ЧАСТЬ I. МЕЧ СВЯТОГО БОРИСА 23 глава

…В келье суздальского монастыря молился книжник. Тело давно одеревенело от усталости, затекшие колени не чувствовали пола.

– Господи, воззри всемилостивым оком на землю нашу, чтобы вся Русь восславила Христа с Отцом и Святым Духом, и мрак идольский отошел от нас наконец, и тьма бесослужения погибла, и слово евангельское нашу землю осияло. Чтобы князья благоверные пасли свою землю правдой, мужеством, благим смыслом и милостью, и разум сиял бы в их сердцах, и возвеселились бы и возрадовались все племена, населяющие Русь. Сотвори князей русских сопричастниками Твоей чести и славы, не рушащими уставов отеческих и дедовых, но утверждающими, не умаляющими сокровищ благоверия, но более их умножающими, да не иссушатся их сердца зноем неверия! Соблюди нас, Господи, от всякой рати и вражеского пленения, от голода, скорби и напасти. Пусть земля наша на Тебя надеется, Тобой укрепляется, побеждает во всех битвах, ниспровергает врагов и подчиняет их… Господи, не дай Руси по грехам нашим сгинуть во тьме веков…

Нестор умолк. Ему помстилось, будто слышны удары мечей и треск щитов, стоны людей и гул земли. Перед глазами вдруг встали черные клубы дыма и рыжие языки пламени, в которых горел город. В бойницах стен еще оставались воины, целившие из луков и мечами, топорами опрокидывавшие с лестниц врагов. Но в разбитые ворота града уже вливалась река свирепой, неслыханной рати, сметавшей все на своем пути. Нестор видел разоренный град, множество мертвых на улицах, сожженные церкви.

Дым и пепел. Пустая земля. И некому даже оплакать гибель Руси…

Содрогнувшись от ужаса, монах без чувств рухнул на пол.

…Сломленные полки Олега бежали с поля боя. Одним из первых мчал коня к лесу князь, глотая ледяной ветер с горьким привкусом поражения. Лес проглотил обезумевшую от страха дружину, схоронил под заснеженными ветвями, замел следы. Пройдя сквозь него, разъяренная собственным бегством рать оставила на елани посреди глухой чащи мертвеца. На вытоптанном вокруг костра снегу запрокинулся на спину волхв, проткнутый чьим-то мечом. С верха срубленного в рост человека ствола на мертвое тело угрюмо взирали глаза резанного идола.

ЧАСТЬ III. СВОЯ ОТЧИНА

Год 6605 от Сотворения мира,

от Рождества Христова 1097-й.

Лодью князь заметил сразу, как только поднялся на башню-вежу и вдохнул всей грудью сырой ветер Днепра. Знака на парусе или узора разглядеть еще не мог, но видел, что на лодье спешат – гребцы вдогонку ветру взбивали веслами воду. Кто бы мог быть? – подумал князь, однако лодья его не заинтересовала. По Днепру всегда кто-нибудь плывет туда и сюда, по делу и без дела. Такая уж эта река, порожней никогда не течет – не только всю Русь кормит, но и гостей соседних стран баюкает на своих водах.

С короткого гульбища на верху вежи весь любечский княж двор как на ладони – обширные хоромы и сторожевые башни, амбары со всяческим обильем, домовая церковь, в которой так хорошо молиться в одиночестве. Этот двор Мономах строил почти что своими руками. Более года он не принадлежал никому, с тех пор как Олег потерял черниговское княжение. Владимир Всеволодич готов был и впредь не считать эту крепость своей, отдать в чужие руки. Но не прежде, чем принудит всех князей Руси к согласию, своею волею приведет к единому решению и свяжет крепким узлом.

А до тех пор быть борьбе, вроде той, что не раз он подсматривал на ловах в степях за Белавежей: сойдутся тур с туром, низко опустят широкие лбы и упрутся друг в дружку рогами – кто кого сдвинет со своего пути. Только упираться князю нужно не в один упрямый лоб, а сразу в несколько.

Он едва не расхохотался красноречивой картине, возникшей на летних открытых сенях, опоясывавших второй ярус терема. Киевский Святополк нежданно повстречал на пути двоюродного племянника, теребовльского князя Василька Ростиславича, появившегося из-за угла с двумя своими мужами. Застывши со спрятанными за спину руками, великий князь несколько мгновений бычил лоб, затем вдруг развернулся и быстро зашагал в обратную сторону. Василько, посмотрев ему вслед, также круто повернул своих бояр назад.

Мономаху пришло на ум грустное сравненье: он будто приглядывает с этой вежи за несмышлеными отрочатами, как старший брат или отец утирает им разбитые в играх носы и выговаривает за злые проказы. Князья русской земли и впрямь заигрались в отроческие игры и не замечают, что их мечи давно не деревянные, а раны пачкают одежду совсем не клюквенным соком.

И сколько же сил вынули они из него, пока уговаривал их собраться вместе для разрешения всех споров и неотложных дел! Сколько златых слов расточил… а прозвания Златоуста все же не заслужил, ибо большая часть тех слов пропала втуне, легла в грязь гордыни и самолюбия и плода не даст. Один Господь знает, как Ему удалось подвигнуть княжье племя Руси съехаться в Любече.

Лодья тем временем успела подплыть к городу, однако у посадских пристаней не встала. Шла далее, к холму, на котором, словно страж, возвышался княж двор. Мономах теперь ясно видел знак на парусе – двузубец его отца. Владимир Всеволодич нахмурился. В Любеч пожаловал кто-то из женской половины семейства – мачеха или сестры. Что понадобилось на княжьем съезде бабам?

Не двигаясь с места, он следил, как зачаливает у берега лодья, как на сходни порывисто ступает фигура в чернеческой рясе и широком клобуке. Кмети сопровождают ее к опущенному через ров мосту. Пройдя сквозь мостовую башню, она преодолевает крутой подъем по брусчатке к воротам. Сторожевые отроки кричат из воротной башни Мономаху, которого давно заметили на веже:

– Янка-игуменья из Киева приплыла, князь! Встречай, что ли.

Владимир Всеволодич спускается во двор и, минуя молодечные, идет навстречу гостье.

– Здравствуй, сестра! – приветствует он ее, ожидая худых вестей. Иначе для чего торопилась?

– Спаси Христос, брат!

Янка берет его руки и глубоко, с тревогой заглядывает в глаза. Молодость княжьей дочери давно отцвела и осыпалась, а вместо красоты девичьего лица проявились отблески вечерней зари, не имеющей возраста и роняющей в душу каплю благодатной вечности.

– Что случилось, сестра? Ты взволнована. Здоровы ли мачеха и сестры?

Князь повел Янку к веже, а через проход в ней – к княжьему терему.

– Прости, брат. По моей несдержанности ты мог подумать Бог знает что. Не тревожься, все в здравии и благополучии. Но я беспокоюсь о тебе.

Монахиня сильнее вцепилась ему в руку.

– Не стоит, Янка. – Владимир привлек ее и поцеловал в чело. – Ныне я как никогда уверен в себе и в том, что делаю. Если дело только в твоем беспокойстве, тебе не нужно было покидать Киев.

– Я видела сон, Володьша!

– Ты хочешь сказать, будто приплыла сюда лишь потому, что тебе что-то приснилось? – Князь недоуменно смотрел на сестру. – Янка, детство, когда ты прибегала ко мне, чтобы поведать свои страшные сны, давно кончилось. И у тебя, и у меня нынче другие заботы.

– Когда я расскажу, что видела, ты поймешь меня, – настаивала игуменья киевского Андреевского монастыря.

– Хорошо, сестра, я выслушаю, – покорился Мономах. – Но сначала накормлю тебя.

– Нет, Володьша. Мне кусок в горло не полезет. Давай сядем где-нибудь.

– Будь по-твоему.

Князь знаком отпустил следовавших за ними дружинников. Пройдя под сенями, они вдвоем поднялись к верхнему крытому гульбищу, которое вело в церковь. В храме, на тесных хорах, сели рядышком.

– Тут нам никто не помешает. Ну, рассказывай, – молвил князь с улыбкой.

Янка вдохнула поглубже.

– Я боюсь за тебя, Володьша. То, что я видела, было ужасно и мерзко. Я видела большой стол, крытый чистой белой скатертью. Вкруг стола сидели все вы – ты, Святополк, Олег и Давыд, прочие князья. А на столе между вами стояла чаша. Она была пуста. Вдруг в горницу вошел некто… я не видела его, а только чувствовала. Он приблизился к столу, вытянул руку. В ней он сжимал нож. Вдруг он размахнулся и вонзил нож в стол рядом с чашей. Из того места, куда воткнулся клинок, потекла кровь, Володьша! Она разлилась по всему столу. Кровью оказалась полна и чаша. Никто из вас не дрогнул, не пошевелился. Но ты, брат…

– Что я?

– Ты, будто очнувшись, потянулся к чаше и взял ее. Поднес ко рту. Ты хотел выпить ее!

Янка бессильно приникла головой к плечу Владимира.

– Ну так что ж – выпил? – спросил он.

– Не знаю. Сон прервался.

– Так что тебя напугало? – не понимал князь. – Кровь?

– Да, кровь, – тихо произнесла монахиня, сев прямо. – Это не просто сон. Я уверена. Будь осторожен, брат. Кто-то хочет погубить тебя. И быть может, этот кто-то не один… Не пей чашу, которую приготовят тебе! – взмолилась Янка, сжав плечо брата.

– Успокойся, сестра, – ободряюще усмехнулся князь. – Ту чашу, которую мы все выпьем здесь, я приготовлю сам.

– Ты так уверен в этом, что мне делается страшно. А ведь ты не можешь знать, чем все закончится. То новое, что ты задумал для Руси, – вправду ли это помирит всех? И поверят ли тебе все?

– Должны поверить. – Скулы на лице князя заиграли.

– Ты сам не веришь, – снова заглянув ему в глаза, сказала игуменья. – Ведь ты не хочешь этого!

– Я должен! И хватит о том, Янка.

– Последнее, брат, – попросила она. – Всем ли своим боярам ты доверяешь?

Князь задумался, потом резко тряхнул кудрями с проседью.

– Я не буду отвечать на твой вопрос. Ты женщина, и тебе не понять всего.

– Не отвечай. Но выслушай. Недавно я была на отцовом Красном дворе в Выдубичах. Ты позволил жить там боярину Орогосту, который приплыл из Тьмутаракани.

– Несчастный слепец. Это немногое, что я мог сделать для него.

– Он поведал мне, что когда в Выдубичи приезжал твой воевода Ратибор, Орогост узнал голос одного из его дружинников. Этот кметь был в Тьмутаракани перед тем, как Олег ушел оттуда на Русь. Он предлагал Олегу чью-то помощь против тебя…

– Олегу помогли тогда вернуться на Русь многие, – перебил князь. – И греки, и половцы.

– Доверяешь ли ты Ратибору? – звонко, как тугая струна гудка, прозвучал голос Янки.

После долгого молчания князь заговорил:

– Ратибор наш родич. Зачем ему предавать меня? Орогост мог ошибиться. Да, в Ратиборе мало любви, но он хороший воин и жёсток, как скала. Он не может предать, потому что это удел трусливых.

– Либо чересчур гордых, – добавила Янка. Она поднялась со скамьи. – Проводи меня до ворот, Володьша.

– Ты даже не отдохнешь? – удивился он.

– У тебя и без меня забот достаточно, – с теплой улыбкой сказала монахиня.

– Спасибо, сестра, – с чувством ответил князь. – Я буду осторожен, как ты просила.

Распрощавшись с ней у воротных башен, Мономах вернулся в терем, поднялся в повалушу, где были его покои. Никого из братьев по пути он не встретил. Каждый из них затаился в своем углу в ожидании брани завтрашнего утра.

На завтра был назначен общий совет князей Русской земли.

Меж богато отделанных щитов, чищенных до сияния булатных клинков, турьих и оленьих рогов на стенах просторной палаты восседали шестеро князей со своими ближними боярами. У Святополка киевского, казалось, брюзжали даже глаза, когда сам он молчал. Давыд смоленский, брат Олега Гориславича, то и дело закатывал очи в молитве. Олег же с самого приезда в Любеч под опекой брата пытался казаться всем чужим, никому и ничем не обязанным, однако и его выдавал взгляд. Столько мрачной брезгливости не может плескаться в глазах того, кто едва не стал презренным изгоем, и значит, в глубине там спрятано иное. Князья, приехавшие с Волыни, Василько Ростиславич и Давыд Игоревич, напоказ разошлись по разным сторонам палаты – оба подозревали друг друга в посягательстве на свои земли, которые обоим выделил прежний киевский князь Всеволод.

Запечатлев все это в уме и сердце, Мономах неожиданно понял, что заготовленная речь ему не пригодится. Все златые слова давно сказаны, и новое словесное обилье посеет только недоверие. Нужно лишь выразить самую суть – а она кратка.

– Что же мы делаем, братья? – с пронзительной горечью молвил Владимир. – Зачем сами губим Русь, затевая распри меж собой? Половцы между тем, видя наши войны друг с другом, рвут в клочья русскую землю и рады нашему безумию.

Святополк Изяславич при этих словах шумно повернулся в сторону Олега, вперил в него грозные очи. Мономах, напротив, и бровью не повел на бывшего врага. Несколько дней назад они встретились у крепостных ворот – впервые после случившейся между ними войны, через полгода после оглушительного поражения Гориславича под Суздалем. От Суздаля Олег побежал к Мурому, от Мурома в Рязань, из Рязани – в вятичские леса, чтоб укрыться там от позора, а затем и вовсе неслышно для всех покинуть Русь. В лесах его отыскало письмо Мстислава новгородского: «Не убегай никуда, с мольбой проси братию свою не лишать тебя земли русской. И я буду отца молить за тебя». В этот раз Олег принудил себя поверить написанному.

Но никогда не доводилось ему пережить столько срама, даже в плену у хазар, как в тот миг, во дворе перед воротами, на виду у всех. Мономах был один, пеш и безоружен. Гориславич – на коне, в кольчужной броне, с десятком дружинников за спиной. Владимир спокойно смотрел на него. Олег колюче разглядывал брата, ожидая чего угодно, только не этого долгого, пытующего молчания. Потом, как во сне, он сполз с седла и почти против воли шагнул к Мономаху. Было нестерпимо больно, словно босыми ногами ступал по раскаленным углям. Второго шага он сделать не смог бы. Промедли Владимир, и Гориславич проклял бы себя за это унижение. Но Мономах в ответ сделал три шага.

– Обнимемся, брат! – сказал он, первым раскрыв объятия. – Забудем обиды.

Олег, одеревенев телом, бесчувственно дал ему обнять себя.

– Ты сможешь забыть Изяслава?

– О сыне позаботится Господь, – ответил Мономах. – А мы, пока дышим на земле, должны думать о живых.

Олег крепко сжал в кулаках его рубаху на спине и долго не отпускал. А когда объятья разомкнулись, никто не увидел в глазах Гориславича растаявшего льда. Они по-прежнему сделались холодны…

– Не должно у нас быть причин воевать друг с другом, ибо все мы от единого корня растем, все братья по крови и все зовем Русь отчиной, – продолжал Владимир Всеволодич.

– Как же, брат, хочешь убрать все эти причины, которые благоразумно не называешь? – приторно-сладко осведомился киевский князь.

– Хочу объединить всех в общем и трудном деле, чтоб забыли о раздорах и помнили об одном – если не будет Руси, негде будет и нам, ее князьям, приклонить головы. Пропадем вместе с ней. Перед отцами и дедами нам горько будет на том свете. Сами же себя клясть будем, что не уберегли своего достояния. Половцы – точильный камень, который источит Русь, если не остановим его. Зову вас всех в большой поход на степь. И сразу говорю: таких походов понадобится не один и не два. Сил потребуется много. А заодно и терпения. Да и доверием друг к другу запасаться надо.

– В какой, говоришь, поход? – будто бы удивленный, переспросил Святополк.

– Ранней весной, когда снег только сходить начнет, а половцы еще не думают о войне, потому что их кони слабы от голода.

– Опять хочешь пограбить вежи, как позапрошлой весной? – недовольно скривился киевский князь. – Спору нет, добычи мы много взяли. Да только мне едва ли не всей той добычей тем же летом пришлось откупаться от половцев, чтоб убрались с моей земли.

– Хочу взять добычу покрупнее, чем запрошлогодние вежи, – возразил Мономах. – Дружины надо снаряжать в дальний поход – к Сурожскому морю либо к Дону. Там найдем основные силы врага, по которым и нужно бить.

Святополк Изяславич, опешив, закашлялся. Олег сбросил покров отчуждения и глядел вопрошающе, но с долей внезапного восхищения. Теребовльский князь, чья душа всегда кипела местью врагам Руси, жадно насторожился. Один смоленский Давыд не терял всегдашнего благодушия.

– О половецких конях ты хорошо сказал, князь, – заговорил киевский боярин Иван Козарьич. Мономах успел подметить, как того понудил завести речь локоть Святополка. – И о конях для наших дружин тебе бы следовало так же хорошо подумать. В дальний поход и обоз нужен долгий, а в обоз мы коней у смердов берем, равно и самих смердов. Разреши, князь, задачу: если весной пойдем и села ополовиним, а то и вовсе без пахарей оставим, кто пашню поднимать станет, жито сеять? А в том походе, о котором говоришь, немудрено и коней сгубить, и смердов. Без хлеба останемся, князь.

– Гладко рассудил, боярин, – усмехнулся Владимир Всеволодич. – А теперь ты сам подумай. Вспашет смерд на своем коне землю, засеет, взрастит жито, соберет снопы – а потом налетит на него половец, самого убьет или в полон возьмет, жену и детей к своему коню привяжет длинной веревкой, добро его в свои торока покидает, а гумно с житом сожжет. Так для кого ему пахать на тех конях, которых ты жалеешь?

– И это правда, князь, – удрученно вздохнул Иван Козарьич.

Святополк бросил на боярина косой сердитый взгляд.

– А что это ты, брат, – раздраженно обратился он к Мономаху, – как старший между князьями говоришь? Высоко себя ставишь, я гляжу. Один за всех решаешь, всем свои затеи навязываешь. Будто папа латынский крестовый поход объявляешь. Забыл, кто на Руси великий князь – заместо отца всем вам? Так я и напомнить могу.

Не выдав усмешки, чуть тронувшей губы, Владимир встал, приложил руку к груди и поклонился киевскому князю.

– Брат, ты старше меня, говори первым, как нам позаботиться о Русской земле.

Святополк, не ожидавший чести, растерянно намотал бороду на пальцы.

– Не ты ли толковал – худой мир лучше славной войны, – начал он. – Откупимся от половцев, как и раньше откупались. Слава Богу, Русь не бедная земля, как какая-нибудь Англия или Франкия.

– Вольно так судить тому, чью казну пополняют жиды, будто упыри сосущие серебро из градских людей! – выкрикнул Мономахов боярин Дмитр Иворович.

– Жиды злее сарацин, – немедленно отозвался Олег.

– Что ж, вечно откупаться от нехристей? Не хватит и жидовского серебра, – насмешливо добавил Василько Ростиславич.

– Завидуете моему богатству? – одним взглядом отбил все удары Святополк. – Мне серебра хватит, пока Бог не смилуется над Русью за наше терпение.

– Бог не спасает тех, кто сам не хочет, кто ничего не делает для своего спасения, а трусливое бесславие называет терпением, – неожиданно для всех проронил миролюбивый Давыд.

– Так ты отказываешься, брат, воевать? – в лоб спросил Мономах Святополка.

Киевский князь развел руками.

– И мою дружину не ждите, – встал с места теребовльский Василько. – Этой зимой мои кмети будут другим делом заняты.

– Кто о чем, а вшивый о бане, – прошипел Святополк.

– Половцы, вестимо, сильный и злой враг, – продолжал Василько. – Да ляхи-латынники их не слабее и не добрее. Против них только мы двое с братом Володарем держим оборону. А на этот год послал я людей к торкам и берендеям, чтобы вместе с ними пойти в ляшскую землю и повоевать ее за обиды Руси, за несносные для русского уха ляшские похвальбы.

– Еще не остыли ляхи от той обиды, которую ты им нанес пять лет назад, пожегши у них села и пограбив посады! – возмутился киевский князь.

– А мало им, – отрубил Василько, – раз не унимаются. Громче прежнего тянут старую басню про толстобрюхого Болеслава, который будто бы иззубрил свой меч о врата Киева. И другим Болеславом хвалятся, что он тоже будто бы стучал в ворота Киева мечом. А слушать это нестерпимо, потому как того второго Болеслава с его дружиной избили и выгнали с Руси. Это уже при твоем отце было, при Изяславе Ярославиче, – напомнил он Святополку. – Тебе ли не знать.

– Еще знаю, что земля, на которой ты сидишь, моя отчина, – огрызнулся в ответ киевский князь. – Ею владел мой отец.

– Я тоже не пойду в степь, – раздался голос из угла, где до сих пор молчал Давыд Игоревич, княживший во Владимире-Волынском. – Чтоб, придя обратно, не увидеть на моем столе его. – Он обвиняюще направил палец на Василька.

– Ешь, пей, веселись, Давыд, – весело крикнул ему теребовльский князь, – утверди свой зад на твоем столе и не подымай вовсе. И стол сохранней будет, и меч в бою не потеряешь.

Давыд вскочил, ринулся на обидчика. Собственные бояре удержали его. Поднялся бранный шум – накипело в душах, все кричали на всех. Другой Давыд, смоленский, воздевая руки, взволнованно изрекал слова о любви, в которой подобает жить братьям, но его никто не слышал. Молчал один Олег, с улыбкой наблюдая.

Оглушительный рев пронесся по палате, убив все прочие звуки. Владимир Всеволодич опустил турий рог, сорванный со стены. Дружина его потирала уши.

– Ну все? – сурово спросил Мономах. – А теперь сядьте и слушайте, для чего я так упорно собирал вас всех вместе.

– Наконец! – сорвалось у Олега с языка.

Волынских князей усадили. Святополк Изяславич, удивленный по-новому зазвучавшим голосом Мономаха, безропотно опустился на скамью.

– Сами видите, – тяжело произнес Владимир, – не уживаемся мы друг с другом, когда нет над нами единого правителя, самовластца русского.

– Как это нет? – поперхнулся Святополк. – А я?..

Владимир Всеволодич не удостоил его взгляда.

– Мы уже сами не разберем, кто кого старше по родству, а кто кого младше, и кто какой землей должен владеть по обычаю отцов и дедов. Чтобы нам не передраться до смерти, договоримся: каждый отныне пусть безраздельно и бесспорно владеет той землей, на которой теперь сидит, и не двигается с нее никуда, как прежде двигались, и сыновья его и весь род пусть владеет той же землей, которая будет им отчиной. И ответ пусть держат за нее перед Богом.

– Киев – моему роду, безраздельно? – переспросил ошеломленный Святополк. – Я согласен!

Мономах пересилил себя.

– И никто пусть отныне на зарится на чужое. А если кто замыслит злое на брата, против того будем все мы и честной крест.

– Мне вернут Чернигов? – громко осведомился Олег.

– Я отдам Чернигов только Давыду, старшему из рода Святославичей, – ответил Владимир.

– Брат, – добродушно обратился смоленский князь к Олегу, – посиди в Рязани. Там тишь и гладь, да Божья благодать.

– Щедро, – выдавил Олег Гориславич.

– По труду и оплата, брат, – заключил Давыд.

– А не поверю я, Володьша, что ты в самом деле хочешь отдать Киев Святополкову роду! – Олег даже с места встал, чтобы быть виднее для всех. – Стольный Киев не только его отчина, но и наша с Давыдом, и твоя. Не знаю, что ты задумал, только я на месте Святополка, – Гориславич неприятно усмехнулся, – поостерегся бы так легко соглашаться.

– Тебя забыл спросить, что мне делать, – оскорбился киевский князь.

– Поостерегись на своем месте, Олег, – резко бросил Мономах. – Клеветать на братию – последнее дело. И крест поцелую, и слово свое сдержу.

– А я не уверен, что сдержу, – бухнул Гориславич, садясь.

– Поможем, – кивнул ему Святополк.

– Имеете ли что сказать, князья русские? – Мономах обводил взглядом одного за другим.

– Что говорить, когда ты все сказал, – молвил смоленский князь. – Поцелуем друг другу крест, утвердимся единым сердцем и будем вместе блюсти Русскую землю.

– Клянусь Богом и Его пришествием, что не замышляю зла никому из своей братии, – пылко объявил Василько Ростиславич, – и на кресте поклянусь, что буду с вами заодно.

– Аминь, – недоверчиво усмехнулся волынский Давыд.

Мономах смотрел на них и не верил самому себе. Он ждал долгой борьбы, упорства и упрямства, буйных споров, взаимных обид, исканий выгод друг под другом. И вдруг – ничего этого. Он почти победил… если бы действительно желал того, что предлагал. Неужели совершилось? Понимают ли они, князья-братья, что собрались целовать крест над могилой величия русского? И Руси никогда не быть более единой, с единым стольным градом, где правит старший над всеми князь, единодержец и государь земли своей, как в былом великие князья Владимир и Ярослав? Что Киев, о котором так болезнует Гориславич! Скоро в русских землях будет много стольных градов, и каждый станет ревновать о собственном величии, нахваливать себя перед прочими… А иначе нельзя. Если оставить как есть, сохранять обычай дедов, то в скором времени, когда повзрослеют сыновья и внуки нынешних князей, от Руси полетят кровавые ошметья.

Ему захотелось бросить в лицо им всю свою горечь, ясное понимание, что Руси прежней уже не будет. Чтобы поднялись крики и недовольство, возмущение, чтобы хоть кто-то встал и сказал: «Вся Русь – моя отчина, не хочу делить свою землю на части».

Он не стал этого делать. Они как дети. Разве они поймут?

Тихо скрипят под ногами половицы сеней. Где-то стрекочет сверчок, и кажется, что его слышит весь терем, сверху донизу. Холоп, идущий впереди со светцем, косолапо, с шарканьем загребает ногой. Боярин раздраженно пинает его в зад, отбирает лампаду.

– Пошел вон.

Дальше идет один. В левой руке светец, в другой корчага с медом, из которой княж муж время от времени делает затяжной глоток.

Сени приводят к башенной лестнице. Боярин поднимается по ступеням, на каждом шаге медленно и крепко ставя ногу, потому что меду выпито изрядно. На верхней площадке он останавливается, прикладываясь к корчаге, и упирается плечом в стену возле двери. Башенная клеть кем-то занята. Из щели струится свет, слух улавливает приглушенные голоса. Княж муж знает, кто засел в башенной сторожке, но не торопится обнаружить себя.

– Туряк, ты говорил, князь Святополк поможет нам против Василька. А теперь что выходит? Завтра князья будут целовать друг другу крест.

– Мало ли что я говорил. Я не ответчик за Святополка. Когда служил ему в Турове, не проходило и дня, чтоб он не погрозился вытряхнуть Василька из Теребовля. Но там его подзуживали ляхи. А в Киеве, может, он поостыл.

– Может, может! Кто обещался пойти к Святополку для разговора?

– Не остыл он. Нынче как кот встопорщил загривок на теребовльского.

– И когда это крест был помехой для княжьих замыслов?

– В целованье креста только Мономах верит да блаженненький Давыд Святославич.

– А нашего Давыда Игоревича стоит лишь припугнуть изгойством – он не только на крест наплюет. Самому Богу в бороду вцепится.

– Один он ничего не сможет.

– В Олешье разбойничать у него хорошо получалось.

– Когда это было!

– Иными словами, надо нам, мужи бояре, надоумить нашего князя дружить с киевским.

– На кону мочало, начинай сначала...

Опустевшая корчага пристукнула об пол у двери.

– Тише!

– Там кто-то есть.

Дверь клети, скрипуче мяукнув, отворилась. В проеме широко встала грузная фигура переяславского воеводы Ратибора в расхристанной рубахе, с золотым крестом на волосатой груди.

– Волынские бояре плетут гнусный заговор, – в хмельном ударе объявил княж муж, поочередно направляя светец в лицо каждого из онемевшей троицы, хотя в клети было светло. – Туряк. Василь. Лазарь.

Он рыгнул кисло-сладкой отрыжкой, перешагнул порог и плотно затворил за собой дверь.

– Па-хвально, мужи бояре!

Подвинув Лазаря, стоявшего столбом, воевода утвердился на лавке. Затем поднес к лицу светец, но, убедившись, что это не корчага с медом, поставил рядом с собой.

– Ну, что примолкли?

– Чего тебе надо, Ратибор? Мы тебя не трогаем, и ты нас не трожь. А говорим о своем, тебя не касаемом.

– Меня не касаемом? – Воевода впал в тяжкое, с собираньем морщин на лбу, раздумье. – Мнится мне, было тут сказано, будто бы Мономах верит в целованье креста. А?

– Все в это верят. Мы христиане, Ратибор.

– И ты веришь? – переяславский боярин наставил палец на Туряка. – И ты, Василь? – Он жалостно вздохнул. – Надо же. А я ни капли не верю. И князь Мономах не верит.

Владимиро-волынские бояре настороженно переглянулись.

– Пока остальные дрыхнут и видят сладкие сны про свои отчины… – Ратибор страдающе рыгнул. – Пока вы тут играете в детские заговоры… – Он резко выбросил руку в сторону двери. – Там Владимир Всеволодич с Васильком Ростиславичем уговариваются согнать с киевского стола Святополка, а потом и вашего Давыда.

Наслаждаясь действием своих слов, воевода с расслабленной улыбкой поочередно разглядывал волынских мужей.

– Вот так так, – многозначительно изрек Лазарь.

– Не сомневаюсь, – потрясенно пробормотал Василь.

Туряк смолчал, попросту изменившись в лице.

– Правильно, Туряк, – кивнул воевода. – Бойся Мономаха. Он и не на такое способен. Хитрее этого лиса на Руси никого нет.

Лазарь осторожно поместился на лавку возле него.

– Чем подтвердишь свои речи, Ратибор?

Воевода низко нагнул голову, долго не отвечал, будто заснул. Вдруг встрепенулся, осоловело посмотрел перед собой.

– Много лет я молчал. Даже камни иногда начинают говорить. А я человек. Не хочу уносить это с собой в могилу.

После такого вступления лица бояр жадно вытянулись.

– Было это почти что двадцать лет назад, в тот год, когда погиб в бою киевский князь Изяслав, отец Святополка. Тогда решили, будто в князя метнул копье кто-то из вражьей дружины, пробравшийся с тыла. Только двое знали, что это не так. Один – Мономах, велевший своему дружиннику убить Изяслава, чтобы в Киеве сел его отец, князь Всеволод. Второй – тот самый дружинник.

– Кто он? – нетерпеливо спросил Туряк.

– Он умер, а я не буду бесчестить мертвого. Перед тем как умереть, он рассказал мне все. Как на духу, вместо попа.

Ратибор подцепил за медное кольцо светец, поднялся. Кренясь вбок, шагнул к двери.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: