ЧАСТЬ I. МЕЧ СВЯТОГО БОРИСА 30 глава

Князь Давыд Игоревич держал пленника строго. Холопа ему дал немого, безъязычного. Оконце клети, лишь верхом выходившей из земли, велел заколотить – слепому-де не потребен свет. Однако светцы в темнице горели денно и нощно, чтобы стража могла видеть, чем занят узник. Нужду князь справлял тут же, а на двор дышать его выводили ночью два раза в седмицу, и то лишь на краткое время. Стражникам Давыд запретил отвечать на вопросы Василька. А приезжавших во Владимир теребовльских бояр, просивших увидеть своего князя, протомил у себя на дворе несколько дней и выставил из града ни с чем. Еще и хорошо, что отпустил.

Добрыня, впущенный на Вакеев двор, на ходу складывал в памяти расположение построек, число отроков, проводящих ночь без сна, и их размещение, посчитал даже ступени, по которым спускался в подклетный ярус, а в сенях шел за отроком с закрытыми глазами, чтобы запомнить путь в темноте.

Сторожевую клеть наполнял переливистый храп. На широкой лавке, подложив под затылок руку, спал княж отрок. Другой, именем Улан, выслушал повеление князя и попросил Добрыню снять меч. Медведь просьбу исполнил, скрыв за безразличием, что делает это с охотой – меч был ему ненужной обузой. Улан забрал оружие, взял с гвоздя на стене ключ. В сенцах пнул холопа, спавшего под дверью темницы, отпер замок. Холоп, продрав глаза, сделал рот буквой «Он», тихо замычал и стал махать руками. Улан не глядя пихнул его локтем. Добрыня с любопытством разгадывал знаки немого.

– Он говорит, что князь спит и не надо его тревожить.

– Стеречь покой пленника не было велено, – проворчал Улан и сунул голову в отпертую дверь.

Оглядев клеть, он пропустил Добрыню. По сторонам двери в сенцах застыли двое отроков со двора.

Медведь вошел, сильно наклонясь под притолокой, встал посреди клети. В углах коптили светцы, обстановка была убогой – низкое соломенное ложе, крытое шкурой, щербатый стол с кружкой воды и куском засохшего хлеба, простая скамья под заколоченным оконцем. У двери лохань для нечистот. Князь лежал на ложе лицом к стене. На нем была посконная рубаха, давно не стиранная, и холщовые порты.

– Я не сплю, – глухо проговорил узник, не двигаясь. – Кто здесь?

– Я от князя, – ответил Добрыня.

Он подвинул стол и уселся на скамью. Клеть была так мала, что ноги все равно оказались посредине.

– Что еще нужно от меня извергу?

Добрыня, глядя в спину пленника, рассказал то же, что слышал от Давыда. Повествование было недолгим, но на Василька Ростиславича произвело сильное действие. Князь рывком перевернулся, сел, согнув ноги. Лицо его было страшно: под взлохмаченными немытыми волосами темнели два опухших лиловых круга, внутри которых спеклись порезанные веки. Рана на правой скуле заросла уродливым красным бугром. Медведь, не отводя глаз, рассматривал князя. Он думал о том, прав ли боярин Туряк и в самом ли деле Василько, оказавшись ловчее, поступил бы с Давыдом так же люто?

– Теперь он ищет у меня защиты от Владимира! – яростно воскликнул слепец, сжимая в кулаках шкуру на ложе. – У меня, которого почти убил, похоронил заживо! Живой просит мертвого оградить его от праведного возмездия! Отчего он раньше не подумал, что ему не избежать заслуженной кары? Мономах пройдет через его грады мечом и огнем, иссечет его людей, прольет кровь неповинную за вину Давыда. И он думает, будто я избавлю от этого?! Не могу поверить, что изуверство его простирается до такого предела…

Излив гневную горечь, Василько ощупью натянул сапоги, встал. Вытянул вперед руки, шагнул к столу, нашарил кружку с водой. Пролив на себя, сделал несколько жадных глотков. Тем же способом вернулся, опустился на ложе.

– Мне даже нечем подпоясать рубаху, – неожиданно рассмеялся он. Это был злой смех над собой, своей беспомощностью и обездоленностью. – Давыд все у меня отобрал. Жизнь мою и честь отнял. Что мне ответить ему?

– Твои слова были, что можешь послать гонца к князю Владимиру, – сказал Добрыня.

– Не говорил я этого. – Василько глубоко задумался, сложив руки на коленях. Голову он держал прямо, и потому казалось, будто внимательно к чему-то прислушивается. Но из-за двери и со двора не доносилось ни звука. – Давыд придумал эти слова за меня. Сказал, что даст мне свободу в обмен на грамоту к Владимиру?.. А кого же я пошлю с грамотой, если моих бояр Давыд не пускает ко мне?.. И зачем дает мне свой город, если по весне собирается захватить мой Теребовль и всю мою волость? Знаю это от его отроков. Он запретил им говорить со мной, но иногда я слышу, как они разговаривают на дворе. Лукав Давыд, и не хочу ему верить. Только на Бога теперь надеюсь… Как зовут тебя, боярин?

– Не боярин я. А зовут здесь Василием.

– Здесь? – губы князя дрогнули. – Значит, в иных местах тебя зовут иначе? Ты не из дружины Давыда, – догадался он. – Тогда кто ты?

– Можешь звать меня Медведем, князь, – смутился Добрыня. – Не ошибешься.

Василько помолчал.

– Хорошо, Медведь. Теперь слушай. Грамоту Владимиру писать не буду. У меня тут и печати своей нет – откуда Давыд взял, что могу запечатать письмо? Не думал ли он подменить мою грамоту подложной, если в письме ему что-либо не понравится? Такой возможности ему не дам… Правда ли, Медведь, что Владимир воюет ныне со Святополком? – вдруг спросил слепой.

– Когда я уходил из Киева, князь Мономах и черниговские князья подступили к городу с войском.

– Так ты из Киева, – промолвил Василько с долей разочарования. – Окаянному Святополку служишь?

– Кому понадоблюсь на честное дело, тому и служу, – спокойно ответил храбр.

– Где ж тут честь – Давыда покрывать?.. – вздохнул князь. – Ладно, Медведь. Я готов послать к Владимиру своего мужа, чтобы он не мстил за меня Давыду, не проливал напрасно кровь своих дружинников. Потому что это мое дело – воздать моему палачу. Если сумею – отомщу, не сумею – на Бога возложу… Только никого иного не пошлю к Мономаху, кроме моего боярина Кульмея. Слышал я, что он приезжал, но Давыд не пустил его ко мне. Может, и сейчас, он где-то неподалеку. Ступай и сообщи об этом Давыду. А если Кульмей в Теребовле, то пускай пошлет гонца и призовет его ко мне.

Князь лег на свое убогое ложе, уставив пустые глазницы в потолок. Добрыня подождал, не скажет ли еще что-нибудь, но Василько словно позабыл о нем. Губы князя шептали молитву, а душа, которой не нужны телесные очи, зрела, быть может, совсем иные обители, нежели тесное узилище.

Добрыня бесшумно покинул клеть. Сторожившие отроки затворили замок на двери. Улан, залегший на постель, спросил, зевая:

– Уговорил?

Медведь взял меч и пошел, не ответив. На дворе стало светлее от присыпавшего землю снега. Здесь Добрыню ждал с огнем кметь, позвавший его в хоромы к боярину.

– Мне к князю, – возразил храбр.

– К боярину, – настаивал отрок. – Так велено.

Медведь подумал, что князь и в самом деле теперь уже, верно, видит третий сон. Да и самому Добрыне давно хотелось забраться в берлогу и греть бока одеялом из шкур. Он решил, что скажет боярину Вакею об исполненном деле, передаст просьбу Василька и на том его служба волынскому князю кончится.

Однако в горнице, куда Добрыню привел отрок, его встретил не воевода Вакей. У стола со свечой сидел боярин Туряк. Перед ним стояло блюдо с запеченой птицей и корчага. Туряк, утомленно согнувший спину, снуло жевал и на Добрыню едва повел глазами. Оба молчали.

– Ну что там теребовльский? – наконец проговорил Туряк без интереса и уронил обглоданную кость в блюдо.

Добрыня нехотя пересказал слова пленника. После разговора со слепым он понимал, что волынский князь хитрит и с ним, и с узником. Обнаружить пределы этой хитрости ему было не под силу, а обличать князя перед боярином, посвященным во все его лукавства, казалось лишним.

– Кульмея ему, – раздумчиво повторил Туряк, ковыряя длинным ногтем между зубами. – Нету здесь Кульмея, убрался обратно в Теребовль. Дотуда двести верст. Два дня туда, два – обратно. За четыре дня Мономах может из Киева до Волыни дойти.

– Дружина за седмицу не дойдет, – поспорил Добрыня.

– Как бегает по Руси Мономах, ведомо, – покривился Туряк. – Дружине роздыху на путях не дает. От него только Всеслав Полоцкий мог убегать. Но Всеславу недаром волхвы служили, и чародеем его не попусту зовут. Только грады свои унести с собой от меча Мономаха он не мог…

Боярин налил из корчаги в кружку пива, омочил в ней длинные усы. Смотрел на Добрыню – сквозь, не видя.

– Пойди снова к теребовльскому, – промолвил он, выхлебав половину и отставив кружку. – Скажи, что нет здесь Кульмея…

– Почему б тебе, боярин, самому не пойти, – хмуро перебил Медведь.

– Взялся князю послужить, так послужи до конца, Василий, – усмехнулся Туряк.

Добрыня насупил брови сильнее.

– Всего-то попытай его, не согласится ли вместо Кульмея послать к Мономаху того чернеца, что пришел с тобой, – миролюбиво молвил Туряк. – Нестор, кажется, его имя? А то что он здесь шатается меж дворов. Князя только злит.

– Про то и у Нестора надо спросить – согласится ли.

– Спросим, – покивал Туряк. – Но ты сперва у Василька все ж узнай. Может, еще и не о чем будет чернеца спрашивать.

– Ладно, узнаю, – буркнул Медведь.

Развернулся и пошел.

Меч он без слов положил на лавку в сторожевой клети. Вместо свистевшего во сне Улана дверь темницы отпирал всклокоченный Невзор.

Узника Добрыня обнаружил в том же положении, в каком оставил. Князь все еще не спал. Вместе с храбром в клеть проник безъязыкий холоп.

– И хотел бы закрыть глаза, да не получается, – встретил Василько Медведя тоскливой шуткой.

– Не хочет Туряк за твоим боярином посылать.

Холоп выплеснул из кружки старую воду, налил из корчаги свежей. Заботливо сгреб со стола сухие хлебные крошки.

– Туряк? Ах да. Это тот лис, что служил когда-то в Турове Святополку, – без выражения произнес князь. – А теперь нашептывает советы Давыду.

Добрыня хотел продолжать, но слепой вдруг попросил:

– Посиди со мной, Медведь. Просто так посиди. Ступай вон, Слота, – велел он холопу, и тот с шумным вздохом покинул клеть. Князь сел на ложе, незрячие глазницы уставил на храбра. – Мне не с кем здесь говорить. Мало Давыду, что отнял у меня зрение. Он не пускает ко мне даже попов. За что он так ненавидит меня?..

– Он боится тебя. – Добрыня уселся на скамью.

– Боится слепого? – Василько удрученно качнул головой. – Я ничем не угрожал ему. Но он хочет моей смерти. Я слышал недавно, как отроки говорили, что Давыд выдаст меня ляхам. Будто посланные от княжича Збигнева уже просили его о том. Не насытился Давыд моей кровью, хочет всю до капли выпить… Много зла я сделал ляхам, им есть за что злобиться на меня. И еще больше хотел наказать их за то, что грезят оторвать от Руси куски для себя. Мстить им за посмеяние над русской землей. Но вот что я тебе скажу, Медведь. Если Давыд отдаст меня ляхам, то не испугаюсь принять от них смерть. Лишь пожалею, что… – князь возвысил голос, гордо распрямил спину. Но тут же поник. – Нет, ни о чем не пожалею. Зачем мне теперь обманывать себя, когда и глаз нет, чтоб застилать взор. Скажу тебе как на духу. – Слепой обратил лицо к Добрыне – в нем была вдохновенная решимость. – Это ведь Бог послал мне. И муки мои, и это узилище, и смерть, если доведется, – все от Бога за мою гордость. Бог гордым противится, а смиренного сердца не уничижит… Сколько раз слышал это в церкви, и сам читал, а испытать пришлось лишь теперь. Не верил, пока сам не испробовал. Я ведь горд, Медведь. За троих горд, а может, и за четверых. За всех своих братьев, живых и мертвых, и за Давыда в придачу. По кличу моему собирались ко мне на этот год торки и берендеи, чтоб идти со мной на ляхов. Сказал я себе: если будет у меня такое войско, то не позову в помощь ни брата Володаря, ни Давыда. Младшие дружины их взял бы, а самим сказал бы: пейте, ешьте и веселитесь, да ждите меня с победой. А блазнилась мне ни много ни мало вся ляшская земля, мною завоеванная, дань для Руси собирающая… – Князь перевел дух. – После ляхов хотел еще пойти на Дунай, повоевать греков, отнять у них дунайских болгар. Если не с землей болгар взять, так гуртом к себе увести. От греков они все равно притеснения терпят, а у меня бы прижились, дружину бы пополнили, приплод обрусевший бы дали… И на том не успокоился бы, – продолжал обличать себя Василько. – Душа бы взалкала новой рати. Вот что еще было у меня в помыслах: отпросился бы у Владимира и Святополка идти на половцев. Владимир хотел общий поход собирать, а я бы и один пошел. Жалко мне было б делить славу с кем-то. Себе бы сполна добыл ее. А либо голову бы сложил за Русскую землю. И была б тогда моя слава печальной, но все равно б звучала, распевалась бы песельниками на княжьих пирах.

Князь криво, с тоской улыбнулся.

– Вот, добыл себе жалкую славу слепца, пострадавшего от коварства братьев… Клянусь тебе, Медведь, Богом: иных замыслов ни против Давыда, ни против Святополка в моем сердце не было. Не замышлял им ни в чем никакого зла. Веришь ли мне?

– Верю.

– Хорошо, – сказал Василько, будто от веры Добрыни зависело нечто. – Неповинен я. Но за мое тщеславие и гордыню смирил меня Бог слепотой и низложил на это вонючее ложе из гнилой соломы.

– Это сделали люди, – полувопросом отозвался Медведь.

– Десница Божья не остановила их. – Князь снова ощупью набрел на стол, приник к кружке с водой. Напившись, продолжал стоять. – Теперь у меня и слез нет, чтобы жалеть себя… А Давыду мстить не стану, – тихо и твердо произнес он. – Скажи ему, что если не хочет послать Кульмея, пусть пошлет к Мономаху тебя. Передай Владимиру мою просьбу не лить ради меня кровь. Тебе он больше поверит, чем грамоте без печати.

Добрыня, поднявшись, на прощанье замялся.

– Ляхи тебя не получат, князь. Обещаю.

Он шагнул к двери. Обернулся на слепца, стоявшего среди клети, широко для упора расставив ноги.

– Хочешь знать, кто наушничал Давыду о тебе? – простодушно спросил храбр.

Василько, покачнувшись, схватился за стол.

– Кто? – с хриплым придыханьем вырвалось из его горла.

– Туряк и двое других бояр, Василь и Лазарь.

Добрыня взялся за медное кольцо на двери и потянул. Дверь не поддалась. Он дернул посильнее, но лишь сорвал кольцо, плохо укрепленное.

Клеть была заперта на замок. Когда это сделали, он не заметил, все внимание отдав болезненной исповеди князя. На удары и зовы Медведя никто не откликался. Толстая дубовая дверь открывалась вовнутрь, и вышибить ее было нельзя. Добрыня поглядел на заколоченное оконце вверху. Оно было размером с два его кулака.

Лицо Василька, словно судорога, искривила страшная и холодная улыбка.

– Ты сказал, что разговаривал в доме с Туряком. Это он приказал запереть дверь. Я знаю. Они и самих себя перехитрят.

Добрыня растерянно бухнулся задом на скамью.

– Опять.

– Что опять? – спросил князь. Жесткая улыбка будто примерзла к его губам.

– Опять обманом заперли в темнице… Никогда мне не понять людей, – добавил он отрешенно и стал горестно бурчать себе под нос: – Не место мне среди них. Не хочу умереть в клетке как скомороший медведь.

Василько едва слушал его.

– Туряк, Василь, Лазарь. – Он повторял три имени как заклинанье. – Из-за ничтожных советчиков и наушников погибла моя слава. Вот кому воздам по трудам их!

Добрыня скучно и равнодушно смотрел на князя, вновь возгоревшегося местью.

Смиренные монахи, придя на киевский княж двор с телегой, испросили позволения забрать тела двух печерских схимников и одного послушника. Князь Мстислав велел дружинникам прогнать их. Но чернецы, рассеянные оружными кметями, вновь с заупокойным пением объявились на Бабином торгу.

Узнав от тиуна, чего они хотят, княгиня Гертруда пришла в ледяную ярость. Одна, без девок, обычно ходивших за ней, забыв о хворях и болях, поспешила в хоромы внука. С криком пройдя по сеням, палатам и горницам, нашла Мстислава в изложне. На девку в его объятиях не посмотрела и клюкой, окованной серебром, стала охаживать внука по голой спине и плечам. Досталось и телесам холопки, с воем выкатившейся из почивальни.

Мстислав, уворачиваясь на ложе от ударов, орал на бабку и звал на помощь сенных холопов. Челядь, однако, не решалась испытать на себе гнев обезумевшей старухи. А князь, набравшийся хмеля, никак не мог ухватить бьющую его палку, пока сама Гертруда не обессилела. Выронив клюку, она упала на ларь у стены и разразилась рыданьем.

– Господи!... Доколе же мне учить их уму-разуму?.. За что мне эта мука – видеть, как порождения мои сами себя губят! Не умереть мне спокойно. И на том свете буду томиться за грехи их!..

Мстислав непонимающе моргал на бабку и двумя руками как защиту держал перед собой клюку.

Наконец княгиня опомнилась. Вынула из зарукавья утиральник и высушила слезы, оправила вдовий убрус на голове. Гордо прямя спину, поднялась. Холопов тут же вынесло в сени.

– Если осрамила я себя сейчас перед тобой, мой внук, и перед челядью, – молвила она, четко проговаривая каждое слово, – то повинен в этом ты, кощунник и язычник. Немедля выдай чернецам тела умертвленных тобой иноков и сто гривен серебра на погребение.

– Чтоб в яму бросить и закопать, серебро не потребно, – ошалевши, заявил Мстислав.

– Немедля! – вновь взъярилась княгиня и, казалось, готова была броситься на внука с голыми руками.

Мстислав в оторопи отшвырнул клюку и боком сполз с ложа. Как был – в исподних портах – стороной обошел бабку и кинулся в сени. Гертруда, приняв от холопа палку, двинулась за ним.

– Срамоту прикрой, охальник, – грозно гремел ее голос по терему. – Чтоб перед отцом и мной предстал как положено. Будет с тебя спрос великий, для чего и по чьим советам умучил чернецов, и как смел, живя у отца, творить в стольном граде богохульное непотребство!

Князь угорело носился по хоромам, не столько отдавая распоряжения челяди и ключнику, сколько убегая от суровой поступи бабки.

– Отстань от меня, старая! – орал он ей, на ходу натягивая рубаху, порты и сапоги. – Помешалась на своих чертовых чернецах!

Княгиня грозила изломать клюку о его спину и без промедления выслать его вон из Киева. Неотступно следуя за ним, она цепко следила, как выносят из погреба на дворе мешки с телами, как укладывают их на монастырскую телегу, как монахам выносят из терема кожаный торок, звенящий серебром, и как те непреклонно отвергают дар.

– Накося! – Мстислав остервенело сунул в лицо бабке шиш. – Брезгуют они твоим серебром!

– Не моим, а твоим, душегуб! – с холодной страстью ответила княгиня и, сильно кренясь на клюку, пошла к своим хоромам. – Ровно в полдень чтоб был у отца! Промедлишь – под стражей приведут! А задумаешь сбежать – погоню пущу. Опозоренным в Киев вернут!

Мстислав яростно сплюнул, а спустя час явился пред очи великого князя Святополка Изяславича. В палату, где князь разбирал дружинные дела и творил суд среди своих мужей, Мстислав вошел уверенно и гордо, со свитой бояр позади. Кроме отца на высоком резном кресле и старой княгини в кресле поменьше на лавках по стенам восседали советные мужи старшей киевской дружины. Святополк был бледен ликом и украдкой, с опасением во взоре поглядывал на мать. Мстислав угадал в его склоненной голове и безвольно опущенных плечах растерянность. Однако Гертруда была полна решимости и каменной твердости за двоих.

– Куда ж так вырядился? – с суровостью спросила она. – Чай не на праздник зван.

Мстислав, одетый в расшитую жемчугом рубаху, подпоясанный золотым наборным поясом, в сафьянных сапогах, горностаевой шапке и в княжеском корзне со смарагдовой пряжкой на плече, коротко поклонился старухе. По губам его скользнула усмешка.

– Для меня праздник зреть мою нежно любящую бабку в добром здравии.

– Не дерзи, наглец! – князь Святополк, отринув растерянность, воспламенил взгляд. – Отвечай, за какую вину без моего ведома умучил троих чернецов. Кто надоумил тебя вредить моим переговорам с ополчившимися на меня князьями? Какой враг насоветовал тебе ссорить меня с Мономахом, когда столько сил приложено к миру?! – Разгорячась собственной речью, князь из бледного быстро стал красным. – Если из-за твоих выходок лишусь Киева, ты вылетишь из Турова, как пробка из корчаги! Без стола останешься! Изгоем пойдешь по миру… добывать себе Тьмутаракань!

С безразличием выслушав угрозы, Мстислав процедил:

– Тысяцкий Коснячич надоумил. А мог бы и к тебе, отец, с тем же советом пойти, да рассудил, что побоишься ты сделать то, что я сделал!

– Чернецов пытать невелико дело, – опешил Святополк перед сыновней откровенностью. – Было б для чего.

– Призовите тысяцкого! – крикнула княгиня боярам.

Пока посылали скорого гонца за боярином Наславом Коснячичем, Мстислав рассказал о том, как поведал ему тысяцкий о погребенных будто бы под иноческими пещерами сокровищах и о чернецах, стерегущих оные. Срывать же переговоры он не намеревался, ибо и не думал умертвлять монахов. Те померли сами от своего же колдовства. А зрели их колдовство и некоторые из мужей: видели, как один из чернецов объялся пламенем, но не горел и муки не испытывал – напротив, хулил князя и смеялся над ним. Бояре из Мстиславовой свиты сейчас же подтвердили сказанное.

Княгиня Гертруда, застонав, прикрыла лицо ладонью, но о чем сокрушается, промолчала.

– Доподлинно ли есть под пещерами сокровища? – осведомился Святополк, покосившись на мать.

– Нету там никаких сокровищ, – отрубил молодой князь. – А Коснячич подкуплен, чтобы не дать тебе урядиться о мире с Мономахом. Мед мне помешал сразу догадаться о том… Если можешь, прости, отец, – повинился он, обнажив голову.

Святополк не успел ответить. Вошедший в палату дружинник объявил о приезде послов от князей – Мономаха и черниговских Святославичей, желающих немедленного приема.

– Вместо того чтобы грезить сокровищами, сын мой, – сухо произнесла княгиня, – подумай лучше о том, как улестить теперь твоих врагов. Чует мое сердце, Мономаху уже все известно. – Широко перекрестясь, она велела Мстиславу: – Ступай, но далеко не уходи… Что же ты застыл, сын мой? Прикажи звать послов.

– Сюда? – вновь покрывшись бледностью, выдавил Святополк.

– В судной палате и выслушаешь свой приговор, – безжалостно промолвила старуха.

– За что ж судить меня? – подавленно спросил князь.

– За блуд с наложницей, родившей тебе Мстислава.

Трое послов, войдя, приветствовали киевского князя, вдовую княгиню и мужей бояр. Кроме Воротислава Микулича, уже обвыкшего рядиться со Святополком, вновь прибыли Судислав Гордятич и Иванко Чудинович. Сердце киевского князя ухнуло в пятки – появление этих двух добра не сулило.

– Как живы мои братья? – промямлил он.

– Скорбно печалятся, князь, о мученически убиенных в Киеве блаженных иноках, – объявил боярин Судислав.

– Князь киевский и я также не радуемся этой грустной вести, – ответила за сына Гертруда, – ибо сотворилось это зло не по нашей воле.

– О теребовльском Васильке ты, князь говорил то же: что не по твоей воле он ослеплен и не в твоем граде, – обличающе произнес Иванко Чудинович. – Но чернецы эти убиты на твоем дворе. И если за Василька ты был призван к ответу князьями Русской земли, то и смерть ни в чем не повинных отшельников поставлена тебе в вину.

– Чернецы умерли по вине моего тысяцкого, – неуверенно и потому неубедительно оправдывался Святополк. – Он подговорил моего сына на злодейство. Мстислав молод и горяч. Блаженные отцы ввели его в соблазн…

Растерянно умолкнув, князь повесил на лице заискивающую улыбку.

– Князь Владимир хотя и не молод, но тоже горяч… – проговорил Судислав Гордятич.

– Да и мой князь, Олег Святославич, не холоден.

– …и веру имеет горячую, – продолжал Судислав, – и любовь нелицемерную ко всякому духовному званию – к епископам, и игуменам, и монахам. Гневен он на тебя, князь, за то, что попрал ты эту любовь и растоптал доверие к тебе.

– Князь Владимир более не хочет переговоров, – развел руками Воротислав Микулич, явно жалея о своих посольских трудах.

– Он будет воевать с тобой, князь Святополк. Воеводам велено ополчать дружины, – заключил Судислав.

– Мономах обещал митрополиту не воевать! – напомнили киевские мужи.

Посыпались упреки и насмешки:

– Видно, только к своей братии у него любовь лицемерная.

– А если кого из смердов убьют – и за них тоже ваш князь рать подымет?

– То-то он в Любече к смердам любовь источал, от половцев их оборонить хотел.

– Зазнался он от своей любви, воитель за Русь.

– Ништо, князь, повоюем!

Поднялась княгиня Гертруда, вздетой рукой потребовала тишины.

– Навоеваться ваши князья всегда успеют, – бесстрастно произнесла она. – Но я бы хотела, чтобы вы, мужи бояре, напомнили Владимиру о его брате Ростиславе и о печерском монахе Григории. Пусть вспомнит, как и по чьей воле погиб тот монах, и удержит свой неправедный гнев. Но не только с этим вы вернетесь из Киева, – продолжала она. – Виновные в смерти чернецов будут наказаны. А мой сын, великий князь киевский Святополк Изяславич, примет те условия мира, которые прежде отвергал…

Придавленный к креслу ее повелительной речью, князь жалко сгорбился, так что борода легла на ноги, и кивал, соглашаясь со всем…

– Тысяцкого, на которого возвели вину за смертоубийство чернецов, Святополк изгонит из Киева, имение его возьмет в свою казну, – говорил боярин Судислав, отчитываясь о посольстве. – О прочем скажет Воротислав.

– Святополк Изяславич просит мира, – мягко приступил боярин Воротислав. – Он обещается выполнить все условия, которые ты выставил ему, князь. Прежде, как ты знаешь, он соглашался лишь на возвращение печерского игумена из ссылки и готов был отправить в поход на волынского князя только часть дружины с воеводой Путятой. – Наторевший в посольском деле боярин был обстоятелен до зевоты у всех прочих и не торопился переходить к сути. – О том, чтобы притеснять киевских ростовщиков-жидов и отнять у них торговлю должниками на иноземных торгах, он и слышать от меня не хотел. Я пытался склонить его к тому, чтобы запретить хазарам продавать хотя бы христиан, но и тут Святополк всячески уводил разговор в сторону…

– Но теперь он передумал, – Владимир Всеволодич поторопил боярина.

– Вернее сказать, его заставила передумать старая княгиня.

– Видел бы ты, князь, с какой свирепостью она посмотрела на него, когда Святополк попытался пролепетать нечто поперек ей, – усмехнулся Судислав. – И с каким величьем она отстаивала его перед нами.

– Не было бы счастья, да несчастье помогло, – молвил Воротислав Микулич. – Злодейство, совершенное над чернецами, послужило ко благу. Не могу решать за тебя, князь, но послушай мой совет: воспользуйся согласием Святополка. Чернецы к славе своей мучение приняли, а ты для своей славы дай мир киевскому князю.

– Сладко поешь, Воротислав, – хмурился в темном углу и грыз палец Олег. – Гусли бы тебе в руки и песельником на пиры. Вещего Бояна не затмишь, да на старости сыт будешь.

– Я и теперь не голоден, благодарение Богу и князю Владимиру, – удивился боярин попреку.

– То-то и оно, что Володьша тебя с дороги, считай, подобрал, куда Святополк вышвырнул. А ты как битый пес Святополку руку лижешь.

– Я битый, и ты, князь, битый, – спокойно заметил Воротислав Микулич. – Кому как не нам с тобой знать цену прощения.

Олег, зашипев, как опущенный в воду светильник, совсем задвинулся в темноту.

– Тетка моя достойна удивления, – будто не заметив этой перепалки, задумчиво проговорил Владимир. – В ее летах не только не выжила из ума, но сыплет поистине умным бисером. Счастье Святополка, что у него такая мать. Ведь я и вправду не вспомнил о том, как Ростислав со зла утопил в Днепре чернеца. Брата, если б он жив остался, я бы лишь выбранил, да и только. И Святополк брат мне. А все не смирюсь с тем, что он старший. Ведь старший не значит лучший…

В горницу, где собрался совет, вернулся Орогост Перенежич, огнищный управитель княжьего Красного двора на Выдубичах.

– Что там, Орогост? – спросил Мономах о шуме на дворе, ради которого отлучался боярин.

– Обоз из Новгорода с княгиней Гидой… с монахиней Анастасией, – поправился огнищанин.

– Гида?! – поразился Владимир. – Зачем она здесь?

– Княгиня направляется в паломничество на Святую землю. Только… – Орогост замешкал. – Занемогла в пути, князь. От Орши на носилках везли.

– От Орши до Новгорода ближе, чем до Киева. Почему назад не повернули?

– Боярин Городислав сообщил, что сама княгиня не велела. Обозный лекарь не дает надежд. Помирает она, князь. Хотела до Киева доехать…

Владимир Всеволодич встал со скамьи. Медленно обвел взглядом одного за другим княжих мужей, ожидавших от него слова.

– Как не вовремя…

…В истобке, где устроили Гиду, натоплено было до духоты – печной холоп перестарался, исполняя наказ ключника. Княгиня, дрожавшая от холода всем исхудавшим телом, когда ее привезли, теперь лежала в испарине. По вискам ползли крупные капли пота и исчезали на черном монашьем убрусе. Лицо казалось вылепленным из снега и превращенным в иссиня-прозрачный лед.

– Попроси, Володьша, чтобы сбавили жар, – промолвила Гида, открыв глаза. – Мне столько не нужно. Отвыкла я нежиться в тепле.

Она попыталась улыбнуться. Мономах кликнул сенного холопа, коротко отдал распоряжение. Затем сел на скамью возле ложа. Рука Гиды, лежавшая поверх мехового одеяла, настолько истончилась от хвори, что стала похожа на детскую. Князю вдруг захотелось прижать эту ладонь к щеке и вспомнить то радостное, легкое время, когда она одного за другим рожала ему сыновей и дочерей.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: