|
|
Независимая газета (Москва)Апреля
И ПРОЧИЕ СОВЕТСКИЕ НАРОДЫ
* * * В 1987-1989 годы из Армении по распоряжению республиканского правительства насильственно депортированы за пределы республики около 220 000 азербайджанских крестьян. Из архива газеты "Азербайджан" (Баку) Публикация В.РЗАЕВА * * *
...Убивать турок и курдов в любых условиях, никогда не щадить армян, которые предают нацию... Из программы армянской националистической организации "ГНЧАК" Независимая газета (Москва) 1991. 21 мая * * * ...Грабить и разрушать все, созданное турками; только террор и беспощадная война против турок...
Из Программы армянской националистической организации "ДАШНАКЦУТЮН" Там же
Михаил СИНЕЛЬНИКОВ
ДЕТСТВО Лица не выцветут, листья не выгорят... Грязью гремит, огрызается пригород. Клювом поводит верблюд. Мерно куркульские мельницы мелют. Греков и курдов с корейцами селят, Семечками плюют. Немцы, чеченцы, баптисты, "субботники", Спецпоселенцы, бандеровцы, льготники, Спившиеся скрипачи... И улыбаются края хозяева, Год напролет - не унять никогда его - Эпос поет манасчи. Песня родная земли неприкаянной, Плещущий говор библейской окраины, Сплющенный гул тишины! Банки консервные глухо запаяны И пустотою полны. Синие горы с лесами еловыми, Бесы, играющие с барсоловами. В таяньи облачных стай Грезится злющий, Беженцев шлющий, Непостижимый Китай. Что ж там? Чужого молчания флаги, Сладкая, желтая горечь бумаги, Твердость все той же покорной отваги, Лишнее, чуждое зло... Лиственной былью, Лёссовой пылью Все занесло. 1976. ИСХОД Вот названья племен... На скрижалях резцов запиши: Здесь - калмыки, балкарцы, чеченцы... Еще - ингуши, Карачаевцы... Горцы, бесчисленные оборванцы, Вы услышали слово и двинулись в ночь без вождя, Свесив ноги с теплушек, глазея на встречных, галдя, Вымогая дары, вырезая начальников станций. А до этой поры пребывали вы все в рудниках, На строительстве домен. Но брови нахмурил Аллах, Тьма окутала землю, и умер суровый виновник... Только юрты летят и седые верблюды ревут, И к товарным вагонам аральскую рыбу несут, Только солнце встает, и в огне - тамариск и терновник. С иноверцем блудившую в землю живьем закопав, За коленом колено народ погружался в состав. Долог сон возвращенья, но завтра пойдут по Кавказу И целующий четки и прячущий мелочь в платке, И старуха, и парень - папаха на бритой башке, Предъявляя кинжалы противящимся указу. Было мальчику душно в задвинутом, затхлом купе – На стоянках сбегал и терялся в бурливой толпе... По голодной степи, по степи, Тамерланом спаленной, Словно в пламенном облаке, в неколебимой пыли, С мертвецами, отрытыми из нелюбимой земли, С чуть живыми младенцами длинные шли эшелоны. 1980
ПЕРВЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
Узнаю бесконечное лето, Вижу, вглядываясь во тьму, Одеяло горчичного цвета, Солнцем выжженную кошму.
Клочья жизни неистово-острой Возникают в разорванном сне. Вновь сменяющиеся медсестры Днем и ночью подходят ко мне.
Шоколадки и пестрые книжки За терпение дарят они. Колют, колют меня без отдышки, И сменяются ночи и дни.
Встречу взгляд сострадательно-зоркий И замечу, что я не один... В порыжелой стоит гимнастерке, Смотрит ссыльный Кулиев Кайсын. 1987
Леонид Шорохов ОРЛЕНОК Рассказ
Средняя Азия, середина пятидесятых. Городок пыльный, скучный, забытый Богом и властью. Улицы кривые, немощеные, насквозь ветрами просвистанны. Воздушные потоки, стекая с недалеких гор, захватывают песчинки, мелкие камешки, пригоршнями швыряют их в серые, мутные стекла. Обыватель темен, груб, зол, дик, пьян. Каждое воскресенье на базаре рукопашная. Из-за пустяка, из-за копеечного словечка бьются насмерть, выхлестывают зубы, крушат ребра. Милиционеры при первой же вспышке страстей прячутся за углы, боязливо вслушиваются, ожидают конца побоища, когда шум стихает и уцелевшие драчуны расползаются по пивным, правоохранительные органы скопом врезаются в толпу, хватают самого побитого, с хрустом выкручивают неудачнику руки и, торжествуя, волокут через весь город в кутузку. Победителей провожает до горотдела базарная толпа, поносит "легавых" последними словами, случается, отбивает задержанного.
Вавилонское смешение языков. На улицах узбекская, русская, корейская, татарская, еврейская речь. Первая волна нового великого переселения народов - год 1937-й. Эшелоны с корейцами. Переезд ополовинил стариков и детей, уцелевшим было не привыкать к голоду и каторжному труду, ухватились за землю - выжили. Понастроили глинобитных мазанок, в рисовых чеках зажурчала вода, потянуло живительным теплом "канов". "ШАНХАЙ"- никого и обучать не понадобилось - село новое понятье на язык, как шляпа из рисовой соломы на круглую корейскую голову. Пинки великодержавного сапога следовали один за другим. Год 39-й - поляки. Лето сорок первого - первая депортация прибалтов. Месяц спустя - немцы Поволжья. Следом беженцы: евреи - польские, румынские, украинские. Измученных, голодных, больных людей разгрузили в степи, велели рыть землянки. Через полгода вся еврейская нищета повымерла, в живых остались богачи да ремесленники. В сорок четвертом на пустыре за цемзаводом возникли три татар-ских спецпоселка. Порядки строгие, самовольный выход за пределы поселка - побег. Давали до восьми лет, случалось, по настроению и шлепали на месте. Татары тосковали по Крыму, собирались вечерами во дворах, пели вполголоса родные песни. Поселковый комендант квалифицировал "Хай-тарму" как злостную антисоветчину. Ночью пришла полуторка, собрала солистов, увезла неведомо куда. После этого люди не то что петь - говорить стали шепотом.
До пятьдесят третьего - полный беспросвет. Тряслись все, одна "лягашня" смело ходила по улицам. С пятьдесят третьего по пятьдесят шестой - смутное время. Разговоры шепотком, разговоры такие, за которые еще год назад отвинчивали вместе с умным языком и дурную голову. Впрочем от долгой привычки к плохому в хорошее никто не верил. А в пятьдесят шестом, как взорвалось. - СЪЕЗД! Батька-то усатый! Ай-яй-яй, ну и ну! Словно бы петлю на горле слегка ослабили. Повеяло невиданной, неслыханной прежде свободой.
В октябре пятьдесят седьмого полетел спутник. Большой мир необратимо менялся, вступал в космическую эру. И только в провинции все оставалось по-прежнему. Далеко-далеко над Москвой погулял грозовой фронт, покропил столичные асфальты мелким дождичком, а до Байабада и дальним громыханием не добрался. Надежды на лучшие перемены таяли. Амнистия не коснулась ни татар, ни греков, ни литовцев. Жала жизнь людей до крайнего предела и отпускать не думала. Каждый народец спасался от родной Советской власти на свой лад. Корейцы, зашибив кое-какую деньгу, ударились в картеж. Евреи предпочитали не высовываться, поддерживали друг-друга на плаву, учили детей на врачей, учителей, инженеров. Татары строили теплицы, сажали сады. Узбеки выращивали дыни, торговали скотом, копили деньги на калымы, свадьбы, обрезания. Русские ишачили на заводах. Гнилая ряска старого страха вновь затянула чистое зеркальце, возникшее было на поверхности зловонного государственного болота. Одно было хорошо - дешевая, как вода, водка. Пить стали заметно сильнее, чем раньше. Торговля оживилась, на улицах появились шашлычники, нарасхват шла бочковая селедка пряного посола.
На Первое мая с утра мягкая, прозрачная жара. Красные волны знамен. Музыка, приветственные возгласы, колонны людей, портреты, плакаты, лозунги, поверх голов - чугунный, подновленный краплаком Ленин. - Ура-а-а! - раз за разом, то стройно, то вразнобой. - Ура-а-а, Шум, суета, настроение, все принаряжены, некоторые уже успели принять стопку-другую... Праздник. К двум площадь пустеет, народ разбредается - кто на маевку в рощу, кто домой к праздничному столу. Трибуна пуста, за памятником вождю хлопочут шашлычники. Старший машет фанеркой, едкий дым лезет ему в глаза, облизывает пузо длинным белым языком. Младший поправляет алюминиевые стулья, протирает столики. За одним из них - четверо молодых крымских татар, тесно, локтями друг к другу, лбом ко лбу. Кончают третью бутылку водки, между поллитрами - лепешек, пива, шашлыков - не считано. Лица багровые, распаленные градусом и беседой. Речь тяжелая, бедная словами, страсти разгораются с каждым выпитым стаканом, спор грозит перерасти в ссору. - ...твой отец в 44-м?! - бешено хрипит Реза. - Отца не трожь! - Ахтем плотен, широкоплеч, водка оказывает на него меньшее воздействие, чем на высокого, худого, нескладного Резу. - Помог ему партбилет?! - у Резы стекленеют глаза. - Сначала составлял черные списки, потом сам поехал по этим спискам с теми, кого закладывал, в одном товарняке! Сколько на его совести татарских жизней?! - Отца не трожь! - Ахтем идет багровыми пятнами. - Своего дядю лучше вспомни. Кто в сорок втором разбогател на золотых коронках из Керченского рва?! - Э-э-э, к чему этот разговор? – вмешивается двоюродный брат Ахтема Исмаил. - По тюрьме соскучились - такое вслух болтаете? Люди вокруг. Все невольно оборачиваются. Прижимая к груди старенькую темно-вишневую скрипку, к столику нерешительно приближается робкая сгорбленная фигура в потрепанном костюме. Это Нухим (слегка тронутый, по общему мнению), пожилой еврей, зарабатывающий на жизнь игрой на свадьбах, гулянках, похоронах. В праздники Нухим промышляет в парке, его заказчики - пьяные компании за столиками. - А-а-а, - машет рукой Ахтем, - чепуха, это же чокнутый Хайм. - Откуда знаешь, какой он чокнутый? - возражает Исмаил. - Может, не зря тут крутится. В такое время живем, родному брату доверять нельзя. Но Ахтем уже зовет Нухима: - Иди сюда, Хайм, не бойся. Знаешь "Хайтарму"? Нухим вежливо кивает, прижимает скрипку к небритому подбородку, худые длинные пальцы артистично охватывают гриф. Смычок плывет вверх, ведя за собой тонкий, упирающийся звук. Парни смолкают.
Нухим снимает крошечную комнатку в чужой кибитке. Земляной пол, камышовая крыша, подслеповатое косое окошечко - вмазанный в стену осколок стекла. Мебель - горбылевый топчан, стол, самодельная табуретка. Все богатство Нухима - старая скрипка, завернутая в лоскут облысевшего бархата, смычок, огрызок канифоли. Прочее имущество - на себе. Мало сказать, что Нухим беден, он нищ. Дважды в неделю, ближе к вечеру, старик появляется на базаре. К закату солнца меркантильное остервенение торговцев стихает и цены слегка падают. Для Нухима эти микроскопические колебания рыночного курса имеют сугубое значение. Он не спеша бредет вдоль рядов, складывая в авоську овощи. Дойдя до шашлычного ряда, Нухим невольно поджимает губы, сморщивается, словно глотнув кислого. - Цены, цены, - шепчет он, - не торговля, а бандитский налет! Зажмурившись от собственного нахальства, Нухим заказывает четыре шашлыка, через секунду запоздалый страх нагоняет его, и старик бормочет: - Подождите, я таки еще раз посчитаю деньги! Он вынимает горсть мелочи, суетливо копошится, отделяя серебро от меди, считает, путается, снова считает. Толстый шашлычник подмигивает Нухиму: - Не спеши, отец! - укладывает на горячую лепешку шашлыки, щедро посыпает шипящую баранину шинкованным луком и выдергивает из середины оголенные шампуры. - Кушай на здоровье! - Боречке, - шепчет Нухим, пряча покупку. С единственным племянником, Борей, связаны все надежды старика. От огромной еврейской семьи из Бердичева после войны уцелели жалкие крохи. Эвакуация подмела стариков, мужчины сгинули на фронтах, голод забрал детей. Чудом выжили белобилетник Нухим и две его младшие сестры - Дора и Миля. В 48-м Дора вышла замуж за хорошего человека, врача. Кто же знал, что так обернется? В одну из ночей тревожного 49-го за Исааком пришли, все перевернули вверх ногами, забрали мужа, а наутро жена родила мальчика. Старый Нухим заменил Боре отца. Непроходящая боль, страх, волнение. Ребенок был гениален, сверстники завидовали. Жестокие дети мучали мальчика в садике, травили в школе. Ужасные жилищные условия: мать, тетка, ребенок - все в одной комнате. Дора преподавала пение в школе, Миля аккомпанировала. Мальчик голодал, выглядел оборванцем. Сердце Нухима обливалось кровью: восемь палочек шашлыка в неделю - все, что он мог. Сам Нухим сидит на хлебе и воде, сестры - на воде и хлебе. Все, что удается добыть, - ребенку. Каждый день новые закавыки, то одно, то другое. Еще не кончился учебный год, а мальчик уже до дыр износил обувь - парусина, будь она неладна. Где взять денег? Теперь вся надежда Нухима на Первомайские. Лето Боря пробегает босиком, следующие праздники только в ноябре, а значит, об обуви надо позаботиться заранее. "Туфли, - думает Нухим, направляясь в парк, - туфли Боречке".
Нежно поет скрипка. Мерцающий звук тревожно отзывается в растревоженных, неспокойных сердцах. Чья-то рука скользит по мокрой столешнице, летит на землю пустая бутылка. Зажмурившись и низко уронив плечи, Реза в невыносимой тоске мотает пьяной головой: - Уйди, сволочь, не трави душу! Нухим обрывает мелодию. Вдогонку ему летят две измятые рублевые бумажки, их бросил Ахтем. Старик боязливо подбирает деньги и торопится прочь. - Уй-й-ди! - рвет на груди рубашку Реза. Он плачет крупными горькими слезами. - Су-у-уки! Продали, погубили татарский народ! - Реза, качаясь, вылезает из-за столика, собутыльники тянут его за локти, пытаясь усадить, но Реза вырывается. Он не видит ничего, кроме ненавистного лица Ахтема. - Продали нар-р-род! Опрокинув стул, он хватает Ахтема за грудки. - За все ответите, суки, все равно за все ответите! Исмаил с напарником пытаются развести дерущихся, но это им не удается. Реза размахивается и изо всех сил бьет. Ахтем трезвее Резы и еще надеется поправить дело миром. - Не бей! - кричит он, пытаясь перехватить кулак. Реза выдергивает руку и бьет снова и снова. Наконец Ахтем не выдерживает. Пригнувшись, он бросает вперед мускулистое тело. Удар настигает Резу на встречном движении, он со всего маху грохается на поваленные стулья, выдирается, хватает стул и вскидывает над головой. Удар может стоить Ахтему жизни, но и тот вооружился. Два встретившихся в воздухе стула разлетаются вдребезги. Ахтем оказывается проворнее, он успевает достать Резу кулаком. Реза снова на земле. Сверху сыплются бутылки, тарелки, остатки пищи. Сознание Резы меркнет. Ахтем бросается на поверженного противника. Опомнившиеся собутыльники хватают его и тащат прочь. - Брат, брат, - уламывают они озверевшего парня, - хватит, больше не надо, смываемся, "легавые" заметут! Ахтем яростно сопротивляется, но совладать с двумя дюжими парнями ему не под силу. Через пять минут троица уже далеко, а еще через минуту из-под столика выползает оклемавшийся Реза. Он сплевывает кровью, вытирает разбитое лицо: - Где?! Сбежавшиеся на драку окрестное пацанье шарахается в стороны. Реза бросается к мангалу: - Где?! - трясет он перепуганного парня. Тот кивает головой. - В парке? - В парке, в парке, - с готовностью подтверждает шашлычник. Реза отшвыривает его и бросается в парк. Пацанье припускает следом.
Нухим медленно бредет по боковой дорожке парка. В конце садовой эспланады - летний кинотеатр, площадка с фонтаном, чайхана. На нее-то и нацелился старик. На праздники в чайхане полно народа Нухим тихо радуется, предвкушая хороший заработок. На сердце у него светло: почин сделан (и полновесный почин!), а ведь до вечера еще далеко - будет, будет Боречке подарок! Старик нежно прижимает к груди скрипку. Нухим не слышит ни шума драки за спиной, ни криков, ни ругани. По центральной аллее, топоча, как слон, пробегает Реза. Нухим не замечает разъяренного парня, он весь поглощен сложными математическими расчетами, губы неслышно шевелятся, голова кивает в такт шагам. Старик высчитывает, сколько денег перепадет ему за все майские праздники. Сумма выворачивается чудовищная, невероятная, Нухим пугается и выбрасывает из калькуляции День Победы. Сладко думать, что даже остающегося хватит, чтобы обуть Борю, еще слаще тайно знать, что временно исключенный из расчетов разгром германского фашизма таки войдет составной частью в конечный результат, и Нухим, махнув рукой на приличествующую старости скромность, весь отдается безудержному полету фантазии. Велосипед! Как загораются Боречкины глаза при виде хромированной, блестящей, недоступной нищему мальчику машины! "Орленок"! Нухим на секунду зажмуривается - его запьяневший мозг сам ослеплен сверкающим, звонким словом, как бы источающим легкий, волшебный запах рубчатой резины. Нухим уже не Сгорбленный, жалкий старик, а восторжен-ный мальчишка, околдованный желанной игрушкой! - Ве-ло-си-пед! - шепчет, почти выпевает он. - Да, да, велосипед. У мальчика нельзя отнимать детства! На время забыты беспросветная, безысходная нужда, старость, болезни, сейчас Нухим богат, как Лаван, могуч, как Моисей, что стоит ему наполнить радостью маленькое родное сердечко, зажечь свет в налитых древней печалью Боречкиных глазах, что стоит? Реза добегает до чайханы, мечется, бросается то к одним, то к другим, жадно выспрашивает, но Ахтема и след простыл. Реза не может поверить, что обидчик ускользнул. "Назад", - вспыхивает в пьяной голове, - Ахтем на площади у памятника!" Реза поворачивает, идет, почти бежит по дорожке. Впрочем, на полпути до него наконец доходит, что Ахтема уже не найти. Мысль невыносима. Реза стонет, рычит, злоба ищет немедленного выхода, сдерживать ее нет ни желания, ни сил. На глаза ему попадается Нухим. Старик вежливо сторонится, он и не подозревает о бушующей в душе Резы буре. Отстраненный вид Нухима взрывает Резу, он задыхается, давится злобой: - А-а, сволочь, попался! Реза бросается к Нухиму, выхватывает скрипку и с размаху бьет ею старика. Нухим настолько ошеломлен неожиданным нападением, что не делает попыток защититься. Летят щепки, с жалобным писком лопаются струны. - Х-ходишь, - кричит Реза, - вынюхиваешь, высматриваешь, жидовская морда! Я тебе высмотрю! Нухим падает. Реза отбрасывает жалкий обломок грифа и, матерясь, уходит. За массивными воротами парка притаились четверо милиционеров. Они издали наблюдают за избиением старика, ждут, когда Реза вывернет на засаду. Соваться в парк, полный пьяного народа, народная власть не рискует. Как только парень появляется в проходе ворот, милиция бросается в атаку. Через минуту руки Резы вывернуты, почти выломлены из плеч. Сам он едва не пашет носом землю. - Четверо на одного, сладили, с-суки! Реза воет от боли, двое милиционеров бегом тащат его от ворот, торопясь поскорей дотянуть хулигана до горотдела, еще двое сдерживают напор мгновенно возникшей толпы. Из нее несется ругань, постовые отпихивают наиболее возбужденных и тоже кричат и матерятся. Забытый всеми Нухим сидит на дорожке. Вокруг него - жалкие обломки разбитой скрипки. Старик подымает деку и бережно прикладывает, прижимает ее к отколу фанеры, словно надеясь, что они каким-то чудесным способом соединятся, но усилия его тщетны, кусочки дерева выскальзывают из трясущихся рук. Нухим терпеливо подымает их и снова прилаживает друг к другу. Голова его не в силах вместить весь ужас, всю непоправимость, громадность приключившейся беды. - Велосипед, - по инерции шепчет он, продолжая свое бессмысленное занятие. - Боречке, деточке, сиротке...
Стайка пацанов, проводившая Резу до КПЗ, возвратилась на площадь, к памятнику. Идет оживленное смакование подробностей драки. Нухим забыт, разбитая скрипка - мелкий эпизод, не заслуживающий внимания. - Ахтем ему к-е-ек замочит! - худенький вихрастый подросток, подпрыгивает от возбуждения, лупит кулаком в воздух. - К-е-ек замочит! - Тот с ходу под стол! - подхватывает другой. - Сначала Реза Ахтему навешал, - вмешивается третий. - Скажешь тоже, навешал, - пренебрежительно машет вихрастый, - крови-то не было, а значит, не в счет! Пацаны единодушно соглашаются: - Без крови не в счет!
Один из этих пацанов - я.
Детство - Малая Родина, страна - Большая. Только из их нерастор-жимого соединения может вызреть подлинно человеческая душа. Поседевший, изверившийся, больной, я мучительно вглядываюсь в прошлое, стараясь отыскать в нем хоть что-то, от чего никогда и ни за что на свете не смог бы отказаться, не отказавшись тем самым от самого себя. Вглядываюсь - и вижу нищих, грабящих нищих, униженных, мучаю-щих униженных, угнетенных, топчущих угнетенных. Это - мое детство и это - моя страна.
И я напрасно мучаюсь, стремясь отыскать в жестоком лике мачехи милые сердцу материнские черты. Их нет в искаженном ненавистью чужом лице. 
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: ©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|