталкивались архаические племена (например, когда начиналось затмение, они испытывали ужас и не знали, что делать). И локальные и фундаментальные схемы формировались как культурные условия разрешения определенных проблем.

В отличие от локальных схем, фундаментальные используются для осмысления большого круга природных и социальных явлений (в архаической культуре эти два класса явлений не различаются, более того, зачастую социальный субъект оказывается стихией и наоборот). Исследования показывают, что в архаической культуре можно выделить два основные типа фундаментальных схем — «схема души» и производные от них схемы (духов, реинкарнации — переход душ от умерших к живущим, схема «охотник-жених» и ряд других) и «схемы архе» (тотемов, культурных героев и первопредков, схемы творения и другие) (см. прим. 4).

Производные схемы, в свою очередь, получались двумя способами. Во-первых, так сказать, за счет «привязки» исходной схемы души к новым ситуациям. Например, всем природным явлениям, от которых зависел человек, и которые были похожи на живые, приписывались души; в отличие от душ человека они обычно назывались духами. Скажем, река движется, дает воду и рыбу, но может разлиться и разрушить жилиша;

нет сомнений, она живая и обладает душой. Кстати, тогда понятно и что делать: чтобы река не погубила и дала много рыбы ее духу нужно принести подарок (жертву), взамен она поможет. Второй способ построения производных схем — создание из простых схем более сложных.

Рассмотрим, например, как могло быть получено новое знание о том, что после смерти родственников их души возвращаются в тела детей, родившихся в данной семье. Получению этого знания, вероятно, предшествовали следующие наблюдения (их можно трактовать как знания), полученные в разных ситуациях, но почему-либо соединенных вместе. Первое – родственники в семье похожи друг на друга, не исключая умерших и живуших. Последнее могло звучать примерно так: «умерший дед (бабушка, отец) вернулся, то есть снова родился». Второе — птица может сменить свое гнездо, перелетев из одного в другое. Совмещение обоих наблюдений на фоне актуализации представления о душе-птице, создает условие для склейки в сознании двух образов — похожих друг на друга родственников и птицы-души, перелетающей из одного гнезда-дома (тела) в другой. Можно предположить, что подобная склейка облегчалась языковой игрой, воображением, сновидениями и стремлением понять возникший из соединения двух предметов феномен. Рождается же из всего этого новая схема (реинкарнации) и знание – «живущие и умершие родственники имеют одни и те же души». Кстати, в этом же контексте, вероятно, рождается и схема «древа жизни»: душа-птица, прежде чем влететь в новое гнездо, отдыхает на древе (жизни). На некоторых петроглифах так и изображено. Здесь новые схемы (реинкарнации и древа жизни) получаются за счет соединение двух схем души и особого ее осмысления (связь схем трактуется как переход душ от мертвых к рождающимся). И опять же новые схемы подсказывают, что делать.

Второй тип фундаментальных схем (схемы архе) можно проиллюстрировать на примере схемы культурного героя (он же часто «тотемный предок», он же «предок-демиург»). Актам первотворения, пишет Е. Ме-летинский, «соответствуют в архаических мифологиях жившие и действовавшие в мифическое время герои, которых можно назвать первопред-ками демиургами — культурными героями (см. прим. 5). Представления об этих трех категориях переплетены между собой, вернее — синкретически нерасчленены. В этом комплексе базисным началом является перво-предок — родовой, фратриальный, племенной. Последний может иногда мыслиться как общечеловеческий, поскольку племенные границы в сознании членов первобытной общины совпадают с общечеловеческими. Первопредок-демиург — культурный герой, собственно, моделирует первобытную общину в целом, отождественную с «настоящими людьми». У

племен Центральной Австралии и у палеоафриканских народностей (бушмены), отчасти у папуасов и некоторых групп американских индейцев мифические герои — это тотемные предки, то есть прародители или создатели одновременно как определенной группы животных (реже растений), так и человеческой родовой группы, которая рассматривает данную породу животных в качестве своей «плоти», то есть своих родичей, тотема... тотемные предки совершают творческие и культурные деяния, хотя тип культурного героя в Австралии еще слабо конституирован. Например, тотемные предки – дикие коты и ящерицы-мухоловки с помощью каменного ножа довершили творение людей-личинок, беспомощно лежавших на выступающих из воды скалах, сделали им обрезание (обряд инициации довершает человек), научили добывать огонь трением, готовить пищу, дали им копье и бумеранги, разделили людей на фратрии, снабдили каждого персональной чурингой как вместилищем его души» [8, 179-180].

То, что это семиотические схемы, видно из следующего. Очевидна предметная двухслойность схем архе: мифическое время и события выражают обычное. «В фантастических образах мифологии, — замечает Мелетинский, — широко отражены реальные черты окружающего мира. В этом отражении мифом действительности есть даже особая «полнота», потому что все сколько-нибудь существенные природные и социальные реалии должны быть укоренены в мифе, найти в нем свои истоки, объяснение и санкцию, в известном смысле они все должны иметь свой миф... к этому следует добавить, что всякие подлинные исторические события затем укладываются в прокрустово ложе готовой мифологической структуры, оказываясь лишь несовершенным воспроизведением, повторением своего абсолютного прообраза, локализованного в мифическом времени» [8: 170, 177].

Если схема души, как отмечалось выше, позволила разрешить проблемы, связанные с пониманием смерти, болезни, сновидений и т.п. феноменов человека, то схемы архе давали возможность для более широкого круга осмысления и, главное, для конституирования и функционирования архаической культуры. Во-первых, мы видим, с их помощью закрепляются социальные практики и занятия архаической культуры, а также дается объяснение основным явлениям культуры [8]. Впрочем, одно связано с другим: объяснение явлений, обусловленное проблемами, с которыми сталкивались племена, выливалось в формирование определенных социальных практик.

Во-вторых, обозначаются очень важные для воспроизводства культуры процессы обучения. Знание происхождения огня, змей, лекарствен-

ных трав, пишет Мелетинский, дает возможность избежать ожогов и укусов, применять целесообразно лекарства. Указанные в схемах архе пер-водействия и изобретения, как правило, связаны с реальными процессами подражания и обучения, имеющими место в первобытных племенах. Более того, можно предположить, что архаический наставник и «учитель» юношей и девушек, демонстрирующий им в первый раз, а затем помногу раз, пока они не запомнят и научатся всему тому, что необходимо знать каждому члену племени, и послужил прообразом культурного героя.

В-третьих, в схемах архе кодируются конфликтные ситуации, столкновение племени с индивидом, разрешение конфликтов, опасные или ошибочные действия и поступки. Например, в мифах мелазийцев характерен мотив двух братьев близнецов – «умного» и «глупого», т.е. «положительный и отрицательный варианты культурного героя... братья участвуют в делах творения неодинаковым образом: То Кабинана создает все лучшее и ценное для человека, все положительное, а То Карвуву – все отрицательное... То Карвуву — виновник смерти (он помешал своей матери-старухе сменить кожу, подобно змеям), голода, войн, кровосмешения... Его демонизм является главным образом результатом неудачного подражания (как настоящий «дурачок», он, например, кроет хижину изнутри, и его мочит дождь)» [8].

В-четвертых, схемы архе выполняют важную роль консолидации племени и умножения его сил. Культурные герои (предки и тотемы) призываются на помощь во время работ или военных стычек, определенные ритуалы помогают членам племени почувствовать их присутствие и поддержку, наконец, дают возможность общезначимо сменить роль и начать выполнять новую («переходные обряды»). «Важнейший и наиболее образцовый переходной обряд, – считает Мелетинский, – инициация, отрывающая юношу, достигшего половой зрелости, от матер и сестер, от группы непосвященных женщин и детей, и переводящая его в группу взрослых мужчин-охотников с последующим правом женитьбы и т.д. Этот переход включает физические испытания на выносливость, мучительную посвятительную операцию и овладение основами племенной мудрости в форме мифов, инсценируемых перед посвященными. Инициация включает также символическую временную смерть и контакт с духами, открывающий путь для оживления или, вернее, нового рождения в новом качестве» [8, 226].

В-пятых, схемы архе используются в особых ритуалах для подтверждения культурной реальности, причем эти ритуалы, например, в Тибете дошли буквально до наших дней. Показательный пример — магический обяд «чод» (от глагола «отрезать», «уничтожать»). «Тибет, — пишет Дэ-

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.