Что вызывает дивергенцию форм? 3 глава

Теперь мы можем пояснить разницу между интуитивным и

⁴ Гештальтлогикой много и плодотворно занимался Макс Вертхеймер. Он, в частности, пытался построить такую теорию образования понятий, ко­торая бы базировалась не на общих элементах, а на структурной органи­зации.

интеллектуальным познанием. Интеллект имеет дело с отноше­ниями между стандартизованными единицами, и потому сфера действия интеллекта ограничена линейными связями. Так, с точ­ки зрения интеллекта утверждение а + b = с есть не что иное, как трехэлементная цепочка, части которой связаны двумя отноше­ниями— суммированием и равенством. Это утверждение можно чи­тать в обе стороны — и слева направо, и справа налево; в первом случае перед нами будет утверждение о частях целого, а во вто­ром — о целом. В обоих случаях мы, однако, имеем дело с ли­нейной последовательностью. Аналогично, в одно и то же время из двух утверждений мы можем рассматривать не более чем одно⁵. Разумеется, все релевантные утверждения могут быть со­браны вместе и представлены на схеме определенным образом си­стематизированными в соответствии с их относительными место­положениями, взаимными пересечениями, порядком следования и т. п. Такое структурированное множество утверждений обра­зует интеллектуальную сеть; см. [2, с. 233 и след.]. Хотя отно­шения, формирующие интеллектуальную сеть, могут быть пока­заны на схеме все вместе и одновременно, интеллект может об­рабатывать их только последовательно одно за другим. Отсюда, по сути дела, и возникает неразрешимая проблема интеллектуаль­ного описания какой-либо деятельности: как объяснить одновре­менное (синхронное) действие элементов целого (гештальта) с помощью утверждений, следующих друг за другом в некоторой распределенной во времени (диахронной) последовательности? Как, например, историку удается описать какие-то знаменатель­ные события, приведшие ко Второй мировой войне? Как может искусствовед—теоретик живописи представить интеллектуальный анализ взаимодействия элементов картины, оценивая их вклад в произведение в целом. Пропозициональный естественный язык, состоящий из линейных цепочек стандартных единиц, возник как продукт интеллектуальной деятельности. Между тем, хотя язык прекрасно справляется с потребностями интеллекта, он абсолют­но беспомощен перед зрительным восприятием, перед образными представлениями, перед физическими или социальными процес­сами, перед погодой, человеческой личностью, а также тогда, когда ему приходится иметь дело с произведениями живописи, поэзии или музыки.

Как же словесный язык решает проблему обработки синоп­тических структур, представленных в линейной последовательно-

⁵ Я здесь имею в виду не способность в одно и то же время выполнять отдельные не связанные между собой виды деятельности, а способность од­новременно осуществлять две и более исключающие друг друга интеллектуаль­ные операции. См. об этом подробно в [17].

сти? Эта проблема может быть разрешена именно по той при­чине, что даже будучи вербально линейным, язык способен обра­щаться к референтам, способным служить образами и вследствие этого подвергнуться интуитивному синтезу. Взятая чуть ли не наугад поэтическая строчка подчеркивает это: «Все имена их, заросших сорняками камней, смыты дождем» [20]. По мере того, как разум читателя или слушателя следует за цепочкой слов, последние вызывают к жизни объекты, организующиеся в целостный образ покрытых мхом могильных камней с надпися­ми, подвергшимися эрозии. Посредством перевода слов в образ­ные представления интеллектуальная цепочка языковых элемен­тов вновь обращается к интуитивному образу, с самого начала стимулировавшему появление утверждения на естественном языке. Едва ли имеет смысл напоминать о том, что перевод слов в об­разы не есть какая-то привилегия поэзии; в равной степени без него нельзя обойтись и тогда, когда мы, имея в своем распоря­жении словесные описания, пытаемся понять схему организации торговой, коммерческой или какой-нибудь другой деятельности либо изучить диаграмму работы эндокринной системы человека. Словесные описания позволяют заполнить лакуны в образном представлении, а образы дополняют интуитивное синоптическое описание всей структуры произведения.

Наличие синопсиса — не единственное необходимое условие для осмысления организованного целого. Столь же важна и структурная иерархия элементов в его пределах. Мы должны уметь увидеть, где находится тот или иной элемент внутри данного це­лого — наверху он или внизу, в центре или на периферии, обо­соблен он или связан с другими элементами [22]. Интеллект да­ет ответы на все эти вопросы, выяснив, каковы линейные отно­шения между элементами. Он суммирует элементы, объединяя все их связи вместе в одну понятийную сеть, и в итоге приходит к нужным выводам. Интуиция играет в этом процессе вспомога­тельную роль, охватывая всю структуру разом и фиксируя в этой структуре каждый ее элемент на месте. Можно привести простой пример, показывающий различие в характере действий интел­лекта и интуиции. Беглый взгляд на рис. 3 обнаруживает иерархию в ряду квадратов: один квадрат наверху, другой внизу, а осталь­ные находятся каждый на определенном месте между ними. Ин­теллект, обходящийся без помощи интуиции, должен следовать вдоль цепочки квадратов, перебирая звено за звеном и определяя относительный вес каждого из элементов цепочки среди соседей. Собирая все эти линейные связи вместе, интеллект приближает­ся к целостному представлению о модели подобно тому, как сле­пой изучает форму предмета с помощью своей палочки. Такова плата мышления за отказ воспользоваться помощью интуиции.

Рис. 3

Здесь будет уместно привести несколько примеров из практики, иллюстрирующих необходимость соединения интеллекта с инту­ицией. Допустим, что учащиеся средней школы изучают историю и географию Сицилии. Учитель, равно как и учебник, снабжает школьников каким-то количеством вполне надежных, точно ус­тановленных фактов про Сицилию, а именно, что Сицилия — это остров в Средиземном море, принадлежащий Италии и отделен­ный от материка Мессинским проливом. На карте видно, где можно найти этот остров. Ученики узнают также о его размерах, населении, сельском хозяйстве, о его вулканах. Им сообщают список политических сил, оккупировавших остров в такой после­довательности: греки, римляне, сарацины, норманны, немцы, французы. Все эти факты, независимо от того, интересны они или нет, вряд ли останутся в памяти учеников, если их не свя­зать вместе одной стержневой темой, воспроизводящей жизнен­ный исторический опыт в динамике актуальных событий и про­цессов. И лучше всего, если тема эта будет сформулирована на языке образов, в нашем конкретном случае выступая как зага­дочное противоречие между двумя образами. Источником про­тиворечия служат две карты, на одной из которых — карте Ита­лии— изображен длинный мыс, своим видом напоминающий же­сткий ботинок, к носку которого, как аппендикс, слегка прикреплен остров Сицилия, эта неприметная часть, как бы пришедшая задним числом на ум мысль. Перед нами область Италии, наи­более удаленная от Центральной Европы, с которой Италию связывают политические, экономические и культурные отношения, и этот остров на карте обеспечивает интуицию незабываемым образным представлением, довольно легко соотносящимся с тем пренебрежением и изоляцией, которым Сицилия подверглась со стороны «настоящей» Италии и ее правительства.

Интуиция, однако, хранит и другой образ, в фокусе которого лежит Средиземное море с его густонаселенным и весьма ожив­ленным бассейном, область, где родилась и окрепла западная ци­вилизация, место встречи Запада с Востоком, мира христиан и

ислама, севера Европы и юга Африки. Это еще одна карта, на которой, как и на первой, изображена Сицилия, но на сей раз она уже не выглядит ничтожным аппендиксом. Здесь остров рас­полагается близко к центру культурного сообщества. Когда уча­щиеся переходят от одной карты к другой, происходит то, что на языке психологов, занимающихся психологическими пробле­мами решения задач, называется перестройкой структуры ви­зуальной ситуации. Остров передвигается от нижнего положения на краю европейского континента к самому центру Западного мира, к тому месту, которое вполне могло бы быть географиче­ской резиденцией его правителя. И здесь импульс интуитивного откровения вызывает в памяти учителя и его учеников тот факт, что в течение нескольких, имеющих важное для истории значе­ние, лет, где-то около 1200 года Палермо фактически был столи­цей Запада, местом престола императора Фредерика Второго, этого космополитического гения, говорившего на всех языках и соединившего в себе дух Севера и Юга, христианства и ислама.

Человек с тонким чутьем, изучающий историю Сицилии, не­сомненно поймет весь трагизм противоречия между вероятным предназначением острова и тем положением, которое остров занял после того, как центр Западного мира переместился из Сре­диземного моря в направлении Северной Европы. Такое интуи­тивное восприятие и осмысление географической структуры ожив­ляет в памяти исторические события с быстротой и непо­средственностью, которые едва ли достижимы в случаях, когда обходятся простым комбинаторным перечислением и исчислением отдельных фактов и связей между ними⁶.

Разумеется, не все географические карты приспособлены к тому, чтобы через зрительно воспринимаемые символические об­разы давать представление о примечательных политических или культурных ситуациях. Однако, как в учебной, так и во всякой иной деятельности, обращение к образам, будь то диаграммы или метафоры, фотографии, карикатуры или ритуалы, способст­вует интуитивному постижению когнитивной ситуации. И уж сов­сем нетрудно показать, что в каждом случае интуитивное осмыс­ление всей ситуации в целом является не просто занимательной иллюстрацией, а существенным моментом в когнитивном процессе.

Теперь я приведу еще один пример из области, в которой лю-

⁶ В своих важных научных изысканиях Аллан К. Хенриксон [9] показал, что визуальная организация различных карт мира в головах политических деятелей оказывает весьма существенное влияние на выбор политической стра­тегии. Одно дело, когда мы рассматриваем, например, Атлантический океан как водное пространство, соединяющее Америку с Европой, и совсем другое, когда мы рассматриваем его как границу на карте с изображением Западного полушария, отличной от карты Европы, как границу, отделяющую Западное полушарие от остальной части мира.

ди приходят к знанию в процессе построения линейной после­довательности интеллектуальных утверждений. Речь идет об об­ласти, являющейся прототипической в указанном отношении, а именно, о математических доказательствах. Математик, исходя из своей задачи, строит доказательство того или иного утвержде­ния, раскрывая частичные отношения между отдельными поло­жениями, каждое из которых либо является интуитивно очевид­ным, либо обусловлено ранее доказанным положением. Он стро­ит при этом цепочку умозаключений, логически вытекающих одно из другого, пока последнее звено в цепочке не окажется тем самым утверждением, которое «требуется доказать». По дока­зательству можно проследить путь, прямо или косвенно ведущий назад к основаниям или аксиомам; по крайней мере в исходном, Евклидовом, смысле слова аксиомы —это интуитивно очевидные истины. Вспомним слова Рене Декарта, говорившего, что «у че­ловечества нет иных путей к знанию, кроме как через самооче­видную интуицию и необходимую дедукцию» [4, Правило XII]. Но Декарт утверждал также, что интуитивное суждение «должно быть осмыслено во всей его целостности одновременно, а не по­следовательно». Отсюда возникает серьезное затруднение с ли­нейным, последовательным характером доказательства. Каждое звено линейной цепочки, хотя и может быть само по себе интуи­тивно очевидным, изолировано и структурно отделено от своих соседей, вследствие чего последовательность скорее похожа на товарный поезд, чем на мелодию. Ученик может понять каждый отдельно взятый факт сам по себе, но тут же обнаруживает, что этот факт связан со следующим некоторым отношением. Логика цепочки доказательства ведет его по ней, и именно это обстоя­тельство дало повод Шопенгауэру сравнить доказательства тео­рем геометрии Евклида с трюками фокусника: «Истина почти всегда появляется с черного хода; она возникает случайно из ка­ких-то побочных источников». В частности, Шопенгауэр обраща­ет особое внимание на дополнительный комментарий, как прави­ло, сопровождающий доказательство теоремы Пифагора [18, гл. 1, разд. 15].

Известная фигура Пифагора красива в том смысле, что дает ясное зрительное представление о тех отношениях, которые пред­стоит изучить — это треугольник, лежащий в центре фигуры, и три квадрата, приложенных к его сторонам (рис. 4а).

Данная фигура, отображающая ситуацию решения матема­тической проблемы, должна храниться в голове учащегося до самого конца процесса доказательства, оставаясь непосредствен­но связанной с каждым шагом доказательства до тех пор, пока учащийся не поймет, о чем идет речь. Однако вместо этого про­исходит нечто абсолютно прямо противоположное.

3* 35

Обычно учителя проводят три вспомогательные прямые, ко­торые, словно пущенный в окно камень, разбивают структуру исходной проблемной ситуации или, точнее, вероятно, было бы сказать, перечеркивают изображение, которое предназначалось ученику для работы (рис. 4б). Это дополнительное построение, в ходе которого каждая из сторон прямоугольного треугольника как-то некрасиво соединяется с некоторой стороной одного из квадратов, образуя основание нового треугольника, портит изна­чальный замысел, воплощенный в фигуре Пифагора. Под дей­ствием этих новых загадочных форм исходный рисунок исче­зает, но лишь для того, чтобы снова неожиданно возникнуть из ящика фокусника в конце доказательства. Доказательство это весьма остроумное, но крайне некрасивое.

Не исключено, что нарушение каких-то благоприятных для интуиции условий является неизбежным, однако учитель все вре­мя должен отчетливо представлять себе, какова цена такой одно­сторонности в обучении, что он теряет, всецело полагаясь на один только интеллект. В действительности существуют методы до­казательства теоремы Пифагора, в которых происходит единое и согласованное изменение исходной конфигурации.

Поместим четыре равных треугольника внутри квадрата, как показано на рис. 5а. Тем самым большой квадрат в центре — это тот, что описан на гипотенузе. Вырезав теперь четыре треуголь­ника из картона, мы легко расположим их так, как показано на рис. 5б. Два квадрата, которые теперь построены на наших че­тырех треугольниках, являются, очевидно, теми самыми квадра­тами, которые были построены на катетах. Кроме того, ясно, что пространство, занятое двумя меньшими квадратами, по площади такое же, как пространство, занимаемое большим квадратом.

Теорема Пифагора предстает перед нашими глазами как вполне правдоподобная.

Как и в первом случае, произошла перестройка первоначаль­ной структуры, изменившая проблемную ситуацию, однако здесь перегруппировка произведена над структурой в целом. Она ос­тавляет исходный рисунок видимым прямо на новом, так что сопоставление двух фигур — исходной и перестроенной — может быть произведено интуицией. Перед нами доказательство, кото­рое математики называют «красивым». («Математические чер­тежи, подобно произведениям живописца или поэта, должны быть красивыми,— пишет Г. X. Харди.— Идеи, как краски или слова, должны гармонично соответствовать друг другу. Красота явля­ется первым пробным камнем; безобразной математике нет места в этом мире». [8, с. 85]).

Выше уже говорилось, что одна из причин, по которой люди, считающие, что знание можно получить лишь интеллектуальным путем, с подозрением относятся к интуиции, заключается в том, что ее результаты кажутся им ниспадающими с небес подобно дарам богов или наитием. Сюда можно добавить и сомнительное утверждение, согласно которому в случае, когда ситуация осмыс­ляется как целое, она всегда предстает как неделимая, целостная тотальность, «все или ничего», как вспышка света или озарение. В соответствии с таким убеждением интуитивное чувство не до­ступно анализу, да и не требует такового. Вот, например, Лейб­ниц рассматривает многоугольник с 1000 сторонами [13, кн. 2, гл. 29]. В этой фигуре интеллект может обнаружить тысячи раз­ных свойств, в то время как интуиция не способна отличить ее от многоугольника с 999 сторонами. Такую разновидность образ­ного представления Лейбниц назвал беспорядочной (confused — в исконном латинском смысле этого слова), поскольку все эле­менты здесь перепутаны и перемешаны. Он приводит здесь как пример носильщиков или грузчиков, способных определить вес груза с точностью до фунта. Эта их способность является прак­тически полезной и опирается на ясный образ. Однако, как от­мечает сам Лейбниц, хотя образ является ясным, его можно назвать скорее беспорядочным, чем отчетливым (distinct), по­тому что из него нельзя извлечь информацию ни о природе, ни о структуре целого объекта. Очевидно, что при таком ограничении когнитивная ценность интуиции была бы весьма незначительной. Но подвержена ли интуиция в действительности такому ограни­чению? Возражая Лейбницу, утверждавшему, что чувственное вос­приятие (Sinnlichkeit) отличается от интеллекта лишь своим несо­вершенством, а именно, отсутствием четкости в понимании со­ставных частей целого [10, кн. 1, гл. 1]; Кант в «Антрополо­гии» пишет, что «в случае, когда надо достичь понимания, вос-

приятие выступает как позитивная и необходимая деятельность, дополняющая интеллект». Действительно, отдельные акты рас­познавания или описания основаны исключительно на самых об­щих характеристиках объекта. Находясь на довольно значитель­ном расстоянии от объекта, мы можем сказать: «Вон вертолет», «Это щенок». «Это картина Матисса!». Художник также может передать очертания человеческой фигуры самыми скупыми ли­ниями. В подобных случаях отсутствие мелких деталей в струк­туре целого нельзя поставить в вину несовершенству интуитивной когнитивной деятельности, их отсутствие можно объяснить дей­ствием милосердного принципа экономии, управляющего процес­сами распознавания и изображения. То, что познание отказыва­ется копировать перцептивную ситуацию с механической фото­графической точностью, скорее его достоинство, нежели недостаток. Вообще, структурный уровень образного представления ра­зумно ставить в зависимость от цели познания.

Для того чтобы установить различие двух объектов, вполне достаточно ограничиться рассмотрением лишь тех признаков, ко­торые обеспечивают такое различие. Очевидно, что это положе­ние справедливо как для интеллекта, так и для интуиции. Одна­ко, если того требует конкретная задача, интуитивное восприятие, как и интеллектуальное, может быть и детальным и точным.

Беспристрастный наблюдатель, исследуя мир вокруг себя, ста­нет пренебрегать четкой структурой интуитивных образов. И что вообще может быть более богатым и более точным, что может быть более отчетливым, чем совокупность визуальных объектов, с которыми мы сталкиваемся? Психолога В. Гарнера очень лег­ко понять неверно, когда он замечает: «Таким образом я пола­гаю, что восприятие по большей части отказывается от полного анализа объекта, что воспринимающий организм охватывает фор­мы как единые целостные сущности, что при определенных усло­виях все признаки объектов можно рассматривать как интеграль­ные и что, например, такие стимулирующие свойства, как хорошая фигура, симметрия, ритм и даже движение, воспринимаются как цельные и нечленимые. В то же время я утверждаю, что мы как ученые в состоянии дать тщательный и конструктивный анализ каждого из этих холистических или непроанализированных явле­ний и что этот анализ позволит подойти к пониманию истин­ной природы изучаемого явления» [6, с. 120].

Когда Гарнер говорит об интуитивных образах как о непод­дающихся анализу, может показаться, что он совершает тради­ционную ошибку, отрицая, что интегральные целостные образы обладают структурой. Между тем единственное, что хочет Гар­нер, так это провести различие между интуитивным восприятием структуры образа и особой интеллектуальной процедурой вы-

членения отдельных компонентов из целого и отношений между ними. Это различение, безусловно, достаточно очевидное и по­лезное, но мне кажется гораздо более важным подчеркнуть тот факт, что слова Гарнера могут привести к неверному заключе­нию, будто восприятие людей, которых Гарнер называет «обык­новенными», является полностью интуитивным, в то время как деятельность ученого основывается на одном лишь интеллекте. Если бы это было так, факторы конфигурации, определяющие ха­рактер изучаемого явления, были бы оставлены учеными без вни­мания при составлении понятийной сети элементов — процедуры, всю несостоятельность которой убедительно и с блеском проде­монстрировали гештальтпсихологи.

В действительности успешное научное исследование в той или иной области каждый раз начинается с интуитивного осмысления анализируемой конфигурации, а интеллектуальная сеть из эле­ментов и отношений должна строиться с таким расчетом, чтобы путем их взаимного согласования мы могли как можно ближе подойти к структуре конфигурации. С другой стороны, обычное восприятие состоит из настолько тесно связанных друг с другом и настолько хорошо определенных частей, что едва ли возможно ука­зать тот момент, когда некоторые из элементов выделяются из обще­го контекста и подвергаются интеллектуальному анализу. Рассмот­рим в качестве простого примера понятие каузальности. Как пи­шет Дэвид Юм в своем «Трактате о человеческой природе», «ког­да мы выводим из причин следствия, нам необходимо установить наличие этих причин, для чего у нас есть два способа—либо непосредственный анализ памяти или смыслов, либо вывод одних причин из других». [ч. 1, разд. 4]. Допустим, что в некоторой си­туации красный биллиардный шар ударяет по белому и приводит его в движение. Интуиция говорит нам, что мы видим два оче­видно разных объекта, связанных друг с другом передачей импульса силы от красного объекта белому [15]. Когда та же си­туация объясняется через интеллект, то мы имеем уже два эле­мента, соединенных в одну последовательность и связанных вре­менным отношением, а сила, передающая энергию, может рас­сматриваться как третье связующее звено, третий элемент, обес­печивающий интуитивное восприятие акта каузации⁷.

Какой же вывод напрашивается из всего сказанного? Мы хо­рошо понимаем, что практически все психические и физические

⁷ Я не могу здесь подробно останавливаться на истинностной оценке пропо­зиций и представлений. Интуиция может оценивать как истинные те физиче­ские ситуации, о которых она сообщает, но на интуицию нельзя полагаться в таких случаях, как, например, оптические иллюзии. Аналогичным образом может вести себя и интеллект, приписывая ту или иную оценку психическим или физическим фактам.

явления, о которых нам хотелось бы узнать и которые нам хо­телось бы изучить, все чему мы могли бы обучить других людей, является либо естественным либо гештальтпроцессом. Это отно­сится к биологии, физиологии, психологии и к искусству, это касается как общественных, так и в значительной степени есте­ственных наук. Все такие процессы варьируют по всей шкале от теоретически крайней точки полного взаимодействия элементов до противоположной предельной точки абсолютно независимых единиц. В основном контекст конфигурации усеян «застывшими» элементами, действующими как ограничения, поскольку не под­вержены влиянию структуры целого. Примером подобной одно­сторонней каузации, как называет ее К. Лоренц, может служить воздействие, испытываемое скелетными костями при динамиче­ском напряжении мускулов и сухожилий, или, например, давление, оказываемое на статьи Конституции толчками и перипетиями нашей национальной истории [14, с. 158]. Шахматная партия мо­жет рассматриваться как интуитивно воспринимаемая конфигу­рация, в пределах которой свойства каждой отдельно взятой фи­гуры остаются неизменными. Аналогичным образом варьируют отношения между разными частями целого — от экстремального значения полного отсутствия дифференциации частей целого до почти полного отсутствия какого-либо взаимодействия между от­дельными частями.

Приспосабливаясь к столь широкому разнообразию видов структур, человеческий разум взял на вооружение две когнитив­ные процедуры — интуитивное восприятие и интеллектуальный анализ. Интуиция и интеллект являются в равной мере важными и в равной мере необходимыми способностями. Ни одна из них не имеет преимущественного положения в какой-либо человеческой деятельности; нет такой области человеческой деятельности, где не участвовала бы какая-либо из этих двух способностей. В ос­нове механизма действия интуиции лежит способность воспри­нимать и понимать общую структуру конфигурации, тогда как интеллект направлен на выяснение особенностей отдельных эле­ментов, явлений или событий в каждом отдельном контексте и на их определение «как таковых». Интуиция и интеллект дейст­вуют не порознь, а почти всегда кооперативно. Если в процессе обучения мы пренебрегаем одной способностью в пользу другой или сознательно держим их на расстоянии друг от друга, то мы попросту калечим головы тем ученикам, которых призваны учить и воспитывать.

ЛИТЕРАТУРА

1. Arnheim, Rudolf. Art and Visual Perception. New version. Berkeley and
Los Angeles: University of California Press, 1974.

2.------------------ Visual Thinking. Berkeley and Los Angeles: University of

California Press, 1967.

3. Croce, Benedetto. Aesthetic as Science of Expression and Genera! Lin­guistic. New York: Noonday, 1953.

4. Descartes, Rene. «Rules for the Direction of the Mind.». In Philosophical Works of Descartes. New York: Dover, 1955.

5. Eisner, Elliot W. Cognition and Curriculum. New York: Longman, 1982.

6. Garner, W. R. «The Analysis of Unanalyzed Perceptions». In Kubovy and Pomerantz (12).

7. Gottmann, Jean. ed. Center and Periphery: Spatial Variation in Politics. Beverly Hills, Calif.: Sage Publications, 1980.

8. Hardy G. H. A Mathematician's Apology. Cambridge: University Press. 1967.

9. Henrikson, Allan K. «America's Changing Place in the World: From Peri­phery to Center». In Gottman (7).

10. Kant, Immanuel. Anthropology from a Pragmatic Point of View.

11. Köhler, Wolfgang. Gestalt Psychology. New York: Liveright, 1947.

12. Kubovy, Michael, and James B. Pomerantz, eds. Perceptual Organization. Hillsdale, N. J.: Erlbaum, 1981.

13. Leibniz. Gottfried Wilhelm. New Essays Concerning Human Under­standing.

14. Lorenz, Konrad. The Role of Gestalt Perception in Animal and Human Behavior. In Whyte (23).

15. Michotte, Albert. The Perception of Causality. New York: Basic Books, 1963.

16. Neisser, Ulric. Cognition and Reality. San Francisco: Freeman, 1976.

17. ------------------ . «The Multiplicity of Thought». British Journal of Psycho­
logy, vol. 54 (1963).

18. Schopenhauer, Arthur. Die Welt als Wille und Vorstellung.

19. Thevenaz, Pierre. What Is Phenomenology? Chicago: Quadrangle, 1962.

20. Thomas, Dylan. «In the White Giant's Thigh.» In Yn Country Sleep New York: New Directions, 1952.

21. Vico, Giambattista. The New Science. Ithaca, N. Y.: Cornell University Press, 1948.

22. Wertheimer, Max. «A Girl Describes Her Office». In Productive Thinking. Chicago: University of Chicago Press, 1982.

23. Whyte, Lancelot L., ed. Aspects of Form. Bloomington: Indiana Univer­sity Press, 1951.

24. Wild K. W. Intuition. Cambridge: Cambridge University Press, 1938.

•

МАКС ВЕРТХЕЙМЕР И ГЕШТАЛЬТПСИХОЛОГИЯ *

Макс Вертхеймер появился на авансцене американской психо­логической науки в начале тридцатых годов нашего столетия как заметная и взволновавшая умы фигура. Это было время, когда

* Очерк представляет собой переработанный вариант оригинальной пуб­ликации автора в Salnagundi 1969/70, которая впоследствии была перепечата­на в сборнике «The Legacy of the German Refugee Intellectuals», ed. R. Boyers, N. Y.; Schocken, 1972.

стало очевидно, что новое поколение ученых принесло с собой глубокие и важные реформы существовавших тогда основных воззрений и научных перспектив в области психологии. Убаюкан­ные точностью приборов, измерений и формул, многие из появив­шихся ученых-практиков, казалось, не обращали никакого внимания на очевидную бесконечность своих занятий, на исключи­тельную сложность строения мозга, изящную и тонкую согла­сованность работы всех его отделов, на трепетно вдохновенное таинство мыслительной деятельности человека. Деловые и прак­тичные, они были приучены к деятельности, протекающей по на­катанной колее; они привыкли, что от них ждут ответа на кон­кретно поставленный вопрос, причем сформулированный таким образом, чтобы для получения ответа можно было провести ка­кие-нибудь измерения в контролируемых ситуациях. Эти люди проводили эксперименты, обсчитывали результаты, публиковали их и далее приступали к следующей работе.

Нельзя сказать, чтобы молодых ученых оставило полностью равнодушным обаяние и привлекательность гораздо более опыт­ных и старших по возрасту коллег, на лицах которых, казалось, было навеки запечатлено осознание непостижимого. Самонадеян­ные утверждения молодых наталкивались на спокойную улыбку, и молодые слушали старого заведующего кафедрой, цитирующе­го классиков, как слушают дети волшебные сказки из уст взрос­лых. Они чувствовали, что в его словах таится нечто невыразимо прекрасное и притом странным образом связанное с их непосред­ственной деятельностью; они понимали, что здесь есть что-то, чего им не хватает и о чем следовало бы поразмышлять — но не сейчас, а в преклонном возрасте или по выходе на пенсию.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: