Окружная тюрьма Кэрролла, 4 глава

– После того как вы услышали ее заявление, как вы поступили?

– Поехал в участок и попросил в письменном виде ордер на арест, – ответил Чарли.

– Вам его подписали?

– Да.

– Куда вы с ним направились?

– В дом Эдди Пибоди, – ответил Чарли и, хотя не смотрел в ее сторону, почувствовал, как она напряглась. – Я вызвал мистера Сент‑Брайда и сообщил ему, что он арестован по подозрению в изнасиловании Джиллиан Дункан минувшим вечером.

– И что дальше?

– Он сказал, что этой ночью даже близко к ней не подходил.

– Вы выезжали на лесную поляну за кладбищем?

– Да, на следующее утро.

– Что вы обнаружили?

– Пепелище от костра, – ответил Чарли. – В некоторых местах были примяты листья. И мы обнаружили след от ботинка.

– Презерватив нашли?

– Нет.

– Упаковку от него?

– Нет.

– Вы встречались с Джиллиан в тот день?

– Да, – пробормотал Чарли. – Я заглянул, чтобы справиться, как она себя чувствует.

– И как она выглядела?

«Так же, как Мэг сейчас», – внезапно осознал Чарли, взглянул в темные пустые глаза Джека Сент‑Брайда и почувствовал, что тонет.

Джордан направился к свидетельской трибуне, не успел прокурор занять свое место.

– По этому делу вы производили обыск не только на кладбище, не так ли?

– Да.

– На поверку, детектив, вы обыскали комнату собственной дочери и обнаружили улики, которые, по вашему мнению, не имеют отношения к делу, верно?

– Да.

Джордан взял со стола прокурора предмет, который попросил принести в зал суда.

– Вы это узнаете?

– Да. Это лента, которую я нашел.

– Где?

– В шкафу своей дочери.

– Что еще, кроме ленты, вы обнаружили? – спросил Джордан.

– Несколько пластиковых стаканчиков и термос.

– В них были остатки какого‑то порошкообразного вещества?

– Да.

– Который вы отправили на анализ?

– Да, – кивнул Чарли.

– Вещество оказалось атропином, не так ли?

– Так мне сообщили, – признался он.

– Вам известно, что такое атропин?

– Лекарство, – ответил Чарли.

– Правда ли, что атропин часто вызывает побочные эффекты, сходные по действию с традиционными уличными наркотиками?

– Да.

– Следовательно, детектив, единственную улику преступления, которой вы располагаете, вы обнаружили в комнате собственной дочери, верно? Потому что на кладбище не было обнаружено ничего, что свидетельствовало бы о том, что здесь было совершено изнасилование. Я прав?

– Ничего необычного.

– Правда ли, что вы просили мисс Дункан взглянуть на несколько презервативов, чтобы она опознала тот, который преступник использовал той ночью?

– Да.

– Тем не менее она его опознать не смогла, верно?

– Нет. Но во время изнасилования ей было не до этого.

Судья нахмурилась.

– Просто отвечайте на вопрос, детектив.

– Да.

– Когда вы той ночью обнаружили девочек, они стояли на краю кладбища?

– Да.

– Насколько далеко от того места, где разводился костер?

– Поляна находится метрах в пятидесяти от кладбища, – оттил Чарли.

– Сколько вам потребовалось времени, чтобы дойти туда?

– Я не засекал.

Джордан подошел ближе.

– Больше тридцати секунд?

– Нет.

– На вашем пути встречались какие‑либо препятствия?

– Нет.

– Никаких гор, на которые необходимо взбираться? Никаких канав, в которые можно упасть?

– Это ровная, прямая тропинка.

Сейчас Джордан стоял с детективом практически лицом к лицу.

– После своего ареста мой подзащитный говорил, что невиновен, не так ли?

– Да. – Чарли пожал плечами. – Но так утверждают многие преступники.

– В отличие от этого большинства, мой подзащитный продолжал отрицать свою вину и в участке. Он неизменно говорил о своей непричастности к этому преступлению, это правда?

– Протестую! – воскликнул Мэтт.

– Протест принят.

Джордан и глазом не моргнул.

– Когда вы встретили Джиллиан Дункан на кладбище, как выглядела ее одежда?

– Грязная, вся в листьях. Ее рубашка была застегнута не на те пуговицы. – Чарли взглянул на Джека. – Как будто ее срывали.

– У меня с собой вчерашний протокол свидетельских показаний мисс Дункан, детектив. Не возражаете, если я попрошу вас зачитать помеченный абзац? – Джордан передал Чарли лист бумаги.

– «А ваша рубашка? Он ее снимал?» – прочел Чарли вопрос, а за ним ответ Джиллиан: – «Нет. – Расстегивал ее? – Нет».

– Благодарю вас. – Джордан взял фотографию Джека, лежавшую на столе с вещественными доказательствами. – Вы делали этот снимок мистера Сент‑Брайда?

– Да.

– На нем точно воспроизведен его облик во время ареста?

– Да.

– Взгляните на царапину на его щеке. Она одна или их пять?

– Одна.

– Можно ли оставить одну царапину, если провести по лицу всеми пятью пальцами?

Внезапно Чарли вспомнил руки Джиллиан, которые она сложила на коленях, потом еще Амос потянулся, чтобы взять дочь за руку. У нее были длинные ногти, покрытые ярко‑красным лаком, таким же, как у его дочери, когда она пришла после посещения Джилли.

– Не уверен, – пробормотал Чарли.

Джордан положил снимок на стол.

– У защиты больше нет вопросов.

В комнате Джиллиан витал запах лаванды, и когда она его вдыхала, то представляла себе, что ее относит вместе с дымом, она растворяется и высвобождается энергия. От порошка корицы на щеке мамы появились веснушки – под свечой лежало потертое фото.

– Взываю к Земле, Воздуху, Огню, Воде, – шептала она. – Взываю к Солнцу, Звездам и Луне.

Она не знала, что происходит в зале суда на другом конце городка, да и сейчас ей было все равно. Она даже не вспоминала об отце, который сидит за Мэттом Гулиганом и, подобно дракону, охраняет добродетель Джилли. Она не думала о Джеке Сент‑Брайде. Ноздри щекотал сладкий запах, и всем своим естеством Джиллиан взывала к маме.

Где‑то на краю круга она ее увидела – полупрозрачную фигуру, чей смех зазвенел у Джилли в ушах. В это мгновение что‑то произошло. Свеча не затрещала, и мама не исчезла, наоборот, она взглянула девочке в глаза и пропела ее имя, как будто колокольчики зазвенели.

– Ты не должна, – сказала ее мама, и пламя свечи вспыхнуло настолько ярко, что ослепило Джиллиан.

Когда Джилли заметила, что загорелся коврик, мама уже исчезла. Она сбила пламя, но фотографию спасти не удалось. Она обуглилась, единственный уцелевший фрагмент – это мамина рука, покореженная и обожженная.

Джиллиан упала на пепел, принялась вдыхать дым и зарыдала. Уже намного позже она увидела, что обожгла руки и каждый ожог навсегда оставит шрам в форме маленького сердечка.

Мэтт Гулиган устал. Он хотел домой, хотел укачивать на руках Молли, пока Сид будет растирать ему ноги. Он хотел до беспамятства напиться, чтобы, когда вновь забрезжит сознание, больше не видеть лица Джиллиан Дункан.

Он практически закончил.

От этой мысли – быстрее, чем от любой другой, – Мэтт вскочил с места. Он достал из пластикового конверта лист бумаги и протянул его Макфи, который еще с момента подачи ходатайств знал, что этим все и закончится.

– Ваша честь, по рассматриваемому делу у обвинения больше нет свидетелей. Тем не менее я хочу представить суду заверенную копию обвинительного заключения от двадцатого августа тысяча девятьсот девяносто восьмого года, где Джек Сент‑Брайд признается виновным в сексуальном домогательстве на основании собственного признания вины и приговаривается к восьми месяцам в окружной тюрьме Графтона, штат Нью‑Хэмпшир. То есть мистер Сент‑Брайд признался, что сексуально домогался пятнадцатилетней потерпевшей.

Присяжные от удивления замерли. Они взглянули на Мэтта, потом на подсудимого и подумали о том, о чем подумал бы любой здравомыслящий человек: если он сделал это один раз, то наверяка сделал и второй.

Мэтт положил обвинительное заключение на стол секретаря и взглянул на Джека Сент‑Брайда, надеясь, черт возьми, что этот ублюдок испытывает страх оттого, что его судьба в руках других людей, в руках того, у кого все козыри на руках.

– Ваша честь, – произнес Мэтт, – обвинение закончило допрос свидетелей.

Год

Нью‑Йорк

Тем утром за чашечкой специально привезенного с острова Суматра кофе Анна‑Лиза Сент‑Брайд читала в «Нью‑Йорк таймс» статью о женщине, которая родила на дереве. Женщина жила в Мозамбике, когда там случилось наводнение, поэтому и забралась на дерево, когда ее хижину смыло водой. Родился здоровый мальчик. Через день новорожденного с матерью забрал вертолет.

Конечно, по сравнению с ее нынешним положением роды на дереве кажутся кошмаром.

Она ходила по Манхэттену по магазинам в поисках умопомрачительного наряда на Рождество, когда у нее отошли воды. На две недели раньше срока. Врачи скорой помощи сказали, что не могут доставить ее в «Ленокс‑Хилл» – в больницу, где она планировала рожать, – потому что на одной улице движение блокировал парад, а движение по Централ‑парк перекрыто из‑за прорыва водопровода.

– В «Сент‑Винсент» я не поеду, – стояла она на своем, когда два члена бригады скорой помощи пытались усадить ее в машину.

– Отлично, дамочка, – сказал один. – Тогда вы родите прямо на улице.

От резкой боли внизу живота ее скрутило пополам, а потом эта боль пронзила каждую клеточку ее тела.

– Вы знаете, кто мой муж? – задыхаясь, спросила она.

Но «скорая помощь» уже мчалась с сиреной по городу.

Через крошечное окошко в ногах Анна‑Лиза видела пролетающий мимо город, палитру из серых ангелов и спешащих по улицам пешеходов. Через несколько минут они прибыли в больницу Нью‑Йорка, в которую Анна‑Лиза сама никогда бы не обратилась.

Подобно искусственным камням, вдоль всего здания лежали и сидели наркоманы и бездомные. Анна‑Лиза слышала даже, что некоторые пациенты умирали прямо в коридорах, ожидая, пока их осмотрит врач. Куда «Сент‑Винсент» до «Ленокс‑Хилл» с его роскошно оборудованными родовыми палатами, где все сделано для того, чтобы пара чувствовала себя как дома.

«Сент‑Винсент»? Родиться на дереве намного престижнее, чем в таком месте.

Когда санитары вытащили из машины носилки, она поняла, что придется сражаться всерьез. Но когда колеса каталки коснулись тротуара, она почувствовала, как ее тело пронзила резкая боль. Крошился позвоночник – она ни капли не сомневалась, что чувствует, как ломаются позвонки. Матка, в которой она носила ребенка, сейчас представляла собой один огромный кулак. Словно чугунная баба копра, он бил так сильно и долго, что она скорчилась от боли, не узнавая собственное тело.

«Сейчас я умру», – подумала она.

И смогла произнести только одно:

– Позовите Джозефа.

Приняли перед жалкими пьяницами и женщинами с сопливыми детьми, которые казались украшением на материнских руках, комната за занавеской воняла спиртным и дезинфицирующими средствами, и яркая упаковочная коробка Анны‑Лизы казалась здесь совершенно неуместной, как мейсенский фарфор в гостиной среднего американца.

– Раскрытие – восемь сантиметров, – сказал врач‑азиат с торчащими, словно петушиный гребень, волосами.

– Я хочу дождаться мужа, – стиснув зубы, прошептала Анна‑Лиза. Схватки резали ее пополам, как фокусник ассистентку.

– Не думаю, что малыш с вами согласен, – пробормотала медсестра, подходя сзади и обнимая ее за плечи.

Они с Джозефом обошли палаты в «Ленокс‑Хилл» с шелковыми простынями и фальшивыми каминами. Прямо за углом располагался их любимый итальянский ресторанчик. Джозеф обещал, что, как только она родит, принесет ей фирменное блюдо ресторана – пенне алло диалово.

Неожиданно послышался шум: в отгороженную часть комнаты рядом с Анной‑Лизой вкатили нового пациента.

– Мария Веласкес. Тридцать один год, первые роды, срок двадцать семь недель, – сообщил врач скорой помощи. – Давление сто тридцать на семьдесят, сердцебиение пятьдесят семь ударов в минуту, синусовый ритм. Избита мужем.

Анна‑Лиза взглянула на отделяющую ее от женщины занавеску. Медсестра, стоящая за ее спиной, мягко отвернула ее голову.

– Сосредоточьтесь на себе, – посоветовала она.

– У вас начались схватки?

Вопрос раздался по ту сторону занавески, с которой не сводила глаз Анны‑Лизы, словно ожидая, что она в любой момент может сорваться с петель под влиянием неведомых сил.

– Si, los tiene,[xix] – пробормотала она.

– Смотрите, она истекает кровью. Вероятно, предлежание плаценты. Звоните в гинекологию.

Анна‑Лиза облизала пересохшие губы.

– Что… с этой женщиной за занавеской?

Врач, сидящий между ее ног, поднял голову.

– Необходимо, чтобы вы тужились. Давайте, Анна‑Лиза.

Она собралась с силами и так плотно смежила веки, что комната поплыла перед ней, а слова, пробивающиеся через занавеску, стали дрожащими и слабыми.

– No pueda![xx]

– Идет! Дайте мне халат и перчатки, ради бога!

– Давление падает. Пульс девяносто.

– Черт! Она истекает кровью.

– Дышите, миссис Веласкес. No empuje.[xxi]

– Primero salvo me bebe! Рог favor, salvo mi bebe![xxii]

Анна‑Лиза почувствовала, как словно открылась изнутри. Неожиданно перед ее мысленным взором возник Джозеф, натягивающий выходной бирюзовый свитер: шерстяная горловина растягивалась, когда он медленно просовывал в нее голову, потом показалась его улыбка, взъерошенные волосы…

– Лактатный раствор Рингера, большую капельницу. Определите ее группу крови и резус‑фактор. Где, черт побери, гинеколог?

– Теперь пора. Ahora,[xxiii] миссис Веласкес. Empuje.[xxiv]

– Пришел педиатр.

– Как раз вовремя. Возьмите ребенка.

– El sellamo Joaquim![xxv]

– Да, миссис Веласкес. Отличное имя.

– Еще одна потуга, – уговаривала медсестра Анна‑Лиза, – и у вас появится малыш.

– Отсосите у малыша слизь! Я хочу, чтобы ему ввели трубку, чтобы он дышал кислородом.

– No quiera morir.[xxvi]

– Пульс девяносто восемь. Сердцебиение пятьдесят ударов в минуту.

Громкий вой какого‑то аппарата.

– Мать теряет много крови.

– Помассируйте матку. Сильнее! Сильнее!

– Введите питоцин, быстро две капельницы крови первой группы, резус отрицательный, иммуноглобулин.

– Где, черт возьми, ходит гинеколог? Включите селектор.

Анна‑Лиза схватила медсестру за халат и притянула к себе.

– Я не хочу умирать!

– Вы не умрете, – успокоила она. – Еще одна потуга, Анна‑Лиза. Еще одна хорошая потуга.

Она сцепила зубы, потужилась, и внезапно ее сын появился на свет.

– В животе ребенка много воздуха.

– Вы же вводили трубку в пищевод. Повторите процедуру еще раз.

– Частота шестьдесят три. Наполнение слабое.

– Подключите систему жизнеобеспечения. Введите один кубик атропина, ноль три адреналина и три миллиграмма бикарбоната натрия.

– Возьмите кровь на анализ газов.

– У нее остановка сердца!

– У него фибрилляция желудочков!

Измученная Анна‑Лиза взглянула на здоровый сверток в своих руках и крепко прижала его к груди.

По ту сторону занавески велись две автономные войны. Одна – за спасение жизни женщины, которую чуть не забил до смерти муж. Вторая – за возможность жить ее ребенку. Время от времени занавеска вздымалась, и безумие выплескивалось за границы личного пространства Анны‑Лизы.

Сейчас она уже различала два голоса: врача, который спасал жизнь миссис Веласкес, и врача, который боролся за жизнь новорожденного.

– Начинайте наружный массаж сердца.

– Разряд триста пятьдесят вольт. Введите ей трубку!

«Бух! Бух! Бух!» – звук электрического разряда, чтобы запустить сердце.

– Еще кубик адреналина.

– Введите ему еще ноль три адреналина.

«Бух!»

– Остановка сердца!

Через секунду:

– Остановка сердца!

Потом оба врача одновременно:

– Довольно.

Анну‑Лизу должны были перевести в родильное отделение, но все о ней забыли из‑за трагедии в соседней «палате». Еще полчаса за занавеской раздавались голоса, потом все стихло.

На стене громко тикали часы. Анна‑Лиза очень медленно встала с кушетки, подошла к кувезу, взяла сына на руки. У нее все болело, она устала, но еще никогда не чувствовала себя такой сильной. Она отодвинула занавеску, отделяющую ее от Марии Веласкес.

Женщина лежала на спине, изо рта у нее, словно перископ, торчала трубка. Ее лицо и тело покрывали ссадины и синяки. Анна‑Лиза приподняла синюю простыню, которой прикрыли несчастную, и увидела фиолетовые рубцы вдоль все еще вздутого живота.

Два часа назад худшее, что могла себе представить Анна‑Лиза, – это оказаться в месте, подобном «Сент‑Винсент», и родить здесь ребенка. Она плакала, потому что в родзале не было обоев, потому что доктор, который первым возьмет на руки ее сына, родом не из семей первых поселенцев, прибывших на «Мейфлауэр». Она верила, что ее сын должен начать жизнь особенно, чтобы он вырос и стал таким, как мать.

Храни его Господь!

Мария Веласкес жила в городе, которого Анна‑Лиза не знала. В городе, где женщин насилуют и избивают, а потом оставляют корчиться от боли. Подруги Анны‑Лизы были обеспокоены тем, как рассадить за ужином гостей, как вежливо отклонить приглашение, как убедиться, что служанка не пьет на работе. Если они и замечали, что другие борются за выживание, то немедленно отворачивались, потому что если не видишь, то не нужно и внимание обращать.

С другой стороны, Анна‑Лиза слышала, как умирала эта женщина.

В кувезе лежал малыш. Чуть больше половинки буханки хлеба, хрупкие, как у птички, косточки, обтянутые тоненькой кожей. Переложив сына на другую руку, Анна‑Лиза взяла на руки мертворожденного сына Марии Веласкес.

Какая разница, где родиться: в «Ленокс‑Хилл», в «Сент‑Винсент», на дереве? Она взглянула на избитую Марию Веласкес и тяжело сглотнула. Все сводится к тому, чтобы просто быть любимым и любить.

Когда вошла медсестра, она вздрогнула.

– Чем это вы тут занимаетесь?

– Я… я просто… – Анна‑Лиза собралась с духом и вздернула подбородок. – Я просто подумала, что кто‑то должен взять его на руки. Хотя бы один раз.

Медсестра, которая была готова отчитать ее, застыла. Потом молча кивнула и вышла, опустив за собой занавеску.

В палату к Анне‑Лизе вошла акушерка в сопровождении Джозефа, который выглядел ошеломленным и обезумевшим от увиденного вокруг. Он бросился к Анне‑Лизе и потрясенно уставился на сына. Тот зевнул и вытащил из‑под одеяла кулачок.

– Ох, Энни, – прошептал Джозеф, – я опоздал!

– Нет, ты как раз вовремя.

– Но тебе пришлось ехать сюда… – Анна‑Лиза промолчала, и Джозеф задумчиво покачал головой. – Разве он не чудо?

– Верю, что он им станет, – ответила Анна‑Лиза.

Муж опустился рядом с ней на кровать.

– Мы сейчас же уедем отсюда, – сказал Джозеф. – Я уже позвонил доктору Посту в «Ленокс‑Хилл», он…

– Честно говоря, я бы хотела остаться здесь, – перебила его Анна‑Лиза. – Доктор Хо очень хороший врач.

Джозеф открыл было рот, чтобы возразить, но взглянул на жену и кивнул. Погладил сына по головке.

– Ты уже… дала ему имя?

«El se llamo Joaquim!»

– Я хотела бы назвать его Джек, – ответила Анна‑Лиза.

Июля 2000 года

Окружная тюрьма Кэрролла

Вы когда‑нибудь держали за руку любимого человека? Не просто мимолетно касались, а по‑настоящему соединяли руки так, что ваши пульсы бились вместе, а пальцы изучающе гладили пальцы и ногти другого человека, как картограф исследует карту страны?

Эдди потянулась к Джеку, словно утопающая к спасательному кругу, и их руки сомкнулись над столом в подвале окружной тюрьмы. Она касалась его, пытаясь передать чувства, которые бушевали внутри с тех пор, как она дала показания. Она прикасалась к нему тысячу раз, но все равно ей хотелось подойти к скамье подсудимых и положить руку Джеку на плечо, поцеловать его в шею. Она касалась его и понимала, что даже от столь невинной вещи, как сплетение пальцев, у нее мурашки бегут по спине, а сердце учащенно бьется.

Эдди была в восторге оттого, что они созданы друг для друга, – ладонь Джека как раз такая, чтобы в ней полностью поместилась ее ладонь, – и не замечала, что человек, за руку которого она ухватилась, отчаянно хочет уйти.

Лишь когда Джек мягко высвободил пальцы, Эдди подняла на него взгляд.

– Нам нужно поговорить, – негромко сказал он.

Эдди вгляделась в его лицо. Упрямо вздернутый подбородок, мягкий рот, легкая золотистая щетина на щеках, напоминающая блестки, которыми осыпает детей сказочная фея, – все, как обычно. Но его глаза – равнодушные и темно‑синие – были пусты.

– Кажется, все идет хорошо, ты не находишь? – сказала она, улыбаясь изо всех сил, так что даже щеки заболели.

Она обманывала его, и оба это понимали. Над ними, словно надвигающаяся буря, висело воспоминание о Мэтте Гулигане, зачитывающем первое обвинительное заключение. Если уж это облако нависло над Джеком с Эдди, то что говорить о присяжных?

– Джек, – произнесла Эдди, смакуя его имя, как ириску, – если ты о моем заявлении, мне очень жаль. Я не хотела выступать в качестве свидетеля. – Она закрыла глаза. – Когда Чарли пришел тем утром, я обязана была соврать ради тебя. Все дело в этом, да? Если бы я солгала, у тебя было бы алиби. И ты был бы свободен.

– Эдди, – произнес он до боли равнодушным голосом. – Я тебя не люблю.

Можно быть привязанной к самому твердому стулу и, тем не менее, почувствовать, как земля уходит из‑под ног. Эдди уцепилась руками за край стола. Куда исчез мужчина, который уверял, что она луч света, помогающий ему пережить эти унижения? В какой момент между вчера и сегодня все изменилось?

«Иногда, когда меня одолевают мысли, что я проиграю, я представляю, что уже отсидел».

На глаза Эдди навернулись слезы, горячие и злые.

– Но ты говорил…

– Я много чего говорил, – горько произнес Джек. – Но ты же слышала прокурора: мои слова не всегда правда.

Она отвернулась к подвальному окну, крошечному квадратику грязного стекла практически под потолком, пошире открыла глаза и посмотрела вверх, чтобы не разрыдаться. Ей вдруг вспомнился отец, каким он был после смерти матери. Однажды она обнаружила его в гостиной, на удивление трезвого, в окружении газет и сувениров. Он протянул ей шкатулку с безделушками.

– Тут мое завещание. И еще кое‑что, что должно быть у тебя. Первое письмо, которое я написал маме, моя медаль за войну в Корее…

Эдди взяла шкатулку онемевшими пальцами и открыла. Здесь лежали предметы, которые собирают после смерти человека, – как сделал отец, когда похоронил маму, как совсем недавно поступила она сама с вещами Хло. Этим ты словно отпускаешь ниточки их жизней, чтобы иметь возможность двигаться дальше. Эдди увидела, что отец кладет в шкатулку свои модные золотые часы, и поняла: он наводит порядок, чтобы ей не пришлось этим заниматься.

– Ты же не. умираешь! – заявила тогда Эдди и швырнула ему шкатулку.

Рой вздохнул.

– Но ведь могу умереть…

Эдди медленно повернулась к Джеку. Ему нечего было ей завещать: ни медалей, ни воспоминаний. Но он возвращал ей ее сердце, чтобы, когда он уйдет, их ничего не связывало.

– Нет! – решительно заявила она.

Джек непонимающе смотрел на нее.

– Прости?

– Еще бы! Смотришь мне в глаза и беззастенчиво врешь. Господи, Джек, если ты хочешь поставить точку в наших отношениях, то мог бы придумать предлог, в который я бы поверила. Например, что ты меня недостоин. Или что ты не хочешь, чтобы я страдала вместе с тобой. Но говорить, что ты меня не любишь… Извини, в эту глупость я не поверю. – Эдди подалась вперед, видя, что ее слова попали Джеку прямо в сердце. – Ты меня любишь. Любишь! Черт возьми, я устала оттого, что люди, которых я люблю, уходят до того, когда я буду готова их отпустить. Больше этого не случится.

Она встала, окутанная, словно королевской мантией, злостью и решимостью, и направилась к двери, за которой маячил надзиратель, оставив Джека страдать оттого, что она уложила его на обе лопатки.

– Если ты не выспишься, – предупредила Селена, – завтра от тебя толку не будет.

Два часа ночи, а они лежат, уставившись в потолок.

– Да я и сам знаю, – согласился Джордан.

– Ты очень напряжен. – Селена привстала на локте. – Хотя это и кажется невозможным после того, чем мы только что занимались.

– Не могу ничего с собой поделать. В ушах стоит голос Гулигана, который читает этот чертов приговор.

Селена на минуту задумалась.

– Тогда я заставлю тебя отвлечься от этих мыслей.

– Селена, мне уже сорок два года. Ты хочешь моей смерти.

– Макфи, выбрось из головы всякие глупости. – Она села, скрестив ноги, и натянула на себя простыню, как шаль. – Вот послушай. Один парень получает повестку в суд, потому что почтальон поскользнулся на обледеневшей подъездной аллее к его дому и сломал мизинец. Через два дня жена этого парня посылает письмо своему адвокату, начиная бракоразводный процесс. Парень по горло сыт адвокатами, поэтому идет в паб и заливает горе.

– Звучит многообещающе, – прервал ее Джордан.

– Десять рюмок текилы – и он пьян как сапожник. Он залазит на стойку бара и кричит что есть мочи: «Все адвокаты – козлы!»

– Отлично. И как это должно помочь мне отвлечься?

Селена не обратила на его язвительные замечания никакого внимания.

– Мужчина в другом конце бара орет: «Эй, за базаром следи!» Пьяный усмехается и спрашивает: «Да? А ты что, адвокат?»

Джордан закончил анекдот за нее:

– Нет, я козел.

Селена выглядела расстроенной.

– Ты уже его слышал!

– Милая, это я его сочинил. – Он вздохнул. – Нужно сделать что‑нибудь приятное, расслабляющее. Может, написать вступительную речь для ирландских экстремистов?

– Ты должен поработать за одного моего знакомого адвоката, – заявила Селена.

Джордан улыбнулся.

– Ты обвинишь меня в сексуальных домогательствах?

– Не знаю. А ты станешь добиваться моей руки?

– Я знаю, чем нам с тобой лучше всего заняться, – пробормотал он.

Селена ожидала, что Джордан обнимет ее, но он отвернулся. Она склонилась над ним, ее волосы коснулись его плеча.

– Джордан?

Он схватил ее за руку, понимая, что удержать ее будет не так‑то легко.

– Ты снова хочешь меня бросить, Селена?

– А ты снова хочешь меня придушить, Джордан?

– Я просил тебя выйти за меня замуж. Не думаю, что это преступление.

– Джордан, ты не хотел на мне жениться. Ты просто не мог оправиться после дела Харта, и я оказалась ближе всех.

– Не говори мне, чего я хотел, а чего нет. Я знаю, чего хотел. Тебя. И продолжаю хотеть.

– Почему?

– Потому что ты умная и красивая. Потому что ты единственная знакомая мне женщина, которая станет рассказывать дурацкий анекдот об адвокатах в два часа ночи. – Его хватка стала крепче. – И потому что ты заставляешь меня верить, что существуют вещи, за которые стоит бороться.

– Секс со мной, возможно, и сделает тебя счастливее, но куда же еще усерднее заниматься делами клиентов! – Она покачала головой. – Твоя жизнь неразрывно связана с работой. Ты и меня заставляешь так жить.

– Селена, останься со мной. Я прошу тебя сейчас, чтобы ты не говорила, что это как‑то связано с исходом процесса.

– А может быть, это и плохо, – попыталась отшутиться она. – Возможно, стоит попросить присяжных решить нашу судьбу, раз уж у нас тобой не получается?

– Присяжные каждый день выносят неверные решения.

Она пристально посмотрела на него.

– Думаешь, они и на этот раз ошибутся?

Джордан не понял, имеет она в виду вердикт по делу Сент‑Брайда или вердикт их личным отношениям, но взял ее руку, коснулся губами кончиков пальцев и пообещал:

– Нет, если у меня будет что возразить.

К трем часам ночи Джиллиан не только досчитала овец до семидесяти пяти тысяч, но и для разнообразия перешла на других животных скотного двора. Время тянулось мучительно медленно, каждая секунда – вечность. У нее была причина для беспокойства. В шесть часов снова созовут суд, и адвокат Джека Сент‑Брайда получит возможность распутать все, что запутало обвинение.

Она крутилась и вертелась так сильно, что простыни сбились в комок. Джилли со вздохом отбросила одеяло, чтобы стало немного прохладнее. При звуке шагов в коридоре она застыла.

Где‑то щелкнул выключатель, и она сжала кулаки. Звук льющейся воды, снова скрип. Очень тихо, очень осторожно она протянула руку, нащупала одеяло и натянула его на себя, словно завернулась в плотный кокон.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: