ЧАСТЬ I. МЕЧ СВЯТОГО БОРИСА 24 глава

– Остерегайтесь Мономаха, мужи бояре. Он не таков, каким кажется.

Трое бояр молча ждали с открытой дверью, когда стихнут внизу шаги.

– Этот и сам кого хочешь убьет не раздумывая, – поделился Лазарь, затворив клеть. – Хоть князя, хоть митрополита.

– Блазнится мне, про того дружинника воевода приврал.

– А про Мономаха?

– А про Мономаха, думаю, сказал правду. И если в самом деле он тайно велел убить великого князя… Не нам и не Давыду тягаться с Владимиром. Пускай это делает киевский Святополк.

– Сдюжит ли Святополк?

– Это уж его дело. А наше – убрать теребовльского.

– Нужно предупредить Давыда.

– После. Завтра пусть целует со всеми крест.

Сверчок, отложив свою пилу, заснул. Подхватив лампады, отправились на ложа и волынские мужи.

Плотно сбитый табун серых туч неудержимо скакал в небе над стольным градом. Князь Святополк, выйдя на гульбище охладиться, с запрокинутой головой взирал на небесных коней, которыми правили невидимые всадники. Зрелище показалось ему величавым и грозным, будто сам архистратиг Михаил вел свою дружину на рать с извечным врагом. Словно предзнаменование… и предупреждение от небесного покровителя князя, во святом крещении Михаила: нельзя доверять своему извечному врагу. Особенно когда его речи так ласкают слух.

– Позаботься же о своей голове, брат!

Волынский Давыд Игоревич зудел над ухом Святополка третий день, придя вместе с ним из Любеча в Киев. После любечских крестоцеловальных клятв киевскому князю не хотелось верить в злое умышление брата Володьши. Слишком утеснительны для самого Мономаха были эти клятвы, однако же за язык его никто не тянул. Но и камень в конце концов поддается капающей воде, а князь Святополк не был камнем. И уже не таким невозможным казалось то, что впервые прозвучало еще в насмешливом совете Гориславича поостеречься.

– О чем мне заботиться – Мономах уехал в Суздаль и не помышляет ни о чем, кроме закладки церквей, – еще пытался сомневаться Святополк.

Продрогнув на резком ветру, он ушел в сени. Давыд за ним.

– Они хитрят, чтобы никто не догадался до поры. Мономах строит церковь в Суздале, теребовльский Ростиславич молится в монастыре на Выдубичах. Кто скажет, что на уме у них лютое зло против тебя и меня?

– Не знаю, правда то или ложь, – задумчиво уронил киевский князь, взяв с блюда, которое держал холоп, наливное яблоко с красным боком. – Если правду говоришь, Давыд, то Бог тебе свидетель. Если же из зависти или еще от чего клевещешь – Бог тебе судья. Ешь яблоки, брат. Они улучшают цвет лица.

Давыд отринул протянутое блюдо вместе с холопом.

– Нет мне нужды клеветать! Кто убил брата твоего Ярополка?! Все знают – это сделали Ростиславичи и укрыли у себя убийцу, злодея Нерадца. А теперь известно стало – отца твоего князя Изяслава у Нежатиной Нивы по воле Мономаха погубил такой же подосланный убийца.

Святополк выплюнул на сенные половицы кус яблока, развернулся к Давыду.

– Откуда стало известно? – задышал ему в лицо. – Ничего такого мне неведомо! Кто?! Кто тебе это сказал?

– Мои бояре дознались через тайного человека.

– А где он был двадцать лет, твой тайный человек? – как всегда в гневе Святополк заплевывал себе бороду. – По амбарам прятался, в подклетях хоронился? Или в почете у Мономаха жил, мед-пиво на пирах пил, серебро-злато в скрынях сберегал?

– Этого не знаю, Святша, – заморгал Давыд.

Киевский князь, отбросив яблоко, широким шагом вбежал в светлицу, стал ходить, задевая лавки и поставцы вдоль стен. Давыд, войдя, скромно присел на высоком резном ларе.

– Что если этот тайный человек намеренно разжег твоих бояр, дабы они распалили тебя, а потом и меня на Мономаха? Крепко ли ты запомнил, на чем целовали крест в Любече? Кто нарушит клятву, против того будут все – сборной ратью пойдут на клятвопреступника! Не того ли от тебя и меня добиваются тайной хитростью?

– Василько так не умеет, – отверг Давыд. – Он из породы особо буйных, а хитрить не научен.

– Зато Володьша может уметь, – поостыв, задумчиво произнес Святополк и примостился на лавке. – Всех его умений никто еще не открыл.

Столь изощренные движения ума у киевского князя бывали редкостью. Но особый случай принудил его напрячь все силы души и разума, ибо подспудно он чувствовал в советованьях Давыда некую западню. Однако из ловушки так сытно пахло, что просто пройти мимо, закрыв глаза, было немыслимо. Самым большим сожаленьем Святополка было то, что княгиня Гертруда слегла в тяжкой хвори и не могла своим материнским чутьем направить его по верному пути. Позвать же бояр и сказать им: «Мономах убил моего отца, а теперь замышляет погубить меня» Святополк не решался. Откровения Давыда о гибели отца имели совсем не то действие, на какое рассчитывал волынский князь, а быть может, и «тайный человек». Киевский князь испугался.

– С Васильком вдвоем справимся, – настаивал Давыд, – пока Мономах в Ростовской земле. Только позови его к себе, пока он не ушел в свою волость. Когда уйдет, тогда будет уже поздно. Сам увидишь, Ростиславич силой возьмет твои грады – Туров, Пинск и Берестье. Тогда вспомнишь мои слова. Потом еще и с тобой расправится, как с Ярополком, рукою душегуба.

Киевский князь усиленно тянул бороду, наматывая колечки на палец.

– Да я уже… Уже посылал к Васильку человека, – нехотя признался он. – Через четыре дня ведь у меня именины, день архангела Михаила. Пригласил его на праздник.

– А что он? – хищно напрягся Давыд. – Придет?

– Прислал отказ, – озабоченно ответил Святополк. – Повинился, что не может остаться в Киеве. Сказал, торопится домой, как бы там без него войны не случилось.

– Видишь, брат! – восторжествовал волынский князь. – Откуда в его волости войне быть – ляхи только на порубежье воюют. И зима еще не встала, дорог нет. По твоей земле он ходит, а тебя как старшего князя и брата почтить не желает. Только незрячий теперь не увидел бы его вины. Поберегись, Святша! Если не схватим Василька, то ни тебе больше не княжить в своей земле, ни мне в своей. В Любече Ростиславич с Мономахом прежде общей клятвы друг дружке крест целовали: чтоб Мономаху сесть в Киеве, а Васильку во Владимире на Волыни.

– Ну схватим, – вяло промолвил Святополк. – Что делать-то с ним? Обличить его нечем кроме твоих слов.

– Об этом я позабочусь, – обещал Давыд. В карих глазах его под смоляными прядями на потном лбу горели жадные огоньки. – Только отдай его мне. Снова отправь к нему гонца. Если не хочет медлить до твоих именин, пускай придет завтра, поприветствует тебя, окажет честь. И я пошлю к нему своего человека с просьбой, чтоб он не ослушался старшего брата.

– Не знаю, самому мне слушаться ли тебя, – колебался киевский князь. – Ты, братец Давыдушка, известен своей лихостью. А мне, если что, потом расхлебывать.

– Не об оправданиях перед другими заботься, Святша, – осклабился волынский князь, – а о собственной голове. Убережешь голову и свой стол, обретешь и выгоду. Поделим землю Василька меж собой.

– Будь по-твоему, – встал с лавки Святополк. – Жалко мне брата своего погибшего. Отомщу Ростиславичу за Ярополка. Только знай: делить землю, которой он теперь владеет, с тобой не буду. То моя отчина, владение моего отца, и тебе там делать нечего.

Давыд лишь усмехнулся, завесив глаза длинными волосами.

Крылатый архистратиг небесных сил в ало-золотой парче и с сияющим мечом в руке взирал на князя с высоты стены. Облик его был сурово-печален. Большие очи архангела, похожие на пламя светильников, смотревшие прямо в душу, будто о чем-то бессловесно предупреждали, хотя голос ангелоначальника, как писано в книгах, подобен голосу множества народа. Сам же он был точно молния, разрезающая небо и поражающая трепетом.

Князь Василько теребовльский, сын того Ростислава, которого отравили в Тьмутаракани греки, напуганные его могуществом, доблестью вышел в отца. Мирских и духовных, а особенно ратных сомнений он чуждался, и душу его трудно было смутить чем-либо. Стоя перед образом Божьего воеводы Михаила, он просил удачи в предстоящей войне с ляхами и помощи небесной рати. Молитва его была спокойна и уверенна. Князь не колебался в том, что ему не откажут в правом деле и враги Руси, скверные латынники, будут повержены в прах. Иначе и быть не может. Ведь архангел Михаил боролся с самим дьяволом – отчего ему не победить каких-то ляхов, смелых лишь в своих похвальбах?

Истово перекрестясь и положив поклон, князь обошел все образа в церкви, к каждому с любовью приложился. После, выйдя на храмовое крыльцо, принял на плечи теплый зимний плащ, радостно улыбнулся холодному солнцу, предвещавшему заморозки и отвердение путей. Пора возвращаться домой, где ждут неотложные дела.

Распрощавшись с игуменом монастыря, Василько Ростиславич вышел за ворота и сел на коня. Князя сопровождала малая дружина – половина десятка мужей. Обозу, стоявшему в селе неподалеку, он еще на рассвете велел сниматься с места.

– Напоследок повидаюсь с киевским князем – и поскачем с ветром в Теребовль, – сказал Василько.

– Какая нужда приспела Святополку видеть тебя, князь? – недоумевал боярин Кульмей Бориславич. – Был бы он с тобой в доброй дружбе – одно дело. А если пособачиться опять с тобой хочет – так и Любеча для этого достало. Для чего коням ноги понапрасну бить? Поскачем сразу домой!

– Не могу, Кульмей, разочаровать старшего родича, – улыбался Василько. – Да мы же и не враги теперь. А хорошая трапеза с утра еще никому не вредила.

– И Давыд тебе, князь, в одночасье другом сделался? То-то гонца присылал, будто боялся, что ты без трапезы уедешь.

Князь беззаботно расхохотался.

– У Давыда теперь руки связаны крестом, который он целовал. Может, еще и помиримся с ним!

Вскоре, как миновали Выдубичи, показал свою большую церковь на холме Печерский монастырь. Проезжая возле его стен, услышали резкий удар била.

– Что это феодосьевы монахи неурочно звонят? – удивились. – Служба-то давно кончилась.

– Может, помер у них кто.

Проехав еще с полверсты, встретили на дороге отрока из младшей теребовльской дружины, каким-то способом отбившегося от охраны обоза. Отрок скакал во весь опор – думал, верно, догнать своих. Узрев князя с боярами и придержав коня, он сперва обнаружил изумление, а затем так растерялся, что забыл раскрыть рот для приветствия.

– Пошто шляешься? – накинулся на него Кульмей Бориславич. – Обоз давно ушел.

– Дак я… – промямлил отрок и вдруг, выпучив глаза, выпалил: – Если в Киев, князь, едешь, то лучше тебе не ездить туда.

– Твое разве дело, собачий сын, куда князь едет? – укоротил его боярин.

– Дай слово молвить, князь! – поставив брови домиком, взмолился отрок.

– Ну, молви, бездельник, – снисходительно позволил Василько Ростиславич.

– Намедни, когда возвращались мы из Любеча, играл я с киевскими гридями на серебро. Один остался мне должен, а за долгом просил прийти через седмицу. Нынче с утра я и поехал на княжий двор в Киеве взыскать с него положенное. Только серебра он мне не приготовил, а долг предложил отдать иначе. Увел меня в тихое место и пошептал на ухо, что Святополк с Давыдом сговорились тебя, князь, схватить, когда приедешь в Киев. Вот так расплатился со мной тот гридин.

– Ты что же, ему поверил? – со смехом удивился Василько.

– Не поверил, князь, потому что не знал, что тебе делать нынче в Киеве, ты ведь торопишься назад, в Теребовль. Но он божился, будто это правда и что серебра у него все равно нет…

Четверо бояр с князем хохотали над отроком. Один Кульмей хмурил брови под низко надвинутой шапкой.

– А ты, князь, выходит, едешь в Киев, – едва не с укором закончил отрок.

– Надул тебя твой гридин, утаил должок, – от души смеялся Василько. – Напрасно не стребовал с него свое серебро.

Он стегнул коня плеткой, рванув вскачь по дороге. Княжи мужи не отставали.

– А ну как впрямь, князь?.. – уныло и безответно прокричал вслед отрок.

Подъезжая к Берестовому, Василько оборвал веселье. Боярин Кульмей, улучив миг, влез в размышления князя:

– И дурная голова может дать хороший совет.

– Ты про этого отрока? – не сразу откликнулся Василько. – Глупости. Откуда гридину знать, о чем говорили промеж собой князья? Он выдумал это от жадности или от скудости.

– Гридин мог подслушать.

– Подожди, Кульмей. Посуди сам: как они могут схватить меня? За какие вины? Двух седмиц не прошло, как мы на кресте клялись, обещая не иметь распрей друг с другом и всем вместе соединиться против того, кто порушит договор. Не безумцы же они!

– Так-то оно так, князь. Только я от тебя ни на шаг не отойду.

– Будь что будет, Кульмей. – Князь остановил с коня, спешился и основательно, с припечатываньем пальцев, перекрестился на берестовскую церковь Святых Апостолов. – Не верю, что Господь предаст меня в чужие руки, – сказал он, снова влезая в седло.

…Когда теребовльский князь только выезжал на околицу Выдубичей, печерский богомаз Алипий задремал сидя на лавке в своей келье. Нынче он служил в храме литургию, а ночь до рассвета провел в бдении над недописанной иконой, которую надо вскоре отправить заказчику. Лишь смежив веки, он увидел сон, будто склоняется над доской с образом и кладет последние мазки краски. На иконе – старец со свитком в руках, совсем как живой.

– Что же ты, Алипий, не узнаешь меня? – говорит вдруг старец, взглядывая прямо на изографа. – Я Феодосий, игумен этой обители.

– Отче святый… – в ужасе бормочет иконописец, роняя кисть.

– Проснись, Алипий, – кротко просит его блаженный игумен. – Возьми краски и кисть и ступай в храм владычицы нашей Богородицы. Там у моего гроба обрящешь образ, который повелено тебе восполнить.

Сказав это, старец снова замер на иконе и уже не смотрел на богомаза, а сосредоточенно молился в себе.

Алипий вздохнул и проснулся. Не медля ни мгновения, он накинул дряхлую вотолу, взял вапницу с красками и кисти и поспешил в церковь. Но по пути удивлялся: откуда у гроба блаженного старца взяться недописанной иконе? Все храмовые и монастырские образа он знал наперечет – многие из них сам писал и одевал в ризы. Разве из мирян кто-то принес и поставил у гробницы старца, почитаемого святым? Торопясь исполнить требование, Алипий сперва не придал значения облику, в каком ему явился Феодосий. Только теперь, когда карабкался по тропке на холм, ему взошло на ум: почивший игумен сам был в иконописном облике! А значит, сие прямое указание от Бога: старца должно прославить в лике святых, чтобы не только иноки и благочестивые киевляне по своей вере черпали от этой святости, приходя к мощам старца, но и вся Русь узнала, что еще один молитвенник и заступник появился у нее на небесах, у престола Господня! Возбужденный этой радостной мыслью, которой уже не терпелось поделиться с монастырской братией, изограф поспешил в храмовый придел, где стояла рака Феодосия. Сложив на полу краски, он вдохновенно упал на колени возле гробницы и возопил:

– Святый отче Феодосий! Учитель и образец пути истинного, просвещение и украшение земли Русской, сохрани нас молитвами твоими от многих козней и дел вражеских, которые отвлекают от Бога. Помоги нам жить беспорочно, подними души наши, погрязшие из-за лености в земном, подай бодрость и крепость духовную, чтобы мы не уклонялись с путей Господних и по нерадению духа не были преданы в руки врага рода человеческого…

Молитва его прервалась, когда он заметил наконец, что находится у раки не один. С другой стороны гробницы, упираясь в нее руками, показался какой-то мирянин в богатой свите. Видом он был похож на княжого мужа, однако совершенно слеп. Дойдя на ощупь до Алипия, слепец вцепился ему в плечи.

– Чернец? – выдохнул он. – Помолись обо мне Феодосию. Сам молился… устал… Не услышал он меня. А ведь другим чудеса творит…

Алипий поднялся с пола, осмотрелся вокруг и понял, что образ, о котором ему сказал блаженный старец, следует видеть в ином.

– Как твое имя, страдалец? – спросил он.

– Орогост, в крещении Сергий.

Богомаз взял вапницу, макнул кисть в краску и, велев слепому закрыть глаза, нанес на веки быстрые мазки, будто писал очи на иконном лике.

– Человек – образ Божий, знаешь это?

– Знаю. Свою слепоту я сам на себя навлек, – горько признался Орогост. – Что ты делаешь, чернец?

– Восполняю образ, потому что душа твоя прозрела.

В тот же миг раздался звон била, удививший дружину теребовльского князя, который проезжал мимо обители.

– Что ты сказал? – изумленно спросил слепец.

– Когда? – Алипий отложил вапницу.

– Только что. Ты сказал: мою слепоту понесет другой?!

– Об этом я ничего не знаю, – кротко ответил богомаз и повел его к алтарю.

Пока слепец стоял, будто громом пораженный, возле царских врат, Алипий зачерпнул из чана в алтаре святую воду и вынес сосуд.

– Умойся, – велел он Орогосту.

Тот подставил ладони. Плеснув в лицо и растерев краску, боярин вдруг застыл, уставясь на руки.

– Господь всемогущий… – потрясенно проговорил он, подняв взор на Алипия. – Мои глаза видят.

Он мешком рухнул на колени и заплакал чистыми слезами младенца.

Святополк Изяславич встретил племянника с его дружиной во дворе перед своими хоромами.

– Нет между нами вражды теперь, – приветствовал он Василька. В его словах, однако, многим бывшим во дворе почудилось не заверение, а вопрошание, что, впрочем, списали на простуженный голос князя.

– И никогда не было, ибо я чту старшего по роду и по княжению, – ответствовал теребовльский князь.

Но и в его словах некоторым, и прежде всего Святополку, помстилось нечто лишнее.

Будто по забывчивости не распахнув объятий, киевский князь пригласил гостя в дом. Боярин Кульмей шел за Васильком, почти наступая ему на пятки.

У крыльца Василько Ростиславич снял с пояса меч и отдал Святополкову оружничему. То же проделали его дружинники.

– Желал бы я, племянник, чтобы ты остался в моем доме до Михайлова праздника, как и Давыд. На моих именинах бы меду выпил. Поглядел бы, как митрополит будет меня чествовать, читая унылое назидание, – балагурил Святополк. – Потом и на ловы бы съездили, потешили бы душу.

– Не могу никак, – отнекивался Василько. – Я уже и обоз свой вперед отправил. Домой поспешать надо.

– Ну тогда хоть немного посиди с нами, отведай угощения, – настаивал киевский князь, ведя гостя широкими сенями с расставленными для почести гридями.

– Можно и посидеть, – отвечал младший князь, – отведать, что предложишь.

– Заодно и поговорим, – словно бы обрадовался Святополк. – По-семейному, по-братски. Бояр своих отпусти, им в иной палате стол накроют, с моими мужами побудут.

– Можно и отпустить, – согласно кивнул Василько.

Святополк щелкнул пальцами, веля гридину проводить теребовльских бояр.

– Я в иную палату не пойду, – хмуро отказался Кульмей.

– Я не дитя, чтоб меня опекать, – осадил его князь. – Ступай, друже, куда укажут.

Поколебавшись, затем коротко поклонясь, боярин с оглядками пошел за остальными.

– Что это он боится за тебя в моем доме? – киевский князь сделал вид, будто ему оскорбительно такое отношение.

– Кульмей нынче не с той ноги встал, – умехаясь, сказал Василько, – с утра на все ворчит.

В малой трапезной палате, куда пришли князья, было полутемно и пусто – окно закрыто решетчатыми ставнями, и ни угощения на столе, ни прислуживающих холопов, ни ключника, взирающего на порядок. Удивившись тому, что его как будто не ждали, Василько сдержанно поздоровался с Давыдом Игоревичем. Волынский князь с угрюмым видом сидел на лавке и даже не встал при появлении хозяина с гостем.

– И тебе того же, – через силу ответил Давыд на пожелание здравствовать, – коли не шутишь.

– Шучу, – поддел его Василько.

– Ну так и я пошутил.

Давыд был мрачен, говорил глухо. На теребовльского князя он смотрел косо и будто бы с неким ужасом, словно видел перед собой нежить и притворялся, чтоб она не тронула его.

Василько сел, а Святополк так и остался стоять.

– Ну, – он гостеприимно, но неуклюже развел руки, – как-то так. – И в упор воззрился на Давыда. – Пойти, что ли, распорядиться…

Киевский князь ушел из трапезной, оставив их вдвоем с гридином у двери.

– Что так хмур, Давыд? – попытался затеять беседу Василько. – Чрево болит или зубами маешься?

– Хвораю, – хрипнул тот, отведя в сторону очи.

– Хворому и жизнь не в радость, – согласился теребовльский князь и неожиданно предложил: – Пойдешь со мной на рать в ляшские земли?

– Куда мне, – не заинтересовался Давыд.

– Мороз нынче ударит, – не зная, о чем еще говорить, скучно молвил Василько.

– А где брат? – будто очнувшись, спросил Давыд у гридина.

– Кажись, в сенях, – прислушался отрок.

– Пойду позову его.

Давыд, сгорбив плечи, вышел. Напряжение, висевшее в воздухе, передалось и теребовльскому князю, но он продолжал сидеть как ни в чем не бывало. В злоумышление обоих дядьев против него Василько Ростиславич не верил, а странности их поведения относил к недавней еще непримиримости. Нелегко ведь человеку переменять настроения ума и души. Сам же он всякие перемены в своей жизни переносил легко, быстро приноравливаясь к новому, хорошему или плохому. Если враг нежданно стал другом, либо наоборот, в том нет ничего особенного и преизрядного. Этому князя научила судьба, своя и отцова. Обоим довелось одинаково познать внезапно свалившуюся на голову, после смерти родителя, изгойскую долю, жить милостниками на чужом дворе. Оба затем с кровью и потом отвоевывали у судьбы свою славу и честь.

Задумавшись о былом, Василько не заметил, как исчез и гридин, а дверь оказалась закрыта. Из сеней внезапно донесся сдавленный вопль: «Князь!.. Тебя обманули!» Василько узнал голос Кульмея. В один миг он был у двери и безуспешно ломился в нее. Шум борьбы смял в сенях крики.

– Святополк! – в гневе воскликнул князь. – Ты предал меня! Да будет теперь между нами крест Господень, который ты переступил!

Бросившись к окну, он распахнул створки и стал дергать окованные медью ставни. Но их заранее замкнули снаружи. Спасения не было.

Возня в сенях прекратилась. Василько снова попытался сломать дверь, но та сделана была крепкой.

– Не буянь, княже, – вдруг раздалось с той стороны.

– Кто это?!

– Стража. Велено тебя стеречь. Не рви жилы понапрасну, княже, – добродушно посоветовали ему. – Все равно не убежать тебе.

– Что сделали с моими боярами?

– Сонным зельем опоили, а одного так успокоили. Не боись, княже, живым оставили, только вервием связали. Всех на телегу погрузят да свезут подалее от Киева. Там отпустят.

– Что со мной делать хотят?

– Откуда нам знать. Мы кмети простые, в княжьи дела не лезем.

Обхватив руками голову, Василько опустился на лавку.

– Воистину, кого Бог хочет наказать, того лишает разума, – в холодном отчаянии проговорил он.

…Молва о том, что на Святополковом дворе предательски схвачен и заточен теребовльский князь, огнем разошлась по Киеву в тот же день. Шила в мешке не утаишь: что знает княжья младшая дружина, то знают все, включая баб и холопов. Пока Святополк, созвав бояр на совет, рассказывал им, как хотел убить его Василько, сговорившись с Мономахом, и как собирался присвоить себе его города, на вечевой площади таяло пронзительным звоном подмерзшее било. Веча в Киеве не созывали уже четыре с лишним года, с самой смерти предыдущего князя. Горожане, соскучившиеся по горлодерству, не медля бросали то, чем были заняты, и шли на зов. На конях подъезжали отроки из боярских усадеб, житьи люди – купцы, богатые мастеровые. На своих двоих прибегала чернь.

О небывалых на Руси любечских клятвах князей только бирюк или глухонемой не вел в последние дни разговоров. Даже дурни трепали языками, умным же людям и подавно было о чем порассуждать. И вдруг – не успел еще остыть тот крест, целованный шестерыми князьями, согретый их дыханием, как один из них оказался в плену у другого. Мало того, повержен восхищавший многих своим храбрством теребовльский князь, а ненавидимый – тоже многими – Святополк торжествует.

Вече тревожно гудело, чувствуя надвинувшуюся на Киев беду.

В думной палате тем временем бояре разделились надвое. Одни приговорили:

– Если тебе, князь, дорога твоя голова, а заодно и наши, устранись от этого дела. Если Давыд сказал правду, то отдай ему Василька. Пускай от Давыда будет ему наказание. Если же это наговор, то пусть Давыд сам отвечает за свою ложь. А ты, князь, не принимай мести от своих братьев и от Бога.

Другие советовали посадить Василька в яму, а Мономаху отправить обличающее письмо с изложением его вины.

– Пусть оправдается перед тобой, князь, за себя и за Ростиславича. Невиновны окажутся – тогда помиритесь. А если виновны, то один злодей у тебя в руках будет, и сговор их порушится.

Никакой из двух советов не перевешивал другого.

Далеко за полдень вече вытолкнуло из своих недр градского старшину и троих житьих людей, рассуждавших по справедливости и по уму. Вечевая толпа обязала их пойти к Святополку Изяславичу – растолковать ему все невыгоды для Киева большой княжьей распри, чей призрак вставал за пленением Василька.

Напоследок наставляли послов, чем вразумлять и жалобить князя:

– Мономах теребовльского в обиду на даст. Сам ратью на Киев пойдет и других князей приведет.

– Ополчатся друг на дружку, начнут друг у друга грады и землю жечь. А нам убытки считай и горе лаптем хлебай!

– О торговле пущай подумает. Торговлишка намертво встанет, ежели всю Русь всколыхнут войной.

– И половцев на поживу приманят. Мало, что ль, теряем от их каждогодних наскоков! В давешнем году поганым совсем чуток нахрапу не хватило взять на копье Киев.

Градский с житьими сели на коней и поехали на двор тысяцкого Коснячича просить встречи с князем. До двора не доехали – повстречали боярина по пути, сопровождаемого кметями и оружными холопами.

– Что скажете, люди градские? – неприветливо осведомился тысяцкий. – Пошто без причины сбежались на вече и о чем трезвонили там?

– А будто бы тебе не известно о чем, Наслав Коснячич. Будто ты сам без причины себя кметями окружил. – Градский не уступал ему в неприязненности. – Люди волнуются, что в Киеве беззаконие сотворилось. Веди нас к князю, боярин.

– Это какое же беззаконие? – притворно удивился тысяцкий. – Никак, опять чернь на жидов жалуется? Вот надоели-то! К князю с такими пустяками нечего лезть. Поворачивайте назад.

– Люди не хотят, чтоб началась война из-за теребовльского князя! – возмутился градский, оскорбленный презрением.

– А еще они чего не хотят?

Вечевые послы кратко и с достоинством изложили боярину суть беспокойства горожан.

– О торговле волнуетесь – это понятно, – молвил тысяцкий, выслушав. – Поганых боитесь – тоже понятно. Но на то и князь, чтоб ваши заботы были его заботами. Прочее же – не ваше собачье дело, люди градские.

– А ты нас псами не поноси, боярин, – степенно ответил один из купцов. – Горожане ведь за нашего князя, за Святополка Изяславича, не держатся крепко. Если доведется ему спорить с Владимиром Всеволодичем, кто прав, а кто виноват, люди киевские еще подумают, чью сторону принять. А спор такой между князьями теперь непременно случится. Что из этого может выйти, ты с князем подумай. И наши слова непременно сообщи ему, если не хочешь самих нас к нему пустить.

Прочие послы подтвердили сказанное. Тысяцкий смотрел на них со злобой.

– Я запомнил ваши слова, люди градские, и передам князю. – Он развернул коня. – Как бы вам после не пожалеть о том!

…В тот же день, к вечеру, на княж двор пожаловали еще просители за схваченного Василька Ростиславича. Князь Святополк только что оттрапезовал с некоторыми из бояр и Давыдом Игоревичем. Обильная еда немного утишила его гнев на горожан, вздумавших открыто угрожать. Но к меду князь не успел приступить – помешал ключник, доложивший, что явился целый крестный ход.

Святополк поперхнулся.

– Кто?

– Штук семь чернецов, – с гримасой молвил ключник, – у всех кресты на груди и клюки в руках. Так сказать гридям, чтоб пустили?

– Монастырские игумены, – догадался тысяцкий.

– Митрополита нет средь них? – на всякий случай спросил князь и оглянулся на сотрапезников.

– Вроде нет, – почесал в бороде раб.

– А зачем пришли?

– Сказали, будто хотят слезно печалиться за теребовльского князя. Ишь, удумали, вороны, – хмыкнул ключник. – Мало им монастырей понаставили, надо в княжьих хоромах тоску разводить.

– Гони прочь их, брат, – посоветовал Давыд.

– Гони их прочь, – повторил Святополк рабу.

Ключник поворотил в дверях жирный зад.

– Стой! – крикнул князь. – Я передумал. Позови их. Только не всех. Пускай двое придут… Может, и эти грозить мне станут гневом Божьим?..

Он схватил со стола чашу, полную меда, быстро, торопясь и проливая на себя, выхлебал всю до дна. А когда отер бороду, его очам предстали два дюжих седобородых монаха с настоятельскими посохами – игумены киевских обителей. Пожелав ангела за трапезой, они направили на князя взоры, исполненные грустной укоризны.

– Дошла до нас печальная весть, князь… – заговорил игумен Выдубицкого монастыря Петр.

Святополк махнул на них рукой.

– Ясно, дошла, раз уж целый крестный ход ко мне снарядили. Дело говорите – чего хотите, отцы?

– Заповедь Господня повелевает нам устраивать мир среди враждующих. Теребовльский Василько никакого зла тебе не сотворил, князь. А из того, что ты неправдою взял его и повязал узами, будет зло. Исполни и ты заповедь: возлюби врага своего, если мнишь Василька врагом. Отпусти его с миром.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: