Сделай Сам Свою Работу на 5

Теоремы закрытого системного познания





Первая теорема закрытого системного познания: закрыто-системное познание допускает познание несу­ществующих вещей.

Пусть нам даны «А» и «В». Это система или сумма? Трудно, почти невозможно ответить на этот вопрос. Ес­ли же мы представим их следующим образом: «А + В» — это будет система или сумма? Тут ответ не заставит себя ждать: «А + В» — математически это сумма, но не ма­тематически — система, поскольку удовлетворяет тре­бованиям системы.

Система, как известно, представляет собой совокуп­ность элементов, находящихся в отношениях между со­бой и образующих целостность. И здесь все соответ­ствует определению: «А + В» — это действительно сово­купность элементов, которые находятся в отношениях и связях между собой, образуя определенную целост­ность, единство.

Сделаем остановку. Мы весьма бойко принялись рассуждать, даже не задумавшись над тем, что есть «А», а что — «В». Казалось бы, тут все просто — это неиз­вестные.

Но если подставить вместо этих неизвестных (или хотя бы вместо одного из них) — хаос или, того хуже, — ничто? Изменится ли теперь наше воззрение на систему «А + В», останется ли она после этого все той же систе­мой? Как это ни парадоксально, но да. Ведь мы уже ус­пели убедиться в том, что перед нами система, и только после этого задумались над вопросом, чем являются ее элементы.



Вывод первой теоремы закрытого системного позна­ния: поскольку этот подход позволяет изучать даже хаос и ничто, очевидно, что закрыто-системное познание допускает познание несуществующих вещей.

Немного, мягко говоря, странные результаты, но все-таки звучит оптимистично. С другой стороны, узнаем ли мы с помощью такого познания что-либо о сути этих изучаемых нами вещей?

Людвиг Витгенштейн пишет в своем дневнике: «Все люди смертны, Сократ — человек, следовательно, Со­крат смертен. Вывод явно верен, хотя ни структура Со­крата, ни структура смертности неизвестна»22. Этот при­мер вопрошания гения в отношении знаменитого силло­гизма прекрасно показывает ограниченность закрыто-системного познания.

В чем методологическая важность этой теоремы? С одной стороны, она предостерегает нас от скоропали­тельных выводов относительно многих положений, ко­торые мы можем вывести в закрыто-системной модели, но которых не существует в действительности.



С другой стороны — это хороший инструмент мето­дологического разбора, который позволяет нам четко выстраивать терминологическую сеть. Например, бла­годаря множеству работ на темы «трансцендентально­го» и «экзистенции» мы знаем о них чуть ли не больше того, чем о совершенно естественных для нас феноме­нах. И первая теорема закрыто-системного познания ясно дает понять, что есть это «знание».

В заключение предоставим слово Мартину Хайдеггеру, который методологически верно и изящно исполь­зует этот прием: «Попытаемся задать вопрос о Ничто, — предлагает М. Хайдеггер. — Что такое Ничто? Уже пер­вый подступ к этому вопросу обнаруживает что-то не­привычное. Задавая такой вопрос, мы заранее представ­ляем Ничто как нечто, которое тем или иным образом "есть" — словно некое сущее. Но ведь как раз от сущего Ничто абсолютно отлично. Наш вопрос о Ничто — что и как оно, Ничто, есть — искажает предмет вопроса до его противоположности. Вопрос сам себя лишает соб­ственного предмета»23.


 

Вторая теорема закрытого системного познания: закрыто-системное познание формирует мнимую реаль­ность.

Расставшись с кем-то на год, мы не отдаем себе отче­та в том, что встретиться нам предстоит уже с совер­шенно иным человеком — причем физически. Неис­числимое количество биохимических превращений, происшедших в организме за это время, приведут к за­мене одних атомов и молекул другими, поменяются и химические связи, изменится и молекулярный состав. Даже ткани организма совершенно обновятся, причем как за счет субклеточных элементов, так и за счет самих клеток — средняя продолжительность жизни эритроци­та составляет 120 суток, эпителия кишечника — и того меньше. И это мир физических вещей.



А что говорить о том, как разительно изменится пси­хологическое «содержимое»! Каким новым опытом этот человек обновится? Что канет в небытие, а что приобре­тет новые краски? У нашего «знакомого» изменятся и пред­ставления о мире, и образы его восприятия. Он будет те­перь как-то иначе думать, подчас изменится даже не только то, что он думает, но и то — как он думает! Пла­стичность и изменчивость психической сферы потряса­ет. Что там год, иногда достаточно одного мгновения, чтобы перед нами стоял уже другой человек. Формаль­но перед нами все тот же Семен Семенович, но до того как он узнал, что выиграл в лотерею баснословную сум­му, и после этого, до того как ему сообщили о смерти са­мого близкого его человека, и после — это разные люди. Они по-другому видят мир, иначе к нему относятся, в другие цвета перекрашивается весь имеющийся в их за­пасниках психологический опыт.

Редкий человек через минуту так же, как и в первый раз, выбирает цвета в тесте Люшера. Что-то, но будет иначе. Мир в прямом смысле этого слова — «перекра­шивается». То, что было интересно, приятно, влекло, теперь неинтересно, неприятно или даже отталкивает. Ра­зительные перемены происходят в нас каждое мгнове­ние. Но это никоим образом не отражается на резуль­татах закрыто-системного научного познания и, — са­мое интересное — не может отразиться в нем, потому что все, подчас кардинально, меняется уже в настоящем. Какой тут отчет? Насколько действительны сейчас при­чинно-следственные связи, выявленные минуту назад? Солнце или иная звезда, возможно, уже погибли, а мы все еще созерцаем их изображение на небесном своде. Ее, может быть, уже и нет, но мы ее видим, и это не об­ман восприятия — это научное познание как оно есть.

Знаковые формы, которыми оперирует закрыто-си­стемное научное познание, не могут отразить процес­суального по сути содержания мира. Мир, отраженный в знаках, в вещах, — уже иллюзорен, это мнимая реаль­ность. Но логика не найдет здесь ошибки, поскольку сама она — суть законы взаимодействия знаков, а не того, что реально наполняет мир и постоянно меняется. Знак—основа закрыто-системного научного познания, он подобен замороженному телу финансового магната. Суждено ли ему проснуться?

Итак, мы показали на частных примерах, что физи­ческий мир на тонких уровнях очень изменчив (мы не коснулись здесь современных взглядов на субатомную физику, служащую безусловным доказательством этой теоремы). Видимые нами формы не отражают измен­чивого содержания, мы оперируем условностью, убеди­тельно развернутой в привычных нам координатах вре­мени, пространства и других составляющих нашего спо­соба воспринимать мир. В этом специфика закрыто-си­стемного научного подхода, работающего в знаковой системе. Как бы глубоко он ни спускался в толщу реаль­ности, какие бы мелкие структуры и процессы он ни рас­сматривал, он оперирует стабильными формами измен­чивого содержания. Неустойчивы и идеальные вещи, неизменно меняющиеся во всей своей целостности при вхождении в систему любого нового факта — через из­менение отношений, нарождения новых взаимосвязей. Но все это не так очевидно, как должно было бы быть.

Социальная жизнь также предлагает нам очевидные ляпсусы — закрыто-системные суждения, деклариру­ющие мнимую реальность. В системе, где вдобавок ко всему не утруждают себя методологическим анализом, с легкостью рождаются такие «тени» вместо «объектов». Вспомним укоренившийся в сознании человека по­стулат, вытекающий для обывателя из «закона сохране­ния массы веществ» Михаила Васильевича Ломоносова. Постулат этот сам по себе очень удобный по причине «механистичности» его формулировки и кажущейся философичности, но ложный при любой его экстрапо­ляции. Речь сейчас не идет о химическом законе, но о том, как свободно и ошибочно он переносится из закры­той модели научного эксперимента, на открытую сис­тему человека.

Сам М.В. Ломоносов сочетал уже названый нами за­кон сохранения масс с законом сохранения энергии и называл единство этих законов «всеобщим законом природы»*. Но при экстраполяции этого закона в сфе­ру социальных отношений он неизбежно извращается, и «согласно ему» оказывается, что «любое наше дейст­вие (плохое или хорошее) отразится на нас впоследст­вии, нам воздастся по заслугам». Причем, что психоло­гии особенно интересно, даже неверующий человек признает наличие «божьего провидения», если кто-то, по его мнению, виновный («плохой») оказывается пред лицом страдания и неразрешимых проблем. «Есть все-таки Бог, есть! Он видит, Он все видит!» — в торжест­вующем исступлении кричит воинствующий нигилист. И ведь такое понимание «всеобщего закона природы» характерно практически для любой идеологии: религи­озной, марксистско-ленинской и даже анархической. Состоятельны ли такие представления?

* Вот как он формулировал его в 1748 году: «Все перемены в натуре случающиеся такого суть состояния, что сколько чего у одного тела от­нимается, столько присовокупится к другому. Так, ежели где убудет не­сколько материи, то умножится в другом месте. Сей всеобщий естествен­ный закон простирается и в самые правила движения: ибо тело, движу­щее своей силою другое, столько же оные у себя теряет, сколько сообща­ет другому, которое от него движение получает».

 

Рассмотрим максимально большую из возможных систем систему, которая состоит из бесконечного коли­чества элементов, распространенных во всех возможных пространствах и перспективах (модель системы Сущее). Для простоты доказательства положим, что все эти эле­менты представляют собой шары; то есть мы имеем си­стему, состоящую из бесконечного множества шаров.

Согласно социальным представлениям о соблюдении «всеобщего закона природы» мы должны быть увере­ны, что сила удара от колебания одного из бесконечно­го количества шаров, приведшего в движение соседние шары, вернется ему. Причем это будет именно его сила, а не энергия другого шара, и она будет равна величине той, что получил ударенный шар. Но, согласно закону распространения волн, эта сила будет передаваться центробежно, то есть от центра (избранного нами шара) к периферии (последовательно удаляющимся в простран­стве шарам). Кроме того, сила удара, его энергия в про­цессе передачи будет поделена на огромное количество частей между многими шарами, принимающими учас­тие в передачи этой энергии и непременно будет сведе­на к нулю.

Таким образом, если избранный нами шар получит удар такой же силы от другого шара, его эпицентр одно­значно будет располагаться где угодно, только не в нашем, исследуемом нами шаре. И речь будет идти не о «воздая­нии», а о «даянии»! Но кого это будет интересовать в со­циальной жизни — даяние или воздаяние? Главное — по­лучил «по заслугам», «по всеобщему закону природы».

Действительно, «второй этаж» нашей пространственно-уровневой модели форм научного познания ока­зывается подчас выстроенным из случайных совпаде­ний. Мир слишком велик и многогранен, а поэтому все­гда может предложить нечто, чем мы с удовольствием воспользуемся, чтобы заполнить некий пробел одного процесса фактами другого. А это и приводит исследова­телей к неверному выводу. Даже в самом простом экспе­рименте невозможно отследить все факторы наружных условий, да и статистическая достоверность поэтому вы­зывает большие сомнения.

Равновесие исключительно иллюзорно! Даже если мы сталкиваемся с равновесием, то причину его мы должны искать не в преломлении действий (масс и энергий) рас­сматриваемого нами «предмета равновесия», а в более или менее случайном участии этого «предмета» в отно­шениях с совершенно иными вещами и иными энерги­ями, массами и проч. Стремясь к равновесию, мы дого­няем иллюзию, а обретя «ничто», досадуем на себя, на мир, на людей.

И если мы хотя бы на миг представим себе такую си­туацию, то обязаны будем признать, что мир сущест­вует не ради самого себя, а ради чего-то — ради поту­сторонней цели или силы. Таким предположением мы подчиним все сущее и все в сущем тому, кто держит вож­жи воздаяния, а с другой стороны, это выявит термино­логическую ошибку, поскольку само по себе сущее — суть все, какой еще возможен «вседержитель»? Так что един­ственный реальный претендент на эту «должность» — «необходимость», но пока это ничем не оправданное допущение. И, как вытекает из приведенного выше до­казательства, «необходимость» — лишь обратная сто­рона «случайности» (точнее, наружная, внешняя ее сто­рона), поскольку, когда «случайность» является абсолют­ным достоянием бесконечного множества элементов, ко­торые вместе с тем представляют собой целостность, «необходимость» оказывается свойством случайности, ее обложкой, малолетним монархом при правящем ре­генте*. Не говоря уже о том, что, если мы мечтаем об абсолютном равновесии, мы таким образом непосред­ственно стремимся к смерти, a perpetuum mobile, каким мир нам и представляется, возможен только при дина­мичном, то есть в действительности — отсутствующем, равновесии.

* Речь сейчас идет исключительно о закрыто-системном познании.

 

«Если... — то...» — как мы любим эту пару! Она про­дукт нашего закрытого системного познания — она са­ма и есть закономерность, но о какой безусловной ис­тинности этой закономерности можно говорить, когда предмет рассмотрения — бесконечность? А ведь все, аб­солютно все — это часть, элемент системы сущего, на примере которой мы и решаем поставленную задачу. Непременно необходимо расстаться с абсолютизацией закономерностей; кроме ошибок, такое отношение к ней ничего не даст. Вспомним хотя бы мысленно поставлен­ный Д.К. Максвеллом эксперимент. Мы, как и прежде, выбираем только один шар из бесконечного множества и прослеживаем его отношения. Вот он совершил колеба­тельное движение, толкнул тем самым соседний шар и ос­тановился, то есть передал всю имеющуюся у него (внеш­нюю) энергию. В этот ответственный момент как раз ря­дом с избранным нами шаром появляется Дьявол и отго­раживает наш шар от всех остальных перегородкой, как бы помещает его в непроницаемый саркофаг или, того лучше, просто изымает шар из системы... И что теперь, как быть с равновесием? Нашему шару гарантирован вечный абсолютный покой, а его энергия, энергия его тол­чка, получается, вышла как бы из «ниоткуда». Из пусто­ты! О каком равновесии можно теперь говорить?

Здесь есть одно слабое место, а именно: ударяя смеж­ные шары, наш шар, согласно третьему закону Нью­тона, получает точно такой же удар. Но мы не можем посчитать этот вариант за соблюдение опровергаемого нами положения, поскольку, во-первых, здесь мы имеем только одно действие, а не два, что необходимо для фено­мена «воздаяния», во-вторых, мы не получим в этом слу­чае необходимого «равного» знака согласно все тому же закону Ньютона, и в-третьих, мы получаем здесь «отда­чу» только в одном аспекте — механическом, а у челове­ка их множество — психологические, этические, эстети­ческие и так далее*. Энергия способна «гулять» в принци­пиально отличных сферах, получая в каждой из них свои коэффициенты, и поэтому вовсе нельзя говорить ни о воздаянии, ни о соответствии — из-за элементарной не­возможности соотнесения одной и той же (формально) энергии в многоукладных открытых системах мира!

* Тут вспоминаются слова Ф.М. Достоевского, когда он устами Л.Н. Мышкина говорит, что преступность казни страшнее самого преступления, и объяс­няет: «Убивать за убийство несоразмерно большее наказание, чем само пре­ступление. Убийство по приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство раз­бойничье. Тот, кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу или как-нибудь, непременно еще надеется, что спасется, до самого последнего мгновения... А тут всю эту последнюю надежду, с которой умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том, что наверно не избежишь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете».

 

Подчеркнем также, что в построении своих систем закрыто-системное познание проявляет исключитель­ную произвольность выбора «точек отсчета», «полюсов», «координат», «мерил» и так далее. К сожалению, в за­крыто-системном познании нет четких и истинных ори­ентиров, они выбираются нами произвольно, причем мы используем для этих целей две основные стратегии: первая — оценочные суждения («добро — зло», «пра­вильно — неправильно», «черный — белый» и т. д.), а вторая — предметные аналогии.

Как мы говорили, закономерности закрыто-систем­ного познания вытекают из мира вещей, а вещи пред­ставляются нам в том своем качестве, той своей частью, которая может быть нами воспринята, и поэтому мож­но говорить об ограниченности представления форм (для нас), и нет ничего странного в том, что в связи с та­кой «подгонкой» всего и вся под стандартные формы совершенно не совместимые и отличные по своей сути вещи кажутся нам схожими. Вот где основа ошибок, вызванных проведением аналогий в предметной сфере.

Что касается первой стратегии, а именно оценочных суждений, то примеров ей предостаточно, а чтобы да­леко не ходить, вспомним, что по сути вся антрополо­гия, по крайней мере доэкзистенциальная, ищет челове­ка где-то на оси между зверем и ангелом. Действитель­но, красивая формулировка — «звери», «ангелы»... Но эти измышления не имеют под собой никакой основы, с таким же успехом можно было выбрать совершенно иную систему координат и таким образом, например, оп­равдать в одной системе те действия человека, которые не могут быть оправданы в другой.

Относительно предметных аналогий следует еще ска­зать, что здесь мы имеем дело с чистыми «ассоциация­ми» — сферой величайшей «случайности, неопределен­ности и безосновности». «Аналогия» — это сходство про­цессов, сходство их «сути», ассоциации же — это чисто человеческая способность видеть то, чего нет в действи­тельности (особенно это касается «взаимосвязей»)*24, по­этому состоятельность любых систем и закономерностей, созданных этим «методом», кажется весьма сомнитель­ной.

* Замечательным примером тому является эксперимент, поставленный Д.Н. Узнадзе. Он заключался в том, что испытуемому предъявляли черте­жи с изображением совершенно бессмысленных объектов, а к ним прила­гались столь же бессмысленные «возможные» названия этих предметов (сло­ва — «изакуж», «убериф» и так далее). Задача состояла в подборе из пред­ставленных слов — «названий» для соответствующих чертежей. Д.Н. Узнадзе пишет: «Каждый из них [чертежей] был составлен так, чтобы по возмож­ности не вызывать ассоциативного представления какого-либо знакомого предмета». И надо сказать, что добиться этого эффекта ученому удалось, поскольку каждый отчет испытуемого начинается со слов: «С первого взгля­да рисунок показался совершенно бессмысленным». Но смысл второго пред­ложения в этих отчетах непременно был связан с такими словами: «пытал­ся установить какую-нибудь ассоциацию». То есть, несмотря на заведомую абсурдность ситуации, человек способен установить ассоциативные (и, по его мнению, вполне «логические») связи между бессмысленными составля­ющими и таким образом увидеть некую систему там, где ее нет.

 

И не совершает ли подобным образом ошибку пси­хотерапевт, пытаясь подыскать аналогии проблемам па­циента в своей личной жизни? Эта тенденция порочна по колоссальному количеству очевидных причин, сре­ди которых ошибочность диагностических выводов, иллюзия «понятности» пациента, стремление навязать ему совет и стиль поведения, исходя из ограниченного опыта своей личной жизни, проведение в большей мере «самопсихотерапии», нежели настоящей работы с паци­ентом, и кроме того, непонятно, чем в таком случае пси­хотерапевт отличается от подружки по подъезду или от случайного собеседника в курилке? «Чтобы установить границы предположения об общечеловеческой приро­де, — писал по этому поводу Х.П. Рикман, — нужно со­вершенно определенно осознать, что у нас нет основа­ний переносить на других то, что мы знаем интроспек­тивно о себе»25.

И, видимо, мы вынуждены признать, что закрыто-системное познание формирует у человека представ­ление о мнимой действительности, поскольку в силу сво­ей специфики не способно учесть все многообразие, всю сложность, а главное — неограниченность, извечную открытость всех живых, развивающихся систем.

В рамках системного подхода описывается, правда, так называемый «принцип дополнительности», пред­ложенный Нильсом Бором26. Это, казалось бы, неоспо­римое завоевание системного подхода, метод, позво­ляющий существенно снизить вероятность ошибки в выходных данных. Но ведь этот принцип, при внима­тельном рассмотрении, есть не что иное, как суммиро­вание частных данных! Это не системный, а частный подход, так что это положение также не противоречит главному выводу второй теоремы закрыто-системно­го познания.

Третья теорема закрытого системного познания: закрыто-системное познание всегда сопровождается проекцией имеющихся знаний в познаваемую область.

 

Данное положение представляется вполне очевид­ным и вряд ли способно вызвать серьезные возражения. Но лишь до той поры, пока дело не касается каких-то усвоенных воззрений, принятых за истину или же про­сто не подвергавшихся серьезному анализу.

Мы уже установили, что, каким бы образом человек ни познавал внешнее, он привносит в познаваемое свою систему опосредования, чем делает любое частное познание уже системным (можно сказать, за счет системности собственного познания как системы). В процессе позна­ния мы фактически сами образуем систему, дополняем познаваемое до состояния системы, которая по опреде­лению есть совокупность элементов в их взаимосвязях. А коли так, когда мы познаем нечто, мы познаем уже не из­начальный предмет, а то, что родилось в этой системе— познающий—познаваемое, возникшее на момент наше­го познавательно акта. С другой стороны, мы имеем дело все с тем же самым информационным следом, который был и до нас. Мы лишь отформатировали, трансформи­ровали, видоизменили его «под себя». Но это элементар­ное, если так можно выразиться, познание, подобным об­разом познает младенец.

При всяком ином человеческом познании этот ин­формационный импульс попадает на рельефную и свое­обычную почву психического аппарата, мировоззрения познающего. Видоизменяет ли это информацию от по­знаваемой нами вещи? Поставим вопрос иначе: это мы делаем некое заключение, навешивая на познаваемое знак, или это внешнее детерминирует определенное от­ражение себя в нас? Разумеется, и то и другое. С одной стороны что-то воздействует на наши органы чувств, систему восприятия, без этого ничего бы не случилось, конгруэнтность познаваемого и систем опосредования познающего необходима, но она — эта система — и со­здает некие ограничивающие «входные параметры». Но если бы только внешнее создавало в нас определенную систему себя, то тогда бы отношение к этой вещи у всех людей было одинаковым. Чего, как известно, не проис­ходит.

Наше мировоззрение, наше психологическое состоя­ние, настроение в значительной степени определяют и ту оценку, которую получит эта информация. Сообразно этой оценке ей будет присвоен тот или иной коэффици­ент значимости для нас и займет соответствующее мес­то в системе, которая будет создана по результатам дан­ного акта познания. Таким образом, мы проецируем себя на познаваемое. Наскальная надпись первобытно­го человека может трактоваться нами как рисунок, если мы не знаем, что это символы существовавшего тогда языка. То, что было мыслью, записанной для кого-то, стало в нашей трактовке — искусством, но не языком. Мы оценили как искусство то, что является языком, по­тому как наши мировоззренческие системы не допуска ют того, что первобытный человек обладал языком. И наоборот, если бы мы полагали, что первобытный чело­век не был способен к творчеству, то трактовали бы эту наскальную живопись как телеграмму. Таковы результа­ты закрыто-системного познания.

Сочетание Возможности различных Использование

системного и точек обзора обеспечить социального

частного подходов целостность системного допущения

познания теории в психологической

Рис. 6. Современные формы научного познания и их ограничения

Мы проецируем наши знания о человеке (человеке нынешнем!) на любого человека — во времени и про­странстве. Точно таким же, по нашему общему мнению, был человек при Адаме, Платоне, Христе, Леонардо да Винчи, Чаадаеве и Ленине. За примерами и ходить не придется, стоит лишь посмотреть современную художе­ственную историческую литературу. Нельзя не поразить­ся, как «одинаковы» были люди во все времена. Причем подобное предположение кажется нам совершенно есте­ственным, и нам необыкновенно трудно представить, что это совсем не так.

Дело в том, что эти принципиальные, именно принци­пиальные изменения в человеческой природе происходят со сменой поколений и конкретных людей, и поэтому этот массовый, стопроцентный субъективизм в оценке остается незамеченным. Но если бы это было действи­тельно так и человек был всегда «такой», каким он пред­ставляется нам сейчас—неизменным, то... То, чтобы со­гласиться с этим утверждением, мы должны с вами при­нять за истинное одно из двух положений: человек и чело­векообразная обезьяна—одно и то же или же в какой-то исторический период произошел одномоментный ска­чок от обезьяны к современному человеку. Очевидно, что и то и другое не представляется возможным.

По этому поводу часто приводят не имеющие под собой оснований доказательства — противоположные по значению и единые по сути. Популярные формули­ровки «Человек — это цивилизованное животное, жи­вотным он и остался» и «Человек — это дитя Божье, со­зданное по Его образу и подобию, наследующее благость Его». И то и другое, во-первых, бессмысленно понимать буквально, а во-вторых, если кто-то считает, что чело­век — это то же самое животное с теми же самыми ин­стинктами, что и многие тысячелетия назад, то остает­ся лишь поинтересоваться: неужели потребность в поло­вой близости ограничена у человека теми двумя перио­дами гона в году, которыми вполне удовольствуются наши собратья меньшие? Продолжать исследование в этом направлении скучно. Что касается «Божьего» подо­бия — эта мысль, право, очень лестна, но не более.

Поиски новой методологии

Частный и закрыто-системный научные подходы, безусловно, важные и ценные инструменты человече­ского познания. Но они не абсолютны, и мы просто не имеем права доверять им безоговорочно. Мы можем строить любые закономерности, и для нас они будут «истинными» («правдой»), но необходимо помнить, что они — эти закономерности — не более чем игра, в которой участвуют две стороны: одна, всесильная — вещи, другая — познающий, созерцающий причудли­вый рисунок действительного, выявляющий в нем лишь бесконечно малое. Это сторона нашего, в определенном смысле очень ограниченного познания и далеко не само­го совершенного «зрения», которая ко всему прочему отягощена «знаниями» и «представлениями». Послед­ним же не сидится на месте, и они безапелляционно вклиниваются в «чистое» познание, нарушая его гармо­нию уже готовыми схемами и шаблонами. Мы должны всегда помнить об этом и делать на это соответству­ющую скидку.

Какие же попытки создать новую методологию, спо­собную описать функционирование открытых систем, предпринимались в философии?

Экзистенциалисты пошли на рискованный шаг: они отказались от закономерностей, предпочитая делать «допущения», а не искать логические оправдания тем истинам, которые были найдены ими по большей ча­сти интуитивно и чувственно. Экзистенциализм актив­но утверждает, что «объективное» и «рассудочное» по­знание невозможно, что существует лишь «экзистен­ция» — которой и следует заниматься по мере сил. Но отказ от закономерностей не мог пройти бесследно, хаос мысли и движения — вот результат такого «отре­чения». Считанные единицы исследователей, при­нявших «главный допуск» экзистенциализма — «экзи­стенцию», не лишили себя права на целостный систем­ный подход. Правда, и ограничения его они также не посчитали нужным иметь в виду. Речь идет в первую очередь о М. Хайдеггере, С. Эспинозе, к ним же мож­но отнести М. Бубера и К. Ясперса, а также, с опреде­ленными оговорками, С.Л. Франка и Л.И. Шестова. Другие же полностью попали в виртуальный поток ув­лекающей за собой экзистенции, самый яркий пример тому — Н. Бердяев.

Все это очень осложнило отношения внутри экзи­стенциального «лагеря». А как иначе? Противоречия безосновности, спор в отсутствие причины — вот главный тормоз этого направления. Никто из экзистенциалистов не удосужился цельно представить саму «экзистенцию». Понятно, что она «не может стать объектом», «не явля­ется предметом» ни для научного познания, ни для фи­лософского созерцания, она «есть свобода» и, следователь­но, «не определима». Это все понятно, но если вы опери­руете каким-то понятием, то хоть как-то, хоть косвенно, хоть через «отрицательные доказательства» представьте, что это такое. И если вы относитесь к одному направле­нию, к одной философии, почему понимание основно­го «допуска» столь отлично? «Множество тонких разли­чий в понимании экзистенции», — говорит Дрек А. Келли и приводит столь кардинальные отличия трактовки экзистенции Сартром, Хайдеггером и Мерло-Понти в своей работе «Р. Цанер о философской антропологии»27, что сложно уловить в этом определении вообще что-либо общее, кроме исходного термина! Четкое определение эк­зистенции дает только диалектический материализм, правда эта четкость и есть противопоказание к использо­ванию именно этого определения. Но оно фактически единственное...

С другой стороны, в экзистенциализме, несмотря на огромное количество минусов, появилось нечто совер­шенно новое, обладающее огромным потенциалом, то, чего совершенно не было в закрыто-системной филосо­фии прошлого. Появилось то, что стало открывать за­крытые системы научного познания, словно консервные банки, ставить новые и новые проблемы, оптимистич­но толкать прогресс научного поиска вперед. Не отвечая на вопросы, экзистенциализм ясно раскрывает и пока­зывает суть явлений. Благодаря ему мы наконец увиде­ли содержание самого главного своего, антропологиче­ского, вопроса: «Что есть человек?» Раскрыть содержа­ние этого вопроса — это уже новое качество научного поиска.

Рис 7. Экзистенциализм в отношении систем закрыто-системного познания

 

Речь прежде всего идет о, если так можно выразить­ся, «живых понятиях» (по образному выражению К. Ясперса «приведенное к парению» мышление), которые активно вводят и используют экзистенциалисты. Эти «живые понятия», уже названные нами «экзистенциаль­ными допусками», имеют такую общую черту: они оче­видны для исследователя, но, не имея должной методо­логии, последний оказывается бессильным эти понятия доказать. Философ использует это «живое понятие» как «допущение», а если он сам и не считает его «допущени­ем», то оперирует им как некой «очевидностью», кото­рая может быть совершенно не очевидна для оппонен­та (тем более стоящего на противоположных позици­ях— в рамках закрыто-системного научного познания). «Живые понятия» не приобретают в экзистенциализме полного, ясного звучания. Как результат подобного не­брежения к методологии, предмет исследования прини­жается, его достоинства выглядят сомнительными, а на­учный поиск попросту тормозится.

Первым и безусловным «допущением» экзистенциа­лизма стала сама экзистенция. Впервые термин «экзи­стенция» в привычном его теперешнем понимании был применен Сёреном Кьеркегором. И до тех пор пока глав­ным в этом термине было лишь представление об «экзи­стенции» как о «центральном ядре человеческого "Я"», «экзистенция» была лишь обычным допущением. Но как только исследователям стало очевидно, что «экзис­тенция» — это не просто какой-то компонент какой-то структуры, а прежде всего нечто «неосознаваемое и не объективируемое» и вместе с тем столь же реальное, как и все «осознаваемое и объективируемое», «экзистенция» превратилась в серьезное допущение.

Что произошло в этот момент? Произошло несколь­ко весьма примечательных событий. Во-первых, экзистенция заиграла как принцип познания. Принцип, со­гласно которому для познания нет никаких препятствий — нигде и ни в чем. Экзистенция, произведенная в чин ме­тодологического базиса процесса познания, объявила, что нет более необходимости в «объективном виде­нии», возможности «пощупать» и «абсолютно понять», а после этого четко и ясно сформулировать познанное. Именно таким образом познание освободилось от при­вязки к привычным способам опосредования, которые всегда были (и остаются) жестко детерминированы спе­цифичностью и чувствительностью органов чувств че­ловека. Именно так экзистенциальный метод освобо­дился от ограничений понятийной и знаковой систем. Кроме того, стала совершенно очевидной взаимосвязь (вплоть до степени подобия) экзистенции с понятием трансцендентного.

Второе «живое понятие» экзистенциализма может быть названо «Я и Ты». В этом случае с авторством на­много проще — это Мартин Бубер. Это «открытие», сделанное Мартином Бубером, произвело на него само­го очень сильное впечатление. «В то время я писал то, что писал, — вспоминал М. Бубер впоследствии, — будучи охваченным всепоглощающим вдохновением. А то, что дарует такое вдохновение, уже нельзя изменить ради точ­ности. Ибо мы способны оценить лишь то, что можем приобрести, но не то, что может быть утрачено»28. В этих словах, кстати сказать, с особенной ясностью прослежи­вается реализация только что рассмотренной нами экзи­стенции как методологического средства.

Вместе с тем следует отметить, что все те же самые ме­тодологические сложности не позволили Мартину Буберу как ученому уловить и утвердить в мысли это сошед­шее на него метафизическое «откровение». Ему не уда­лось определить увиденную им реальность, придать ей фактическую научную значимость. Более того, в одно­именной работе 1923 года он достаточно быстро ушел от того, что мы теперь стремимся понять под «живым понятием» «Я и Ты». М. Бубер обратился к отдельному человеку и заменил этот свой принцип на собственное понимание экзистенции. Но в 1947 году, и тут, вероят­но, сыграли роль исторические процессы, он публику­ет работу «Проблема человека», где после тщательно­го анализа тенденций и будущности философской ан­тропологии возвращается к изначальному звучанию этого своего «живого понятия».

Итак, что же это такое — «Я и Ты»? Это «живое по­нятие», воплощающее в себе идею отношения. Впрочем, такая формулировка звучит достаточно грубо и даже убого, по крайней мере в сравнении с замыслом автора. Кроме того, она не поясняет того, что должна была бы пояснить. Но ни одно «живое понятие» и не может быть выражено в языке полностью и удовлетворительно (это­му чуть ниже мы дадим соответствующее обоснование), поэтому нам приходится удовлетворяться «знаками» и «метафорами».

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.