|
|
Царь Соломон и царь Гороскат 3 глава— Никого я не боюсь, — егозила егоза, подшаркивала розовой лапочкой, — самому Коту на лапу наступлю, ищи-свищи, вывернусь! Пыхтели мышки, диву давались да отговор сказывали: накличет еще беды какой, ног не соберешь. А уж Кот-Котонай[80]и идет с своей Котофеевной, пыжит седые усищи, поет песенку. Мышка на него: — Кто ты такой? — Да я Кот-Котонай! — удивился Кот. — А я тебя не боюсь. — Чего меня бояться, — завел Котонай сладко зеленые глазки, — я ничего худого не сделаю. — А тебе меня не поймать! — Ну, это еще посмотрим. — И не смотревши… Но уж Кот наершился, прицелил глаз, хотел на мышку броситься. А мышка встала на пяточки, поджала хвостик промеж лапок, пошевеливает хвостиком. — Нет уж, — говорит, — так этого не полагается, ты сядь вот тут на камушек и сиди смирно, а нам давай твою Котофеевну, и пускай она меня ловит. Потянулся Кот-Котонай, мигнул Котофеевне. Пошла Котофеевна к мышкам, сам уселся на камушек, задрал заднюю лапу вверх пальцем, запрятал мордочку в брюшко, стал искаться. Блоховат был Кот, строковат[81]Котонай, пел песенку. — Мы с тобой, кошка, станем в середку, а они пускай за лапки держатся и пускай вокруг нас вертятся, я куда хочу, туда могу выскочить, а тебе будет двое ворот, вот эти да эти, ну, раз, два, три — лови! Пискнула мышка да с кона от кошки жиг! — закружилась. Кошка за мышкой, мышка от кошки, кошка налево, мышка направо, кошка лапкой хвать мышку, а мышка: — Брысь, кошка! — да за ворота: — Что, кошка, съела? Крутится, вертится, мечется кошка. Крутятся, кружатся, вертятся мышки, держатся крепко за лапки, да дальше по полю, да дальше по травке, да дальше по кочкам. Заманивает мышка-плутовка кошку под Заячьи ушки. — Где ты, Кот, где, Котонай! — Котофеевна кличет. Потеряли совсем Кота-седоуса из виду. Блоховат был Кот, строковат Котонай, пел песенку. Кошка из кона в ворота: — Берегись, мышка, поймаю! Мышка бегом, сиганула — живо-два — да в кон. Кошка за мышкой, мышка от кошки, крутятся, кружатся мышки, хитрая мышка, плутиха, вот поддается, уж прыгнула кошка… Стой! — березняк, Заячьи ушки, Громовая стрелка… Туда-сюда, глянь, а мышек и нет, — канули мышки. Изогнула сердито Котофеевна хвостик, надула брезгливо красненький ротик, язычок навострила: «Тут они где-то, а где, не поймешь». — Чтоб вас нелегкая! — И пошла Котофеевна. Шла искать Котоная, курлыкала.
Вянули ветры, пыхало зноем. А мышки оскалили зубки, взялись за зубы. Полкулька растеряли по дороге, — эка досада! — спросит с них Громовая стрелка, не даст им железные зубы. Заячьи ушки — белая стенка загораживали мышек. И тихо качались березки, осыпали на мышек золотые сережки, висли прохладой.
Гуси-лебеди[82]
Еще до рассвета, когда черти бились на кулачки[83], и собиралась заря в восход взойти, и вскидывал ветер шелковой плеткой, вышел из леса волк в поле погулять. Канули черти в овраг, занялась заря, выкатилось в зорьке солнце. А под солнцем рай-дерево[84]распустило свой сиреневый медовый цвет. Гуси проснулись. Попросились гуси у матери в поле полетать. Не перечила мать, отпустила гусей в поле, сама осталась на озере, села яйцо нести. Несла яйцо, не заметила, как уж день подошел к вечеру. Забеспокоилась мать, зовет детей: — Гуси-лебеди, домой! Кричат гуси: — Волк под горой. — Что он делает? — Утку щиплет. — Какую? — Серую да белую. — Летите, не бойтесь… Побежали гуси с поля. А волк тут как тут. Перенял все стадо, потащил гусей под горку. Ему, серому, только того и надо. — Готовьтесь, — объявил волк гусям, — я сейчас вас есть буду. Взмолились гуси: — Не губи нас, серый волк, мы тебе по лапочке отдадим по гусиной. — Ничего не могу поделать, я — волк серый. Пощипали гуси травки, сели в кучку, а уж солнышко заходит, домой хочется. Волк в те поры точил себе зубы: иступил, лакомясь утками. А мать, как почуяла, что неладное случилось с детьми, снялась с озера да в поле. Полетала по полю, покликала, видит — перышки валяются, да следом прямо и пришла к горке. Стала она думать, как ей своих найти, — у волка были там и другие гуси, — думала, думала и придумала: пошла ходить по гусям да тихонько за ушко дергать. Который гусь пикнет, стало быть, ее, матернин, а который закукарекает, не ее, — волков. Так всех своих и нашла. Уж и обрадовались гуси, содом подняли. Бросил волк зубы точить, побежал посмотреть, в чем дело. Тут-то они на него, на серого, и напали. Схватили волка за бока, поволокли на горку, разложили под рай-деревом да такую баню задали, не приведи Бог. — Вы мне хвост-то не оторвите! — унимал гусей волк, отбрыкивался. Пощипали-таки его изрядно, уморились да опять на озеро: пора и спать ложиться. Поднялся волк несолоно хлебавши, пошел в лес. Возныла темная туча, покрыла небо. А во тьме белые томновали[85]по лугу девки-пустоволоски[86]да бабы-самокрутки[87], поливали одолень-траву[88]. Вылезли на берег водяники[89], поснимали с себя тину, сели на колоды и поплыли. Шел серый волк, спотыкался о межу, думал-гадал об Иване-царевиче. На озере гуси во сне гоготали.
Кукушка[90]
Давным-давно прилетел кулик из-за моря[91], принес золотые ключи, замкнул холодную зиму, отомкнул землю, выпустил из неволья воду, траву, теплое время. Размыла речка пески, подмыла берега, подплыла к орешенью и ушла назад в берега. Расцвела яблонька в белый цвет, поблекли цветы, опадал цвет. Из зари в зарю перекатилось солнышко, повеяли нежные ветры, пробудили поле. Сторожил кулик поле — ранняя птичка, подчищал носок. По полю гурьбой шли девочки, рвали запашные васильки, закликали кукушку. Кукушечье-горюшечье[92]на виловатой сосне[93]соскучилась, не сиделось в бору, поднялась в луга. По дубраве дорожка лежит. Девочки свернули на дорожку. Под широким лопухом несли кукушку, плели веночки. За дубравой на красе[94]стоит гора-круча[95]. На той горе на круче супротив солнца стоит березка. Обливалась росой кудрявая березка. Посадили девочки кукушку на березку. Заломили белую, заплели веночком. Схватились рука об руку и пошли вкруг кукушки. — Кукушечка боровая, чего в бору не сидела? — Воли нету, воды нету. — Где же воля? — Пошла воля по лугам. — Где вода? — Пошла вода по болотам. — Лети, кукушечка, лети боровая, в лугах птички поют, соловей свищет. Сели девочки на примятую траву, поели лепешек, целовались, покумились друг с дружкой и в венках тронулись к речке. Там разделись и с берега вошли в воду. По воде пустили венки. Плыли венки, куковала кукушка.
— Кукушка, кукушка, сколько годов мне осталось жить?[96]
Ушли, обнявшись, девочки от речки, закатилось солнышко. Вышла из бора старая старуха Ворогуша[97], пошла с костылем по полю. Преклонялось поле, доцветал хлеб. Перехожая звездочка перешла к горе-круче, заблистала синим васильком. Плыли венки, куковала кукушка.
— Кукушка, кукушка, сколько годов мне осталось жить?
Красная жар-жаром заря не гасла. В высокой траве в петушках[98]ночь до первых петухов стрекотал кузнец-чирюкан[99].
У лисы бал[100]
У лисы бал. — Я пес. — Я бас. — Я баран. Это ноты. Барабан. Трам-там-там, Трам-там-там. По высоким горам, по зеленым долам чинно шествуем на бал. Разбреда-емся, собира-емся, переходим ров и вал. Осел, козел, Олень да лев, медведюшка — звери страшные, звери важные, сам с усам, сам с рогам. Трам-там-там, Трам-там-там. У лисы бал. — Я пес. — Я бас. — Я баран. Это ноты. Барабан. Трам-там-там, Трам-там-там. Там, там. Там.
Лето красное[101]
Калечина-малечина[102]
Сергею Городецкому
Курица со двора — Калечина в ворота[103]. Заберется Малечина в гибкий плетень, тоненько комариком песню заведет, ждет: «Не покличет ли кто Калечину погадать о вечере?» У Калечины одна деревянная нога, у Малечины одна деревянная рука, у Калечины-Малечины один глаз — маленький, да удаленький. Калечина-Малечина, сколько часов до вечера? Скок Калечина-Малечина с плетня, подберется вся — прыг-прыг-прыг… 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7! Да юрк в плетень. Пригорюнится, тоненько комариком песенку ведет, ждет: «Не покличет ли кто Калечину погадать о вечере?» У Калечины семь братов — у Малечины семь ветров, а восьмой неродной — вихорь витной[104]— маленький да постыленький. Калечина-Малечина, сколько часов до вечера? Вечером врывается, крутит вихрь в лесу, вечером Калечине весело в виру[105]. Ночка по небу, лучинки зажжет, темная темную нитку прядет[106]… Курица в ворота — Калечина со двора.
Черный петух[107]
От недели до недели[108]подоспело лето. Последняя отлетная птичка прилетела до витого гнездышка. Зацвели белые и алые маки. Голубые цветочки шелкового льна морем разлились по полю. Белая греча запорошила пряным снегом без конца все пути. Встали по тыну, как козыри, золотые подсолнухи. Сухим золотом-стрелками затеплилась липа, а серебряные овсы и алатырное[109]жито раскинулись и вдаль и вширь: неоглядные, обошли они леса да овраги, заняли округ небесную синь и потонули в жужжанье и сыти дожатвенной жажды. С цветка на цветок, с травки на травку день до вечера перелетает пчелка, несет праздники[110]. И не упасть первой росе, а уж щелкает, звонко хлопает в воздухе кнут, звякают коровьи колокольчики — гонят стада. А за стадом высоко, как дым, подымается пыль вдоль по улице. И они чахлые и заморенные — Коровья смерть[111]да Веснянка-Подосенница[112]с сорока сестрами пробегают по селу, старухой в белом саване, кличут на голос. Много они натворили бед — съешь их волк! — то под тыном прикинется — Подтынница, то на дворе пристягнет — Навозница, то соскочит с веретена да заскочит в пряху — Веретенница, то выскочит с болотной кочки — Болотница[113]: им бы портить скотину, вынимать румянец из белого лица, вкладывать стрелы в спину, крючить на руках пальцы, трясьмя трясти тело. И не гулянье от них ребятишкам: не век же голопузым носить на себе змеиного выползка[114]. Но и нечисть знает черед. Собирается нечисть зноем в полдень к ведьмаку Пахому, — Пахома изба на краю села: там ей попить, там ей поесть. В курнике петух взлетает на насест, схватившись с места, как шальной, кричит по селу. Кричит петух целые ночи, несет змеиные спорыши[115], напевает, проклятый, на голову от недели до четверга. Сам Пахом-ведьмак об эту пору в печурке возится, стряпает из ребячьего сала свечу[116], — той свечой наведет колдун мертвый сон на человека и на всякую Божию тварь. Джурка, Пахомова дочка, не смыкая глаз, летает перепелкой, собирает золотой гриб [117]. Так от недели до четверга.
В четверг в полночь на пятницу подымается на ноги все село. С шумом врываются в Пахомов курник[118], чадят зажженными метлами, ловят черного петуха. Изловили черного петуха и с петухом идут на другой край села. Алена верхом на рябиновой палке с мутовкой[119]на плече, нагая, впереди с горящим угольком, за Аленой двенадцать девок с распущенными волосами в белых рубахах, с серпами и кочергами в руках и другие двенадцать с распущенными волосами, в черных юбках держат черного петуха. А за ними ватагой и стар и мал. Шумя и качаясь[120], вышли девки за село, запалили угольком[121]сложенный в кучу назем[122], трижды обнесли петуха вокруг кучи. Тут выхватила Алена от девок петуха и, высоко держа над головой черноперого, пустилась с петухом по селу, забегая к каждой избе, мимо всех клетей с края на край. С пронзительным криком, с гиканьем погнались за ней и белые и черные девки. — А, ай, ату, сгинь, пропади, черная немочь! Рвется черный петух, наливаются кровью глаза, колотится черное сердце. Обежав все село, бросила Алена петуха в тлеющий назем. Кинули за ним девки хвороста, сухих листьев, — и вспыхнул костер, с треском взвились листья и неслись, жужжа, как красные жучки, — неслись красные перья, завивались в косицы, и красная голова пела зимовые песни. — Сгинь, сгинь, пропади, черная немочь! — скачут вкруг костра хороводом и черные и белые девки, притопывают, приговаривают, звенят в косы, бьют в чугуны, пока не ухнет красная голова, не зашипит уж больше ни одно красное перышко.
Сонной сохой по селу протянулась дорога, белая от высокого месяца. На месяце все по-прежнему подымал на вилы Каин Авеля[123]. Шатаясь, шел по вымершему селу ведьмак Пахом, хватался за верею, дыхал гарным петушьим духом[124]. У Аленина двора со двора в ночевку бежит кот; ударил его Пахом посередь живота, сел на него, подкатил, как месяц, к окну, глазом надел на Алену хомут[125], шептал в ее след: — Чтоб у нее, у миленькой, и спинушка и брюшенько красным опухом окинулись и с зудом. Притрепался ведьмак, поманул зарю, иссяк, как дым: волю снимать, неволю накладывать. Не дождалась Джурка отца, поужинала. Поужинав, обернулась в галочку, полетела за речку росицу пить. Занялась заря.
Богомолье
Петька, мальчонка дотошный, шаландать[126]куда гораздый, увязался за бабушкой на богомолье. То-то дорога была. Для Петьки вольготно[127]: где скоком, где взапуски, а бабушка старая, ноги больные, едва дух переводит. И страху же натерпелась бабушка с Петькой и опаски, — пострел, того и гляди, шею свернет либо куда в нехорошее место ткнется, мало ли! Ну, и смеху было: в жизнь не смеялась так старая, тряхонула на старости лет старыми костями. Умора[128]давай разные разности выкидывать: то медведя, то козла начнет представлять, то кукует по-кукушечьи, то лягушкой заквакает. И озорничал немало: напугал бабушку до смерти. — Нет, — говорит, — сухарей больше, я все съел, а червяков, хочешь, я тебе собрал, вот! «Вот тебе и богомолье, — полпути еще не пройдено, Господи!» А Петька поморочил, поморочил бабушку да вдруг и подносит ей полную горсть не червяков, а земляники, да такой земляники, все пальчики оближешь. И сухари все целы-целехоньки. Скоро песня другая пошла. Уморились странники. Бабушка все молитву творила, а Петька «Господи помилуй» пел. Так и добрались шажком да тишком да самого монастыря. И прямо к заутрене попали. Выстояли они заутреню, выстояли обедню, пошли к мощам да к иконам прикладываться. Петьке все хотелось мощи посмотреть, что там внутри находится, приставал к бабушке, а бабушка говорит: — Нельзя, грех! Закапризничал Петька. Бабушка уж и так и сяк, крестик ему на красненькой ленточке купила, ну помаленьку и успокоился. А как успокоился, опять за свое принялся. Потащил бабушку на колокольню колокол посмотреть. Уж лезли-лезли, и конца не видно, ноги подкашиваются. Насилу вскарабкались. Петька, как колокольчик, заливается, гудит, — колокол представляет. Да что — ухватился за веревку, чтобы позвонить. Еще, слава Богу, монах оттащил, а то долго ли до греха. Кое-как спустились с колокольни, уселись в холодке закусить. Тут старичок один, странник, житие пустился рассказывать. Петька ни одного слова мимо ушей не проронил, век бы ему слушать. А как свалила жара, снова в путь тронулись. Всю дорогу помалкивал Петька, крепкую думу думал: поступить бы ему в разбойники, как тот святой, о котором странник-старичок рассказывал, грех принять на душу, а потом к Богу обратиться — в монастырь уйти. «В монастыре хорошо, — мечтал Петька, — ризы-то какие золотые, и всякий Божий день лазай на колокольню, никто тебе уши не надерет, и мощи смотрел бы. Монаху все можно, монах долгогривый». Бабушка охала, творила молитву. 1905
Купальские огни[129]
Закатное солнце, прячась в тучу, заскалило зубы[130]— брызнул дробный дождь. Притупил дождь косу, прибил пыль по дороге и закатился с солнцем на ночной покой. Коровы, положа хвост на спину, не мыча, прошли. Не пыль — тучи мух провожали скот с поля домой. На болоте болтали лягушки-квакушки. И дикая кошка — желтая иволга — унесла в клюве вечер за шумучий бор, там разорила гнездо соловью, села ночевать под черной смородиной. Теплыми звездами опрокинулась над землей чарая[131]Купальская ночь.
Из тенистых могил и темных погребов встало Навье[132]. Плавали по полю воздушные корабли. Кудеяр-разбойник стоял на корме, помахивал красным платочком. Катили с погостов погребальные сани. Сами ведра шли на речку по воду. В чаще расставлялись столы, убирались скатертями. И гремел в болотных огнях Навий пир мертвецов. Криксы-вараксы[133]скакали из-за крутых гор, лезли к попу в огород, оттяпали хвост попову кобелю, затесались в малинник, там подпалили собачий хвост, играли с хвостом. У развилистого вяза растворялась земля, выходили из-под земли на свет посмотреть зарытые клады. И зарочные три головы[134]молодецких, и сто голов воробьиных, и кобылья сивая холка подмаргивали зеленым глазом, — плакались. Бросил Черт свои кулички[135], скучно: небо заколочено досками, не звонит колокольчик, — поманулось рогатому погулять по Купальской ночи. Без него и ночь не в ночь. Забрал Черт своих чертяток, глянул на четыре стороны, да как чокнется[136]обземь, посыпались искры из глаз. И потянулись на чертов зов с речного дна косматые русалки; приковылял дед Водяной, старый хрен кряхтел да осочьим корневищем помахивал, — чтоб ему пусто! Выползла из-под дуба-сорокавца[137], из-под ярого руна сама змея Скоропея[138]. Переваливаясь, поползла на своих гусиных лапах, лютые все двенадцать голов — пухотные, рвотные, блевотные, тошнотные, волдырные и рябая и ясная катились месяцем. Скликнула-вызвала Скоропея своих змей-змеенышей. И они — домовые, полевые, луговые, лозовые, подтынные, подрубежные приползли из своих нор. Зачесал Черт затылок от удовольствия. Тут прискакала на ступе Яга. Стала Яга хороводницей. И водили хоровод не по-нашему. — Гуш-гуш[139], хай-хай, обломи тебя облом![140]— отмахивался да плевал заплутавшийся в лесу колдун Фаладей, неподтыканный[141]старик с мухой в носу[142]90. А им и горя нет. Защекотали до смерти под елкой Аришку, втопили в болото Рагулю — пошатаешься! ненароком задавили зайчонка. Пошла заюшка собирать подорожник: авось поможет! С грехом пополам перевалило за полночь. Уцепились непутные, не пускают ночь. Купальская ночь колыхала теплыми звездами, лелеяла. Распустившийся в полночь купальский цветок горел и сиял, точно звездочка. И бродили среди ночи нагие бабы — глаз белый, серый, желтый, зобатый, — худые думы, темные речи. У Ивана-царевича в высоком терему сидел в гостях поп Иван. Судили-рядили, как русскому царству быть, говорили заклятские слова. Заткнув ладонь за семишелковый кушак, играл царевич насыпным перстеньком, у Ивана-попа из-под ворота торчал козьей бородой чертов хвост. — Приходи вчера![143]— улыбался царевич. А далеким-далеко гулким походом[144]гнался серый Волк, нес от Кощея живую воду и мертвую. Доможил-Домовой толкал под ледящий бок — гладил Бабу-Ягу. Притрушенная папоротником, задрала ноги Яга: привиделся Яге на купальской заре обрада[145]— молодой сон. Леший крал дороги в лесу да посвистывал, — тешил мохнатый свои совьи глаза. За горами, за долами по синему камню бежит вода, там в дремливой лебеде Сорока-щектуха[146]загоралась жар-птицей. По реке тихой поплыней[147]плывут двенадцать грешных дев, белый камень алатырь, что цвет, томно светится в их тонких перстах. И восхикала лебедью алая Вытарашка[148], раскинула крылья зарей — не угнать ее в черную печь, — знобит неугасимая горячую кровь, ретивое сердце, истомленное купальским огнем.
Воробьиная ночь[149]
Валили валом густые облака, не изникали, — им сметы нет. За облаками возили копы[150], и туча шла за тучей, как за копой веселая копа, поскрипывали колеса. Ветром повеяло б, грянул бы гром! Не веяли ветры, не крапнул дождик. Ни звериного потопу, ни змеиного пошипу. В тихих заводях[151]лебеди пели.
И разомкнулось тридевять золотых замков, раскуталось тридевять дубовых дверей — туча за тучу зашла — затрещало, загикало, свистело, гаркало. Воробушки — ночные полуночники, выпорхнув, кинулись по небу летать. Ковал кузнец воробьиную свадебку, ковал крепко-на-крепко, вечно-навечно — не рассушить ее солнцем, не размочить дождем, не раскинет ветер, не расскажут люди. Ковал кузнец Кузьма-Демьян[152]вековой венок. И стала перед невестою-воробушкой[153]чужая сторона, не изюмом, горем усаженная, не травой, слезами покрытая. Узлюлекнула[154]воробушка: — Понеситесь вы, ветры, с высоких гор! Подуйте, ветры, на звонки колоколы! Вы ударьте, звонки колоколы, по сырой земле, расшатайте пески, раздвоите сыру землю на могиле матери. Вы сшибите, звонки колоколы, гробову доску! Сдуйте тонко-белое полотенце! Разомкните руки матери, раскройте глаза ее, поставьте ее на ноги. Не придет ли она, не прилетит ли к моему дню, к часу великому. Летали воробушки, прятались-тулились рахманные под небесные ракиты, под мосты калиновые, нагуливались воробушки до любви[155]. Раскунежились, пошли они пляс плясать вприсядку, квасили, жарили друг дружку по носам. Один воробей в трубу скаканул, другой воробей в колодец упал, третий воробей невесть что наделал. И падали кто как попало, бесхвостые, бесклювые, с неба на землю, — навалили горы воробьевые. И ничего-то не родила гора, родила воробьева гора один бел-горюч камень. Заныло сердце, как малое дитятко: — Родимая моя матушка! Что же ты ко мне не подшатнешься? Призагуньте, призамолкните! Расступитесь, пропустите! Подшатнись-ка ты, посмотри на меня… Засвирило небо[156], красно, что жар. Раскачен жемчуг — васильковая слеза катится на грудь, с груди на траву. Перекати-поле[157]унесла слезу. Не разжалила[158]невеста сердце матери: знать, отволила она волю, отнежила негу, открасовала свою девичью красу? Сердце матери оборотливо, сердце матери обернется — даст великое благословение. И раскрылась могила, — стала мертвая. А там разбили сорок сороков, тридцать три бочки, — и хлынуло пиво-мед пьяное-распьяное. Все поля и луга, леса, перелески, заборы и крыши до корня смочены. Первые петухи пропели — полночь прошла. И вторые петухи пропели — перед зарей. И третьи петухи пропели — на самой заре. А они, неугомонные, справляли великий запой, хмельные ворушили, с пьяных глаз вили воробушки не воробьиное — гнездо ремезовое[159]. Догорела четверговая страстная свеча[160], закурились избы, — волоком от трубы до трубы стлались книзу сизые дымы. Поросятки-викуны[161]рылись под грушей в сладких падалках[162], а их была целая груда — непочатый край.
Борода[163]
С горки на горку, от ветлы до ветлы примчался ильинский олень, окунул рога в речке[164], — стала вода холоднее. Тын зарастает горькой полынью, не видать перелаза. В садах наливается яблоко: охота ему поспеть к Спасову дню. И шумя, висят, призаблекнувши, листья. Утомленные, клонятся никлые ветви. Щебетливая птичка научает дитят перелетному делу. Один у нее лад на все прилучья[165]: — Скоро в путь опять![166] Дождется ль рябина студеных дней, нарядная, опустила она свои красные бусы к земле. Шумный колос стелет по ниве сухое время. На проходе страда. Подоспели дожинки. Дожинают и вяжут последний сноп. Уж кличут на Бороду.
И потянулся народ — белый мак — по селу на жнивье. А Борода стоит, развевается, золотая, разукладная, много янтаря в ней, много усика долгого, тонкого, острого, как серп. Завивать, завивать бородушку! Разогнули солому, посыпают земли: пусть мать — сыра земля покроет ее материнской пеленой на красное годье[167], на новое лето, на веселый дород. — Нивка, отдай мою силу![168]— причитает-приговаривает жнея, красивая молодка Василиса в длинной белой рубахе с серпом на плече. И катается молодка по жнивью, просит и молит свою ниву. Несут девки межевые васильки, подвивают васильками Бороду, расцвечивают ее васильками — крестовой слезой. И кругом, как ковер, васильки. Собрала Борода людей вместе, — поднялось на всю ниву веселье. Запалили солому, заварилась отжинная каша. — Нивка, отдай мою силу! И идут хороводом вокруг Бороды, ведут долгие песни, перевиваются долгие песни пригудкой[169], и опять на широкий разливной лад хороводы. Село за орешенье солнце, тучей оделась заря. А Борода в васильках разгорается. Берет коновода пляс. Бросила молодка серебряный серп, подсучила рукава, сбила подпояску да из кона, пустилась в пляс. Звенел ее голос, звенела песня. Катил за облаками Илья, грохотал Громовник на своей колеснице, аж поджилки тряслись. И сбегался хоровод, разбегался, отклонившись назад, запрокинув голову, — это ласточки быстро неслись по земле, черкая крыльями. Седой ковыль, горкуя голубем[170], набирался гульбы, устилал, шевелил, шел по полю дальше и дальше за покосы, за болото, за зарю. И зарей ничего так не слышно, только слышно, только слышно, только слышно, только чутко: — Нивка, отдай мою силу! От четырех птиц[171]— железных носов, из-за темных каточин[172]вышла молодая медведица посмотреть на Бороду. Купена-лупена[173]стращала медведицу тремя пальцами, ровно дите рогатой козой. Вындрик-зверь[174]стремглав бежал за сине море. И горел хоровод, пока солнце взошло.
Кикимора
На петушке ворот, крутя курносым носом, с ужимкою крещенской маски, затейливо Кикимора уселась и чистит бережно свое копытце.
— Га! — прыснул тонкий голос, — ха! ищи! а шапка вон на жерди… Хи-хи!.. хи-хи! А тот как чебурахнулся, споткнувшись на гладком месте!.. Лебедкам-молодухам намяла я бока… Га! ха-ха-ха! Я Бабушке за ужином плюнула во щи, а Деду в бороду пчелу пустила. Аукнула-мяукнула под поцелуи, хи!.. — Вся затряслась Кикимора[175], заколебалась, от хохота за тощие животики схватилась. — Тьфу! ты, проклятая! — отплевывался прохожий.
— Га! ха-ха-ха! — И только пятки тонкие сверкнули за поле в лес сплетать обманы, причуды сеять и до умору хохотать.
Чур[176]
От березы к трем дубкам долом через бор к грановитой сосне — на меже чурка старая лежит, в чурке знахарь Чур сокрыт. Мордастенький, кудластенький, носок-сморчок, а в волосе, что рог, торчит чертополох.
Эй ты, чур-чурачок-чурбачок, Чур меня чур! Нужен Чуру глаз да глаз, как раз не проморгай: что не час — то беда, не година — напасть неминучая. Вон вор — вырвет чурку вор! — Чур защурился, да хвать… — Чур меня чур! А руки сведены и сохнут, как ковыль: забудешь воровать. На чурке Чур заводит зоркий глаз. Сердечный друг, постой, не задремли… 
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: ©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|
