ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ПСИХОАОГИЯ 6 глава

Надо иметь в виду, что воспитание всегда и везде носило классо­вый характер —■ сознавалось это или не сознавалось его апологе­тами или апостолами. Дело в том, что в человеческом обществе вос­питание есть совершенно определенная общественная функция, которая всегда направляется интересами господствующего класса, и свобода и независимость малой искусственной воспитательной среды от большой социальной среды есть, в сущности, очень отно­сительные и условные свободы и независимость в известных узких пределах и границах.

Всегда существует известное взаимодействие влияний и связь между большой и малой социальной средой, и вся сложность психо­логической проблемы воспитания заключается не в чем ином, как в установлении истинных границ этой независимости. Показать и обнаружить классовую природу и содержание всякой воспитатель­ной системы не представляется трудным. Достаточно вспомнить ту образовательную систему царской русской школы, которая созда­вала лицей и институты для дворянства, реальные училища для городской буржуазии, приюты и ремесленные училища для бедно­ты.

Поэтому с психологической точки зрения бессмысленно гово­рить о каких-либо отвлеченных и общих целях всякого воспитания вообще. У каждого воспитания есть свои собственные цели, даже у каждого периода воспитания могут быть свои, и, в чем бы они ни выражались, они всегда будут формулировать известные стороны и характер того поведения, которое воспитание хочет вызвать к жиз­ни. Только такие цели воспитания могут иметь реальное значение в выборе и направлении воспитательного процесса, ибо только они могут давать правила для отбора нужных воспитательных воздей­ствий и для правильного их комбинирования в стройную педагоги­ческую систему.

Воспитание как социальный отбор

Мы вплотную подошли к тому, чтобы окончательно сформули­ровать на основании всего учтенного материала психологическую природу воспитательного процесса. Однако было бы крайне затруд­нительно сделать это в одной фразе, так как всякое определение, согласно французской поговорке, есть ограничение, т. е. частичное, одностороннее освещение предмета. Поэтому постараемся взгля­нуть на воспитание с нескольких важнейших сторон.

Первым приближающим определением воспитания будет указа­ние на то, что воспитательный процесс сводится к установлению и накоплению условных реакций на основе прирожденных и к выра­ботке полезных для приспособления к социальной среде форм пове­дения. Иначе говоря, воспитание определяется как приспособление наследственного опыта к данной социальной среде.

Но нетрудно заметить, что такое определение чрезмерно широ-

ко, потому что под понятие воспитания подошла бы всякая новая условная реакция и мы потеряли бы критерий для различения вос­питания от установления новой условной реакции, которую мы замыкаем ежедневно, когда решаемся здороваться с новым знако­мым человеком, понимать новое иностранное слово, реагировать на новое событие. С этой точки зрения необходимо отличать воспита­ние от повседневной жизни.

Нет никакого сомнения в том, что всякое установление в жизни подобной новой реакции есть, по существу, психологическое воздей­ствие на самого себя, самовоспитательный процесс. Особенно резко это бросается в глаза там, где мы встречаемся не с единичными и случайными установлениями реакций, но с планомерным, целесо­образным и длительным процессом выработки новых систем пове­дения у взрослых людей. Так, когда мы имеем дело с обучением сол­дат, с обучением новой игре, с какими-нибудь курсами стенографии или машинописи, мы несомненно сталкиваемся с психологическими процессами воспитательной природы, ибо во всех этих случаях идет речь о выработке и установлении новых систем реакций, новых форм поведения.

Однако здесь правильнее было бы говорить для ясности и точно­сти дела скорее о перевоспитании в широком смысле этого слова, чем о воспитании. Различие одного и другого слова несколько отли­чается от того значения, которое придается им в популярном слово­употреблении. В обычном языке под перевоспитанием, как прави­ло, разумеется коренная переработка, перестройка уже существу­ющих систем реакций. Так принято говорить о перевоспитании пре­ступника, душевнобольного и т. д. Никто не стал бы в обыденной речи говорить о перевоспитании на курсах машинописи или стено­графии. С популярной точки зрения мы здесь ничего не перевоспи­тываем, но сообщаем и вырабатываем как бы новые навыки. Между тем с научной точки зрения во всех этих случаях правильно было бы говорить именно о перевоспитании, так как психологи­чески мы везде имеем установление некоторых новых связей в уже сложившейся системе поведения.

Существенным признаком воспитания следует считать момент неу станов л енности, текучести, роста, самостоятельного изменения организма". Таким образом, в чистом виде понятие о воспитании при­менимо только к ребенку, т. е. к растущему и самоизменяющемуся организму. Это совершенно аналогично всем прочим физическим процессам организма. Изменения в организме происходят безоста­новочно в продолжение всей жизни. Однако те изменения, которые принято называть ростом, имеют совершенно иной биологический смысл. Предназначение и цель их заключаются в подготовке моло­дого существа к сложной и многообразной жизненной деятельности. Слово «воспитание» применимо только к росту.

Таким образом, воспитание можно определить как планомерное, целесообразное, преднамеренное, сознательное воздействие и вме­шательство в процессы естественного роста организма. Следова-

тельно, только то установление новых реакций будет иметь воспи­тательный характер, которое в той или иной мере вмешивается в процессы роста и направляет их. Следовательно, не все новые связи, замыкающиеся у ребенка, будут воспитательными актами.

Если, уходя из дому, я уславливаюсь с ребенком, где я оставлю для него ключ, этим самым я несомненно замыкаю новую связь у ребенка. Но если эта реакция не имеет иного назначения, кроме того, как помочь ребенку отыскать ключ, она не может быть на­звана воспитательной с психологической точки зрения. Следова­тельно, не все, что мы делаем с ребенком, есть воспитание в науч­ном смысле слова.

Отсюда видно, что воспитание может составить предмет и проб­лему детской психологии. В чем же смысл этого процесса? Его пра­вильнее всего определить как процесс социального отбора. Мы помним, что реакция есть сложный процесс взаимоотношения между миром и человеком, определяемый приспособлением. Пове­дение есть высшая форма приспособления к среде. Но ребенок обладает множеством социальных возможностей. Из него могут выработаться самые различные личности. «Ребенок, — говорил Франк, ■— «воображающий» себя разбойником, солдатом или лошадью и «изображающий» из себя эти существа, в действительно­сти более прав, чем его родители, или ученые-психологи, видящие в нем только маленькое, беспомощное существо, живущее в детской. Ибо под этой внешностью действительно таится потенциальный запас сил и реальностей, не вмещающихся во внешнепредметную реальность его жизни. В этом маленьком существе действительно живут силы и стремления и разбойника, и солдата, и даже лошадей; оно фактически есть нечто неизмеримо большее, чем то, чем кажется постороннему наблюдателю» (1917, с. 57). В ребенке потен­циально заключено множество будущих личностей, он может стать и тем, и другим, и третий. Воспитание производит социальный отбор наружной личности. Из человека как биотипа оно путем отбора формирует человека как социотипа.

Глава V

ИНСТИНКТЫ КАК ПРЕДМЕТ, МЕХАНИЗМ И СРЕДСТВО ВОСПИТАНИЯ

Инстинктивная деятельность животного и человека всегда пред­ставлялась наблюдателям чем-то таинственным и загадочным. До сих пор она остается самой темной и не выясненной для психологии животного и человека. Причины этой невыясненности и темноты вопроса лежат прежде всего в темноте самой инстинктивной Деятельности.

С инстинктами мы встречаемся и на самых низших ступенях жиз-

ни, и на самых высших, и притом, как ни странно, мы не только не замечаем их развития и прогресса, но как раз, напротив того, с несомненностью устанавливаем, что чисто инстинктивное поведе­ние неизмеримо совершеннее у низших животных, чем у высших.У человека инстинкт почти никогда не. является в своем чистом виде, но всегда выступает как элемент в составе сложного целого и потому действует более скрыто, как тайная пружина позади явных механизмов поведения.

До сих пор в науке не решен вопрос относительно природы инстинктов и их классификации. С давних времен некоторые иссле­дователи усиленно поддерживают тот взгляд, что инстинкта как такового, как особой формы поведения не существует вовсе. Дру­гие, напротив, усматривают в инстинкте нечто своеобразное, совер­шенно не сводимое ни к чему другому, какой-то особый класс реак­ций человека и животного.

Один из исследователей очень верно заметил, что мы называем инстинктом все то, чего мы не понимаем. И действительно, в обыч­ном словоупотреблении, слово «инстинкт» прилагается ко всем тем случаям, когда мы не в силах указать истинной и ближайшей при­чины нашего поступка.

Природу инстинкта легче всего выяснить, если сопоставить его с обычным рефлексом. Существует взгляд, что инстинкт представ­ляет из себя только сложный или цепной рефлекс. Однако, как мы видели выше, существует целый ряд различий между инстинктом и рефлексом. Бехтерев предлагает называть инстинкты сложными органическими рефлексами и выделяет их в особый класс из про­стых и безусловных рефлексов. Это и означает, в сущности, призна­ние инстинкта особым классом реакций, имеющим самостоятель­ную природу.

Прежде всего выделяет инстинкты в особый класс реакций их анатомо-физиологический коррелят. Всю нервную систему ныне­шняя наука разделяет на две основные: анимальную, или животную, нервную систему и вегетативную, или растительную. Первая заве­дует всеми животными функциями организма, и прежде всего двига­тельными реакциями, устанавливает соотношение между организ­мом и внешним миром. Вторая заведует растительными функциями организма, работая во внутренних органах, полостях, тканях и т. д. По всем данным, инстинкты, в отличие от прочих реакций, тесней­шим образом связаны с этой интимной, вегетативной частью нервной системы. Именно ее нервы, прорезавшие железы и вну­тренние полости тела, пропитавшие собой все решительно ткани, выстилающие кровеносные сосуды, являются первичными путями, по которым внутриорганические возбуждения, связанные с инстин­ктом, доходят до центральной нервной системы.

Инстинктивная деятельность коренится в смутных позывах тела к органическому удовлетворению, в сложных растительно-химичес­ких процессах организма и является как бы результатом самых интимных запросов организма к миру.

Далее, с точки зрения физиологической чрезвычайно легко допустимо, что раздражителями инстинктов являются также глу­боко интимные процессы внутренней секреции. С несомненностью можно считать установленным, что половой инстинкт возбуждается главным образом этими двумя путями — через нервные узлы вегетативной системы и через непосредственно гормональное воз­буждение нервных центров мозга. Во втором случае инстинктивная реакция тем будет существенно отличаться от рефлекса, что она будет иметь своим коррелятом не рефлекторную дугу, а будет воз­никать благодаря раздражению, непосредственно приложенному к мозговым центрам. Это сообщает данной реакции как бы самочин­ный, автономный характер в отличие от ответного характера рефлекса.

Затем следует иметь в виду биологическое отличие рефлекса от инстинкта, которое в целом сводится к тому, что инстинкты пред­ставляют из себя такие же наследственные реакции, как рефлексы, связанные, однако, с такими явными особенностями, как возраст, периодичность и т. д. Другими словами, рефлекс есть реакция постоянная, не изменяющаяся на протяжении всей жизни, инстин­ктивные же реакции могут изменяться, появляться и исчезать в зависимости от возраста, физиологического и природного периода и т. д.

Наконец, с психологической точки зрения инстинкт представ­ляет собой такие уклонения, которые не позволяют его сводить к простой сумме или последовательности рефлексов. Это, прежде все­го, не столь строгая зависимость между раздражителем и реакцией, которая характеризует инстинкт. Естествоиспытатели давно гово­рят про слепоту инстинктов. Инстинкт слеп — это значит, между прочим, что он не замечает отсутствия раздражителя и может дей­ствовать, будучи перенесен в совершенно другую обстановку. Далее, указывают на нестрогую установленность самого состава рефлексов, входящих в инстинктивную реакцию. Никогда нельзя наперед расчесть и определить те движения и порядок их, которые входят в состав инстинктивной реакции. Напротив, рефлекс рабо­тает с машинообразной правильностью. И хотя он представляет из себя сложное и составное целое, однако это целое так образовано, что в сложном рефлексе, где участвует много отдельных мускулов, вы точно можете предсказать, в какой последовательности они будут вступать один за другим в работу.

Выше было приведено различие между инстинктом и рефлек­сом, сделанное на основании экспериментальных наблюдений Ваг­нера над спариванием обезглавленных мух. Этот опыт всего лучше показывает, что инстинкт может встречаться в особо сложных со­единениях с рефлексами, но представляет из себя все же нечто отличное от рефлекса, поскольку самый характер связи и объедине­ния реакций в нем существенно другой.

Все это дает достаточное основание психологу выделить инстин­ктивное поведение в особый класс и вслед за Вагнером признать,

что инстинкт представляет собой реакцию поведения всего организ­ма, в то время как рефлекс есть реакция отправления отдельных органов.

При сопоставлении с рефлексом легко усматривается в инстин­кте наследственно предустановленная интеграция рефлексов, пре­допределенная доминантность процесса, предрешенный исход борьбы за общее двигательное поле, интегральный характер пове­дения.

Происхождение инстинктов

Относительно происхождения, как и природы инстинктов, суще­ствуют разногласия.

Иные полагают, что инстинктивные реакции первоначально, некогда были реакциями сознательного разумного типа, из которых животное, по случайным причинам или методом проб и ошибок, отбирало, закрепляло и передавало по наследству полезные реак­ции. Подтверждение этого взгляда сторонники его видят в той авто­матизации, которой достигают разумные и сознательные действия человека, если они повторяются часто, однообразно и с одинаковой последовательностью.

В самом деле, 9/10 нашего поведения протекает совершенно автоматически, т. е. машинообразно, независимо от сознания. Нервные центры, заведующие этими движениями, как бы стано­вятся автономными. Мы дышим, ходим, пишем и говорим, играем на рояле, читаем и одеваемся совершенно автоматически, не думая всякий раз о том действии, которое нам предстоит совершить. Ноги как бы сами несут нас, не требуя всякий раз волевого импульса, решения поднять и поставить ногу; так точно пальцы опытного пациента, речевой аппарат у всякого человека совершают самосто­ятельно свою работу.

Стоит только сравнить то усилие, ту степень напряжения, ту затрату внимания, которые производит человек, в первый раз обу­чающийся иностранному языку или игре на рояле, с той легкостью и свободой, с которой он производит те же самые движения впослед­ствии, для того чтобы понять, как велика сила психического авто­матизма. Присмотритесь к ребенку, который только начинает ходить. Все лицо его выражает напряженнейшее состояние, он совершает труднейшую мыслительную работу. Всякий раз, когда он заносит свою ножку и ищет существенную точку опоры, притягивая вторую, он решает как бы сложнейшую задачу. Сравните с ним сво­бодно бегающего ребенка через два года — и вы наглядно почув­ствуете ту существенную разницу, которую вносит в человеческую реакцию автоматизация.

Может показаться, что автоматизация принижает характер человеческой реакции, сводит ее к более низкому типу, механизи­рует ее и, вообще, является шагом назад и вниз по сравнению с соз-

ительной реакцией разумного типа. Однако это не совсем так. Пегко показать, что автоматизация наших движений является необ-оаимым психологическим условием именно для возникновения высших типов деятельности.

Во-первых, только одни автоматизированные акты представ­ляют из себя совершеннейший тип реакции. Игра пианиста, речь оратора, танец балерины — все то, что требует предельной тонко­сти и точности движения, достигает своего совершенства и закон­ченности тогда, когда заведующие нужными движениями центры как бы автономизируются, изолируются от всех прочих влияний нервной системы и совершают свою работу с предельным изяще­ством и ритмом, который в целой природе доступен одному только человеческому нерву.

Во-вторых, автоматизация движений — необходимое условие разгрузки центральной нервной системы от целого ряда посторон­них работ. Это есть как бы своеобразное разделение труда между нервными центрами, освобождение высших центров от ряда форм низшей и привычной работы. Если бы ходьба совершалась не авто­матически, а требовала всякий раз сознательности движений, она поглощала бы такое громадное количество нервной энергии, что не оставляла никакого места для других актов. Оратор именно потому и может отдаться композиции смысла своей речи, что самый про­цесс произнесения звуков совершается как бы сам собой и не тре­бует от него ни внимания, ни мысли. Вот почему так трудно гово­рить на малопривычном языке, в котором произношение еще недо­статочно автоматизировалось.

Таким образом, автоматизация движений представляет собой всеобщий закон нашей деятельности и имеет чрезвычайно суще­ственное психологическое значение. Основа этого закона коренится в особенной пластичности нашего нервного вещества, в котором как бы образуется проторение нервных путей, сохраняется след пре­жде пережитых возбуждений и возникает предрасположение к их повторению.

Сложите лист бумаги, и на месте сгиба образуется складка — след произведенного движения, известная деформация и переста­новка в распределении клеточек. Теперь бумага предрасположена согнуться именно в этом месте. Достаточно самого легкого дунове­ния, чтобы это произошло. Нечто подобное происходит в нервной системе, хсгя при этом отнюдь не следует понимать данное сравне­ние в буквальном смысле и представлять себе следы нервных возбу-Ждений похожими на складки бумаги.

Процесс автоматизации позволяет уяснить себе процесс происхо- инстинктивных реакций из сознательных. Сторонники этого взгляда предполагают, что примерно таким путем, каким сознатель­ное движение при обучении игре на рояле впоследствии становит­ся автоматическим, возникают инстинктивные реакции посредст­вом отбора из сознательных и произвольных действий. Таким обра­зом, эти психологи понимают инстинкт как механизированный

разумный акт, что позволяет им утверждать, будто все, что являет­ся ныне инстинктивным и машинообразным, некогда было творче­ским и разумным. «Инстинкт — это падший разум» — вот точная формула этого взгляда. Схема развития реакций с точки зрения этого взгляда может быть изображена так: разум — инстинкт —-рефлекс.

Взгляд этот хотя и подтверждается блестящей аналогией с авто­матизацией человеческих движений, однако не может считаться очень вероятным. Автоматизм только поясняет, как случайные акты после ряда повторений становятся точными и механическими, но это вовсе не означает того, что данные акты первоначально были разумными. Он говорит только, что и разумные акты могут автоматизироваться, но не следует считать, что эта способность присуща только им одним. Напротив, все соображения показывают, как видно из изложенного выше, что деятельность разумного типа, возникающая при непосредственном участии коры головного мозга, надстраивается на основе наследственных реакций и в процессе эво­люции ей принадлежит более позднее место, чем инстинктам.

Отсюда следует, что гораздо более вероятия заключает дру­гой взгляд, согласно которому инстинкты следует считать более ранними по происхождению, чем разумные действия. С этой точ­ки зрения разум есть осознанный, т. е. проведенный через лич­ный опыт, инстинкт. Схема развития реакций, согласно этому взгля­ду, будет изображаться так: рефлекс — инстинкт — разум. Таким образом, рефлекс, как самая примитивная форма поведения, приз­нается фундаментом, основой всех форм человеческой деятельно­сти.

Это, однако, не означает, что инстинкт сводится к рефлексу. На основе рефлекса в процессе эволюции мог возникнуть инстинкт как совершенно отличная от него, хотя генетически связанная с ним форма поведения. «По фундаменту дома, — говорил Вагнер, — нельзя судить о том, что на нем будет возведено: бакалейная лав­ка, химическая лаборатория или контора нотариуса. Класс реп­тилий составляет основу и класса птиц, и класса млекопитаю­щих животных; было бы, однако, легкомысленно искать в клюве голубя зубы ящерицы, а в костях ног крокодила —■ цевку птиц» {1923, с. 43).

Но и вторая схема не вполне удовлетворительна, так как мы знаем, что разумные формы поведения возникают непосредственно из рефлекса и вовсе не нуждаются в промежуточном звене в виде инстинкта. Равным образом, даже самый совершенный инстинкт в ряде организмов вовсе не приводит в своем развитии к образованию и выработке разумных реакций. По всему этому вернее и правиль­нее всего в вопросе о происхождении инстинкта принять схему, предложенную Вагнером, согласно которой инстинкт и разум, имея своим общим фундаментом рефлекс, тем не менее развились парал­лельно и самостоятельно в особые и независимые друг от друга формы поведения. Схема принимает такой вид:

рефлекс

I 1

инстинкт разум

Соотношение инстинкта, рефлекса и разума

Чрезвычайно интересна для педагога найденная в зоопсихологии и, видимо, подтверждаемая на человеке связь, существующая между инстинктом, рефлексом и разумом.

Связь заключается в том, что инстинкты оказывают задержива­ющее влияние на рефлекс. Это видно из следующего опыта. Если обезглавленное насекомое, ползущее в известном направлении по прямой линии, ударить пинцетом, оно начнет рефлекторное враща­тельное движение влево и вправо. Возникнет защитный рефлекс уклонения от опасности; при этом колебания будут совершаться до тех пор, пока простая усталость и истощение нервной системы не положат им конец. Такова чисто рефлекторная форма поведения. Нормальное насекомое, не утратившее инстинктивной реакции, на то же самое раздражение будет реагировать иным образом. Оно рефлекторно отклонится в сторону, но после дальнейшие рефлек­торные движения будут прекращены и подавлены инстинктом само­сохранения, который заставит насекомое прибегнуть к более слож­ным движениям, для того чтобы избежать опасности.

Такое же точно задерживающее действие на рефлексы оказы­вает сознание. Известен случай, когда Дарвин заключил пари с две­надцатью молодыми людьми, что, понюхавши самого крепкого табаку, они не сумеют чихнуть, и, действительно, ни один из них в момент испытания не чихнул, хотя и раньше, и после тот же самый табак оказывал на них сильное действие. Возникшее сильное жела­ние выиграть пари, обусловленное крупной суммой, сосредоточение внимания на этом акте, боязнь проигрыша и другие сознательные процессы парализовали и затормозили рефлекс.

Здесь мимоходом следует указать на интересный педагогический вывод, который должен быть сделан из этого закона. Если сильная эмоция, связанная с желанием и страхом, так дезорганизующе дей­ствует на поведение и расстраивает даже течение низших реакций, то легко понять, как антипсихологичны все педагогические приемы вроде экзаменов и т. п., которые заведомо ставят учеников в то положение, в которое Дарвин поставил своих партнеров, ибо оно, как правило, сильно искажает нормальное течение и воспроизведе­ние реакций.

Следует подчеркнуть, как общее и несомненное психологичес­кое правило, что экзамены и все подобные приемы всегда дают совершенно ложную и искаженную картину поведения и большей Частью действуют понижающе и расстраивающе на системы вос­произведения реакций. Возможны, правда, и обратные случаи,

хорошо известные всякому, когда экзаменационное волнение стиму­лирует необычайно острые воспоминания, сообразительные отве­ты, но и это, с психологической точки зрения, представляется ненормальностью.

Равным образом есть все основания предполагать, что, как инстинкты оказывают задерживающее и угнетающее действие на рефлексы, так же они сами подвергаются такому действию со сто­роны разумных реакций.

Инстинкты и биогенетические законы

Естествоиспытателями давно была замечена некоторая странная зависимость, которая существует между онтогенезом и филогене­зом организмов, т. е. между развитием рода и индивида. У челове­ческого зародыша, например, на известной стадии замечаются такие особенности, как жаберные щели, хвост и волосяной покров, которые представляют аналогию с теми давно минувшими ступе­нями эволюции, когда предки человека жили в воде и обладали хвос­том.

Ряд фактов указывает на соответствие между историей развития организма из зародышевой клетки и развитием всего рода. Эти обстоятельства дали повод Геккелю формулировать биогенетиче­ский закон приблизительно в следующем виде: история индивида представляет из себя сокращенную и сжатую историю рода. Эволю­ция организма повторяет эволюцию рода, и в своем развитии заро­дыш и детеныш проходят через все те стадии, через которые прошло развитие рода. Таким образом, зародыш совершает как бы укороченное и убыстренное прохождение всего эволюционного пути.

Этот закон многими мыслителями был перенесен в психологию и до сих пор выдвигается во многих системах как основной принцип развития детской психики и нормативный принцип педагогической психологии. Предполагается, что ребенок в своем развитии повто­ряет в сокращенном и видоизмененном виде все главнейшие этапы, которые пережило человечество с момента возникновения человека на земле и до настоящих времен. В первую пору своей жизни ребе­нок является простым захватывателем предмета. Он все тащит к себе, все тянет в рот — и это соответствует той эпохе, когда перво­бытный человек, подобно животному, не знающему труда, питался захватыванием уже готовых продуктов. Несколько позже у него появляется бродяжнический инстинкт: убеганье, лазанье, исследо­вание окружающего — и это отвечает второй ступени историчес­кого развития, когда человечество перешло к кочевническому образу жизни. Интерес детей к домашним животным в известной стадии связывается с первобытным скотоводством. Детская драчли­вость и инстинкт борьбы рассматриваются как отголосок кровавых распрей человечества в древнюю пору. Наконец, всеобщее одушев-

_ление предметов детьми, их любовь ко всему фантастическому, их приверженность к сказке, примитивные формы их рисунков и языка находят аналогию в анимизме дикарей, первобытных религиозных верп^{ваниях и} мифах.

И все это, взятое вместе, позволяет утверждать, что ребенок действительно переживает в свои короткие года многие тысячеле­тия, пережитые человечеством, и отсюда делается педагогический вывод относительно законности первобытных явлений в детском возрасте, признания ребенка маленьким дикарем и требования не бороться со всеми этими явлениями, но предоставить ребенку сво­бодно изживать первобытные инстинкты и наклонности дикаря. Так, чрезмерное внимание к фантастической сказке, всегдашнее анимистическое объяснение детям явлений мира, вера в сказочные существа, в одушевленность предмета и т. д. сделались общим педа­гогическим приемом, шаблоном, от которого трудно уберечься даже самому передовому и научно мыслящему педагогу.

Однако этот принцип не может быть принят в окончательном виде, так как прежде всего у нас нет достаточных данных относи­тельно истории развития человечества, для того чтобы судить об аналогии. То, что мы знаем, представляет из себя не более чем отдельные, отрывочные, часто крайне отдаленные аналогии, кото­рые отнюдь не позволяют говорить, что развитие ребенка в общем ходе повторяет историю развития человечества. С научной досто­верностью можно говорить лишь о том, что отдельные моменты в развитии ребенка могут быть поставлены в связь, подчас более близкую, подчас более отдаленную, с отдельными моментами из истории человечества. Вслед за Маршаллом мы должны признать, что если история индивида и повторяет историю рода, то в этом повторении целые огромные главы опущены вовсе, другие иска­жены до неузнаваемости, третьи переставлены в таком порядке, что в целом это повторение может быть признано не как воспроизведе­ние, а, скорее, как искажение, и не только не является объяснитель­ным принципом для развития ребенка, но, напротив, само нуждается в объяснении.

При таком ограничении смысла закон этот теряет свою привле­кательную силу и из универсального объяснения сам делается проб­лемой. «Объяснять развитие ребенка развитием человечества, — Говорил Корнилов, — значит объяснять одно неизвестное через дру­гое» (1922, с. 16).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: