Что вызывает дивергенцию форм? 4 глава

Отсюда-то и проистекает мощное воздействие личности Макса Вертхеймера на несколько сотен студентов и ученых, которые на­ходились с ним в непосредственном контакте во время его де­сятилетнего пребывания в Америке. Макс Вертхеймер был чело­век, который призывал к возможно более полному постижению и отражению мира, причем по возможности наименее механиче­скими способами; все это он представлял себе не как некий идеал, а как следование строгим научным принципам, которые с обяза­тельностью должны применяться на практике. Романтик по натуре, хилый и болезненный, с неконформистскими усами а 1а Ницше, Вертхеймер на своем импровизированном английском языке чи­тал лекции выпускникам Новой Школы социальных исследова­ний в Нью-Йорке. Буквально ошеломив слушателей глубиной по­нимания проблем, он описывал в своих лекциях различные сто­роны мыслительной деятельности, которым нельзя было дать объяснение исходя из общепринятых процедур. И хотя представ­ление о мире получал человек, и представления эти были весьма

Рис. 6. Макс Вертхеймер в Новой Школе. Май 1912 г. Рисунок Р. А.

слабыми, изучение механизма восприятия потребовало от М. Вертхеймера создания новой и несколько неожиданной науки, к строгости аргументации и системе доказательств которой сту­денты не привыкли. Отсюда их почтительное отношение к этой науке, сочетавшееся с раздражением и отчаянием.

М. Вертхеймер был одним из трех переехавших жить в США основоположников гештальтпсихологии. Именно благодаря пре­быванию этих людей в Америке причудливое название новой теории получило широкую известность в среде американских психологов. Но в какой степени теория и практика были под­вержены влиянию этих новых идей? Немецкий психолог Вольф­ганг Кёлер, поселившийся в Сварфморе, был знаменит своими экспериментами по изучению интеллекта антропоидов и, главным образом, шимпанзе. Однако, несмотря на то, что результаты, по­лученные Кёлером, считались весьма важными, введенные им в обиход концептуальные единицы, такие, как, например, понятие

«проникновение», были довольно неудобными, а специальные ра­боты ученого в области психологии решения задач мало кем тогда воспринимались как фрагмент абсолютно нового детально разработанного подхода к психологии вообще. Его книга о гештальтах в физике, изданная в виде отдельной монографии, никогда не переводилась на английский, а более поздние эксперименты по исследованию остаточных представлений, возникающих при ви­зуальном восприятии, были опять-таки восприняты как хотя и интересные, но частные результаты, не имеющие широких прило­жений и не поддающиеся содержательным обобщениям. Третий ученый, входивший в триумвират, Курт Коффка из Смит-коллед­жа ¹, написал классический трактат по гештальтпсихологии, кни­гу, насыщенную ценными наблюдениями, фактами и идеями, но настолько трудно читаемую, что содержащийся в ней материал был скорее полезен философам, нежели психологам.

Что же говорится о гештальтпсихологии и о М. Вертхеймере в учебниках психологии? Читая их, студенты узнают, что, согласно теории гештальтов, целое представляет собой нечто большее и отличное от простой суммы своих частей, то есть перед студен­тами появляется вполне безобидное утверждение, которое вряд ли производит впечатление революционного или практически по­лезного. Про Вертхеймера они могут прочесть, что тот начинал свое научное творчество с экспериментов по изучению иллюзор­ного движения и восприятия зрительных форм. Однако и здесь, как и в случае с Келлером, ничего не говорится о связи этих за­нятий с основными идеями и тезисами гештальтпсихологии.

В учебниках можно встретить описание предложенных Верт­хеймером правил объединения объектов при восприятии: когда человек смотрит на множество каких-то форм, он воспринимает их как связанные друг с другом, в случае если они похожи по размеру, очертанию, цвету или какой-нибудь еще визуально вос­принимаемой характеристике.

Такого рода объединение, по всей видимости, не есть пример гештальтпроцесса; правила группировки объектов составляют по сути лишь первую часть работы, в которой ученый совершил ре­волюционный поворот от классической традиционной теории к новому научному подходу. В ней Вертхеймер показывает, что зрительный образ нельзя объяснить лишь изнутри, то есть про­слеживанием отношений между отдельными его элементами, как это делается в правилах объединения. Здесь необходимо объяс­нение, так сказать, извне: лишь анализируя всю структуру об­раза в целом, можно определить место и функцию каждой его части, а также понять природу отношений между частями. Когда

¹ Знаменитый женский колледж в штате Массачусетс.

студентам рассказывают о работе Вертхеймера про восприятие форм, то им, как правило, ничего не говорят об этом перевороте в традиционном научном сознании, потребовавшем абсолютно но­вых методов исследования.

Сколь бы разрозненными и предварительными ни были пра­вила группировки объектов при восприятии, можно показать, что они включают в себя основной признак гештальтподхода, а имен­но, оценку внутренней структуры наблюдаемой ситуации. Макс Вертхеймер считал, что правила группировки — это не просто правила, навязанные хаотической совокупностью форм и нося­щие произвольный характер. Скорее наоборот, сама совокупность форм, их объективные свойства предопределяют признаки и ха­рактеристики результирующих групп, создаваемых разумом наб­людателя.

Такое отношение к структуре физического мира, когда тот соприкасается с нервной системой человека, впервые было вы­делено гештальтпсихологами, намеренно противопоставившими свою концепцию субъективизму британской эмпирической фило­софии, на которой была воспитана большая часть американских психологов. В соответствии с традицией философии эмпиризма вся чувственно воспринимаемая информация о внешней среде са­ма по себе является некоей аморфной массой, простой совокуп­ностью случайных единиц. Только разум реципиента — человека или животного — связывает эти единицы вместе отношениями, установленными в далеком прошлом. В результате объединение единиц на основе их частого совпадания в субъективном прост­ранстве и во времени становится доминантным объяснительным принципом в американской школе экспериментальной психологии.

Очевидно, что две противоборствующие теории исходили из противоположных взглядов на мир. Одна из них гордо утвержда­ет приоритет суждений и воззрений человека над окружающей средой, другая, явно раздраженная таким эгоцентризмом, счи­тает, что цель и назначение человека состоит в том, чтобы найти свое скромное место в мире и, опираясь на мировой порядок, оп­ределить свое поведение и отыскать пути к познанию мира. В со­циальной сфере гештальттеория требовала от граждан, чтобы они выводили свои права и обязанности, исходя из объективно установленных функций и потребностей общества. Таким обра­зом, и здесь прочно укоренившийся индивидуализм англо-сак­сонской традиции, подозрительное отношение к централизованной власти и к планированию сверху были безоговорочно отброшены •научным подходом, который иногда, под горячую руку, обвиняли даже в тоталитаризме.

Одним из самых любимых слов в лексиконе Вертхеймера, бросающих вызов противникам эпитетов, было слово «слепой».

Он относил его к эгоцентричному, бесстрастному, бесчувствен­ному поведению, к полной невосприимчивости «требований си­туации» (еще один ключевой термин гештальтпсихологии). Анализ поведения — обычная тема уникальных, обособленных заня­тий Вертхеймера, тема, относящаяся к его исследованиям струк­туры восприятия и творческого мышления; это также тема науч­ных трудов его учеников из Новой Школы. Приведу три примера таких работ. Один из ассистентов Вертхеймера, Соломон Е. Аш, разработал теорию социальной психологии, призванную сменить дихотомию индивид-группа интегральным подходом к социаль­ному взаимодействию и его внутренней динамике. Студент из Китая Гуан-Иен Ли изучал Даосистское понятие не-воли (wu-wei) как философскую доктрину, раскрывающую, как может человек достичь состояния гармонии с космическими или общест­венными силами. Третий ученик Вертхеймера, Абрахам С. Лю­чинз, проводя экспериментальное исследование стойкости и твер­дости человека, показал, что наличие заранее фиксированного множества психических единиц мешает человеку искать именно то решение проблемы, на которое указывают определенные свой­ства проблемной ситуации.

Сам Вертхеймер несколько своих последних работ посвятил философскому анализу категорий этики, ценности, свободы и демократии, указывая каждый раз на различие между своеволь­ным личным предпочтением и объективными требованиями си­туации. Все эти объективные характеристики, однако, не следует искать только вовне, в физической реальности; их можно также найти в физиологической и умственной деятельности каждого че­ловека. И нервная система и сознание, будучи частями мира че­ловека, вносят свой вклад и навязывают свои ограничения; их не следует путать с обычными субъективными преференциями. Например, то, каким способом человек может зрительно воспри­нять данный рисунок, зависит от (а) стимульной конфигурации объектов на рисунке и от (б) организующих способностей нерв­ной системы, то есть от факторов, отличных от проявлений интересов наблюдателя, его прошлого опыта и капризов вы­бора.

Здесь явно чувствуется нетерпимое отношение к индивидуаль­ным различиям между людьми, что на самом деле было харак­терно для гештальтпсихологов. Такое отношение не вызвало про­теста со стороны бихевиористов, но, видимо, разочаровало тех американских психологов, интересы которых концентрировались на генетических, социальных и медико-клинических аспектах лич­ности с четко выраженным акцентом на характере отдельного индивида и его потребностях. Гештальтпсихологию интересует прежде всего «человеческая натура»— как человек воспринима-

ет мир, как он растет и развивается, каков его механизм пони­мания и т. п.

Вертхеймер подошел к психологии не только как ученый-тео­ретик, исследующий общие закономерности функционирования науки, но и как поэт, воспевающий человечество. Легко показать, что основным импульсом к созданию новой науки явилось вни­мание Вертхеймера к природному, одушевленному и вместе с тем к органическому, неодушевленному. Отсюда понятен его про­тест против «атомизма», то есть расчленения целостных объектов на отдельные элементы, а также против весьма претенциозных ут­верждений, будто целое построено в результате суммирования ча­стей. Только после того как были отвергнуты казавшиеся ясны­ми и удобными традиционные методы анализа, обнаружилось, что природные объекты не являются аморфными сущностями, что они обладают внутренней структурой со свойственной ей дина­микой и даже объективной красотой. Таков был закон «хороше­го гештальта», сформулированный Вертхеймером в противовес доктрине субъективного объединения единиц.

Основной закон гештальтпсихологии отражает борьбу, кото­рую ведут физические и психические элементы за самую простую, самую правильную и симметричную структуру, достижимую в данной ситуации. Стремление к образованию такой структуры наиболее отчетливо видно на примере зрительного восприятия, но оно в такой же степени проявляется и в тенденции к ослабле­нию напряженности в мотивации. По мнению гештальтпсихоло­гов, эта важнейшая особенность человеческой психики отражает также тенденцию, свойственную нервной системе. Кроме того, как показал Кёлер, эта борьба характерна и для физических процессов. Исторически основной закон гештальтпсихологии со­относится непосредственно с законом увеличения энтропии в тер­модинамике, однако их родство уже не столь очевидно в случае, когда закон гештальтов описывается как отражающий стремле­ние к порядку, а закон роста энергии — как отражающий стрем­ление к беспорядку, хаосу.

Борьба за «хороший гештальт» как закон природы касается прежде всего отдельных наблюдаемых фактов, однако состояние максимальной упорядоченности объектов в системе тоже дает определенные преимущества. Например, в процессе зрительного восприятия рисунка, как только был воспринят и понят самый простой из имеющихся вариантов, он оказался более устойчи­вым, чем другие, в нем оказалось больше смысла, с этим ва­риантом легче было обращаться. Аналогично, в состоянии согла­сованного, соразмерного, гармоничного порядка намного лучше функционируют человеческая психика, команда игроков, да и общество в целом. Именно к такой оценке пришел Макс Верт-

хеймер. В природе он находил стремление к равновесию, по­рядку, добродетели. Вертхеймер считал, что такое стрем­ление заложено в основных жизненных импульсах чело­века, даже когда последние изрядно испорчены искажениями, навязанными культурой или непродуктивными церебральными нарушениями. В своей основе человек хорошо организован и по­тому отвечает своему назначению (то есть находится в надлежа­щей для адекватного функционирования форме) — ведь хорошая организация — это состояние, достичь которого стремятся все естественные системы. По этой причине Вертхеймер не любил людей, получающих удовольствие от разных трюков и замысло­ватых конструкций, порожденных их изощренными умами; он всегда также нападал на философов и психологов, утверждавших, что эгоистические наслаждения и склонность к разрушению яв­ляются основными побудительными мотивами жизнедеятельно­сти человеческой натуры. Его отвращение к психоанализу бес­спорно окрашено личными чувствами, хотя можно сказать, что в каком-то смысле Фрейд и Вертхеймер преследовали одни и те же цели: один пытался воздействовать на разум, исправляя от­клонения во врожденных инстинктах человека, другой хотел вос­становить в людях врожденное, но с трудом управляемое ощуще­ние гармонии и гармоничного функционирования.

Таким образом, высказывания Вертхеймера как психолога были инспирированы оптимизмом и доверием к людям, и это бы­ло его кредо, выразившееся в теоретическом учении. Вертхеймер утверждал, что в нашем мире все предметы именно такие, каки­ми они кажутся, что внешне и внутренне, поверхностно и по сути они связаны друг с другом. Поэтому можно считать, что ощуще­ния передают истинную информацию о мире, если, конечно, толь­ко очистить их от всякого рода вторичных наслоений и деформа­ций. Отсюда его любовь к музыке, живописи, где, по определе­нию, властвует мудрость чувств.

В 1940-х годах в доме Вертхеймера в Нью-Рочел (штат Нью-Йорк) мне довелось быть свидетелем жаркого спора между хозяином дома и одним из его старых друзей, искусствоведом По­лом Франклом. Франкл был убежден, и совершенно справедли­во, что для понимания композиции типично западного произве­дения живописи необходимо рассмотреть его проекцию на фрон­тальную плоскость. Это утверждение возмутило Вертхеймера, полагавшего, что ничем не испорченные люди воспринимают только естественную трехмерную глубину картины. Думать, что люди обращают внимание на какую-то неестественную оптиче­скую проекцию лишь затем, чтобы притвориться, что они в дейст­вительности воспринимают мир не наивно, означает бросить тень на человека. Эта сердитая реплика напоминает атаку, предпри-

нятую Гете на открытие Ньютоном природы белого цвета (кото­рый, вопреки тому, что воспринимают глаза, состоит из несколь­ких цветов спектра).

В представлении Вертхеймера имеется образ идеального че­ловека, известного нам по европейской литературной традиции (Персифаль, Симплициссимус, Кандид, князь Мышкин, бравый солдат Швейк) — этакий непритязательный герой, чья детская не­посредственность и невинность будоражат мысль, обнажают чув­ства, обескураживают, забавляют, взывают к благородству. В эс­се о природе свободы («A Story of Three Days») Вертхеймер писал: «Насколько по-разному воспринимают люди контрдоводы, насколько различно ведут они себя, сталкиваясь лицом к лицу с новыми фактами! Одни встречают факты прямо, непредубежден­но, открыто, рассматривают их объективно, должным образом принимая их во внимание, другие же решительно неспособны так относиться к новым данным или доказательствам: они остаются к ним глухи и непреклонны, не в состоянии отказаться от догм, не могут воспринять новые факты и доводы, а если и делают это, то лишь для того, чтобы позже уклониться от них или попросту их избежать — они абсолютно не способны смотреть фактам пря­мо в глаза. Эти люди не могут смотреть на все эти доводы и фак­ты, как смотрел бы на них свободный от предрассудков человек, они остаются рабски покорными и скованными перед ними». Среди читателей всегда находились такие, кто реагировал на эти слова Вертхеймера, как Аглая Ивановна у Достоевского, прятавшая письмо князя Мышкина в свой экземпляр «Дон Кихота».

Макса Вертхеймера, однако, никак нельзя называть бесплод­ным мечтателем. Его духовными предшественниками были Спи­ноза и Гете. От Спинозы Вертхеймер унаследовал представле­ние о том, что мудрость и порядок не навязаны природе извне, а присущи ей внутренне. Большое влияние оказала на него и мысль Спинозы, что психическое и физическое существования являются двумя сторонами одной реальности и взаимно допол­няют друг друга. У Гете он заимствовал убежденность в цель­ности перцепта (=объекта восприятия) и концепта (=объекта познания), в единстве и взаимодополнительности наблюдения и идеи, поэтического вдохновения и научного исследования; как и Гете, Вертхеймер гордился своей преданностью неустанной экс­периментальной работе.

Частенько он строил свои рассуждения и доказательства по образцу геометрического подхода, взятого от Спинозы; он лю­бил алгебраические формулы и наполнял свои работы тысячью замечаний, которые у него были обычно исключительно лапи­дарными.

Ответственность за окончательную редакцию своих трудов всякий раз причиняла ему неимоверные страдания, и в результате единствен­ное более или менее полное изложение теории — книга «Продуктив­ное мышление» была, выпущена им внезапно лишь за несколько не­дель до смерти в 1943 году, после приблизительно двадцати лет под­готовки к печати. Хотя его постоянные обращения к богатству и кра­соте природных объектов, казалось, обещали ленивому читателю от­дых от научной строгости, ученый был крайне непримирим, вплоть до жестокости, к тем своим ученикам и коллегам, которые затуше­вывали проблемы и жертвовали верификацией своих научных ут­верждений ради убаюкивающего псевдопоэтического красноречия. Вертхеймер был строг по отношению к себе и не менее строго и критично подходил к работам своих учеников.

Макс Вертхеймер любил Америку. Сын древней Праги, он нашел в молодой культуре Нового света творческую свежесть, которую сам проповедовал всю свою жизнь. Ему нравилась сти­хийная изобретательность молодых людей и неиспорченное вообра­жение женщин. Однако его постоянно раздражала и возмущала эгоистичная политика Америки и социальная несправедливость, ибо эти пороки бросали тень не только на страну, приютившую его, но и на образ, которому он всегда поклонялся и как ученый и как человек.

НЕИЗВЕСТНЫЙ ГУСТАВ ТЕОДОР ФЕХНЕР*

Густав Теодор Фехнер — это одна из тех великих фигур прош­лого, чьи имена в головах людей, изучающих ту или иную дис­циплину, обычно связываются с рядом разрозненных идей или фактов. Последние как бы плывут в пустом пространстве, оста­ваясь до конца не понятыми и не раскрытыми. Контекст, в ко­тором зарождались и воспринимались эти идеи, бесследно исчез, а вместе с ним исчезло и подлинное значение этих идей. Также ушла навсегда и породившая их мощная фигура, ушел человек с богатым и оригинальным воображением истинного мыслителя, образец ученого, без которого очень трудно представить себе се­годняшнюю науку. Из учебников по психологии мы узнаем о Фехнере как о человеке, основавшем науку психофизику и обоб­щившем для этого закон Вебера, согласно которому рост интен­сивности ощущения в арифметической прогрессии требует уве­личения силы физического раздражителя в геометрической про­грессии. Кроме того, в учебниках можно прочесть, что Фехнера

* Впервые эссе было опубликовано в книге «A Century of Psychology as Science», Ed. S. Korh & E. Jeary. New York: McGraw-Hill, 1985.

интересовал вопрос, каким размерам прямоугольников и каким соотношениям между размерами люди отдают предпочтение. Тем самым он не только положил начало экспериментальной эстети­ке, но также, будучи хорошим математиком, проанализировал различные методы построения статистических распределений во­обще. Связь двух полярно противоположных областей человече­ского знания, казавшаяся многим весьма странной, впоследствии была убедительно раскрыта Робертом С. Вудвортом, который в книге «Экспериментальная психология» (1983 г.) воспользовался эстетическим материалом для демонстрации возможности при­менения к нему статистических методов анализа.

Поскольку источники, откуда можно было бы почерпнуть хоть какие-нибудь сведения об этом, отсутствуют, до сих пор оста­ется неясным, имеют ли два упомянутых выше важных результата, полученные Фехнером, какое-либо отношение друг к другу и как вообще оказалось, что они принадлежат одному и тому же лицу. Моя попытка дать здесь ответ на эти вопросы с помощью схе­мы, объясняющей появление обоих результатов, с неизбежностью приводит к несколько односторонним выводам, поскольку я хо­тел обсудить идеи Фехнера главным образом в их связи с пси­хологией искусства. Между тем интерес ученого к эстетике на­столько органично проистекает из его основных идей и теорий, что та перспектива, с которой я подхожу к оценке его результа­тов, вряд ли может значительно исказить общую картину. Тем не менее, прежде чем затронуть вопрос о применимости учения Фехнера к эстетике, следует вначале обратиться к его концепции в целом.

В центре внимания авторов учебных пособий по психологии оказались экспериментальные занятия Фехнера, поскольку они удовлетворяли принятым в то время нормам того, что в психоло­гии считалось уместным и достойным исследования. И действи­тельно, Фехнера в большой степени можно назвать эмпириком. Ему принадлежит идея дополнить философскую эстетику, раз­вивавшуюся как бы «сверху вниз», эстетикой, идущей «снизу вверх», снабжая тем самым первую недостающим ей фактиче­ским материалом. В работе 1871 года по экспериментальной эсте­тике Фехнер высоко оценивает труды своего предшественника Эрнста Г. Вебера, называя его первым после Галилея человеком, расширившим привычные границы точного научного исследова­ния. Сам Фехнер также пытался двигаться в том же направле­нии, что и Вебер [3, с. 555]. Считая, что с ростом числа наблю­дений растет надежность экспериментальных результатов, он каждый раз подчеркивал необходимость большого числа прове­рок полученных в ходе эксперимента данных и утверждал, что до тех пор, пока эстетика не превратится в такую же точную

науку, как физика, она будет оставаться столь же несовершен­ной, как физиология. «Делай для этого, что можешь»,— писал он.

Тем более замечательно, что в одном человеке слились воеди­но великий мистик-мечтатель и едкий, насмешливый сатирик. Еще в молодости Фехнер опубликовал под псевдонимом юмористиче­ское эссе по сравнительной анатомии ангелов. В вышедшем под Заратустровым именем «Зенд-Авеста» трактате 1851 года речь шла о том, что все органические и неорганические элементы, включая землю и другие планеты, имеют душу. Общий тон и направленность этой и некоторых других близких по теме работ Фехнера тесно перекликаются с его «Элементами психофизики». Фехнер, этот глубоко верующий пантеист, которому мы обязаны появлением самой поэтической из когда-либо написанных эколо­гий, собрал количественные характеристики примерно 20 000 кар­тин из 22 художественных музеев для статистического изучения живописи.

Две ведущие идеи определяют особенности размышлений уче­ного: 1) предметы и события в нашем мире не просто согласова­ны и подчинены определенным категориям классификаций, а за­нимают свои места на скользящих эволюционных шкалах, на­чиная с самых нижних и примитивных форм существования вплоть до самых высших и организованных; 2) содружество разума и тела распространено по всей Вселенной, причем всякое психическое явление имеет свой физический субстрат и, наоборот, большая часть физических феноменов находит отражение в соответствую­щем психическом опыте.

Первый из этих принципов ставит Фехнера в один ряд с эво­люционистами девятнадцатого века. Хотя Фехнер и выдвигал серьезные возражения против принципа естественного отбора, про­возглашенного Дарвиным, он ставил учение Дарвина об эволюции выше теоретических концепций традиционных таксономистов, ко­торые еще со времен Платона и Аристотеля считали, что «каж­дый из выше стоящих в иерархическом ряду видов создается, так сказать, заново из примордиальных вод» [4, с. iii]. Особенно отли­чает Фехнера от его современников всеохватывающая грандиоз­ность космологии, являющейся «завершением и высшим умоза­ключением психофизики». Фехнер полагал, что космологи­ческие образы составляют произрастающие из корня цветы и плоды, которые психофизика пытается обнаружить непосредст­венно в знании» [5, с. 101]. По существу, именно космологиче­ские представления дали толчок эмпирическому изучению поро­говых уровней на различных шкалах. Небольшую по диапазону шкалу реакций организмов на ощущения, которая строится и исследуется в ходе эксперимента, можно рассматривать как реф­лекс гигантской, всеобъемлющей божественным сознанием шка-

лы, тянущейся от инфузории к Солнечной системе. Мы при этом
будем близки идеализму епископа Беркли в не меньшей степени,
нежели лабораторным исследованиям Вильгельма Вундта, кото­
рые тот вел в Лейпциге. . ..

Вторую свою основную идею Фехнер берет непосредственно у Б. Спинозы, который считал, что разум и тело — это две ипостаси одной непознаваемой бесконечной субстанции. Эта гипотетиче­ская субстанция может принимать форму разума, будучи огра­ниченным атрибутом мысли, и форму тела, являясь атрибутом пространственной протяженности.

Этой идее Спинозы Густав Фехнер придал более психологи­ческий характер, утверждая, что такого рода двойственность является следствием разных углов рассмотрения. В качестве при­мера он приводил человека, смотрящего на цилиндр (в действи­тельности Фехнер называл его диском) сначала изнутри, а за­тем снаружи. Вогнутая поверхность при взгляде изнутри и вы­пуклая при взгляде снаружи не совмещаются: поверхности не могут быть восприняты одновременно. Еще один пример, приво­димый Фехнером, относится также к области восприятия, а имен­но, к восприятию Солнечной системы, увиденной с поверхности Солнца. Идея разных точек восприятия фактически помещает Фехнера в рамки релятивистской традиции, берущей свое начало от Коперника и тянущейся к Эйнштейну; кроме того, она связа­на с принципом дополнительности Н. Бора. Развивая эту идею двух разных точек восприятия, Фехнер писал, что коль скоро точка зрительного восприятия, обеспечивающая непосредствен­ное психическое ощущение, принадлежит одному только лицу, а потому допущение, что люди (и, возможно, животные) облада­ют таким же разумом, как и наш собственный, остается не более чем допущением, не существует сколь-нибудь веских аргу­ментов против расширительного толкования этой гипотезы, и можно считать, что все объекты материального мира наделены разумом и психикой. В частности, Фехнер размышлял о душе ра­стений и до мельчайших подробностей описывал, каким образом Земля и другие планеты могут функционировать как сознатель­ные существа, не пользуясь при этом преимуществом обладания нервной системой.

В этой связи особый психологический интерес представляет то обстоятельство, что обращение Фехнера к психофизике поро­гов сознания было шагом скорее практически целесообразным, нежели теоретически принципиальным. Изучение этой темы с его стороны было вынужденным, ибо в то время не были, очевидно, известны физиологические корреляты сознательной деятельно­сти, а были исследованы лишь различные подходы к внешним фи­зическим раздражителям. Поэтому Фехнер выдвинул предложе-

ние о наличии прямой корреляции между физическим стимулом и физиологической реакцией, что позволило ему заменять одно на другое. Изучение в действительности интересовавшей его внут­ренней психофизики, а именно, отношений между психикой и ее непосредственным физическим эквивалентом — нервной системой, он подменил анализом внешней психофизики, т. е. исследованием отношений между физическим раздражителем и перцептивной реакцией. И хотя внутренняя психофизика полностью ускользну­ла от Фехнера, он не мог не думать о ее природе и строил свои умозаключения, опираясь на широко известное сейчас из геш­тальтпсихологии понятие изоморфизма. В «Зенд-Авеста» Фехнер писал, что человеческие мысли могут быть исключительно таки­ми, какими им позволяет быть «движение мозга», и наоборот, «движения мозга не могут уклоняться от мыслей, с которыми свя­заны» [6, с. 259]. В «Психофизике» же особое внимание он об­ратил на то, что хотя мы и не в состоянии из полученных в ходе анализа данных сделать определенные выводы о природе и дея­тельности физиологического субстрата, мы можем высказывать утверждение о структурных характеристиках, общих для обоих уровней функционирования. Если такие свойства, как контекст, порядок следования, сходство или различие, интенсивность или расслабленность распознаются в психической деятельности, то им должны найтись корреляты в нервной системе [7, т. II, с. 380]. Такого рода изоморфизм Фехнер назвал «принципом функцио­нирования» (Funktionsprinzip).

Убежденность в том, что материальная субстанция обладает интеллектом, позволила Фехнеру разрешить противоречие «ноч­ного видения». Так назвал он научную гипотезу, состоящую в том, что красота цвета и света существует лишь для сознающего разума, тогда как сам по себе физический мир погружен в не­проницаемую тьму. Будучи внимательным наблюдателем, Фех­нер понял разницу между положительным восприятием темноты и полным отсутствием зрительных ощущений в физическом про­странстве [7, т. I, с. 167], однако ему понадобилась его мисти­ческая биология, в которой звезды описывались как сверхъесте­ственные мощные сферические глаза, чтобы удостовериться в объективности ослепительного блеска видимого мира. Сетчатая оболочка глаз Бога, как писал он в своей более поздней работе о дневном видении в противопоставлении ночному («Die Tage­saricht gegenüber der Nachtansicht»), состоит из поверхностей всех имеющихся в мире вещей, включая сетчатки глаз людей и животных [5, с. 53]. Фехнер с такой уверенностью и страстью защищал ночное видение в науке, с какой Гете вынужден был в своей теории цвета отстаивать неделимость и беспримесность белого света в споре с Ньютоном, считавшим, что свет представ-

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: