ПРОИСХОЖДЕНИЕ ГЕРЦОГСТВА ЛОТАРИНГСКОГО 40 глава

«Cum de Anglia more solito lana in Flandira non veniret, in Gandavo communitas contra comitem et ejus potentes cepit murmurare: unde in die Innocentium (28 дек.) valida commotio communitatis oritur et Jacobus de Artevelde eis preficitur». («Когда шерсть из Англии не прибыла как обычно во Фландрию, то в Генте община начала роптать на графа и его дворян; после чего в день Невинных (28 декабря) в общине, во главе которой стал Яков ван Артевельде, возникло сильнейшее возбуждение».) Breve Chronicon Flandriae. Corpus Chron. Flandr., t. Ill, p. 6. Gachard, La Bibliotheque Nationale a Paris, t. I, p. 27 (Bruxelles, 875). Зато Chronique des quatre premiers Valois, ed. Simeon Luce, p. 7 (Paris, 1862) рассказывает, будто фландрцы сделали его своим графом. В самом Генте имя его было столь ненавистно для городской аристократии XV века, что обозвать им кого-нибудь - считалось оскорблением, за которое можно было привлечь к судебной ответственности. См. Messager des sciences historiques, 1882, p. 142. Еще более интересно констатировать, что в XVI веке Майер, при всем своем пылком фламандском патриотизме, рассматривает его как «ignobilem et factiosum civem» (гнусного и мятежного гражданина). Commentarii sive Annates rerum

Flandricarum, fol. 138 v. (Антверпен, 1561).

з

P. Fredericq, Onze historische volksliederen van voor de godsdienstige beroerten der XVI eeuw, с 39 (Гент, 1894).

всяческими душевными и умственными качествами. Под влиянием глу­бокого патриотизма, а еще более, пожалуй, той естественной тенденции, которая заставляет нас объяснять деятельностью великого человека кол­лективное и сложное дело истории, они увидели в знаменитом трибуне предшественника национальной независимости, гениального законодателя, дальновидного дипломата и политика. Словом, они отвели в истории Бельгии Артевельде такое же место, которое так долго занимал в истории Швейцарии Вильгельм Телль. У Артевельде — как, впрочем, и у Вильгельма Телля — нашлись свои поэты. Дав Консиансу сюжет для одного из его знаменитейших романов, он, со своей стороны, содействовал возрождению фламандской литературы. Но, может быть, возможно пра­вильно понять эту так непомерно превознесенную фигуру, поместив Артевельде в ту среду, в которой он жил. Роль его, сведенная к ее настоящим размерам, не перестает быть очень крупной, а фигура его, взятая в надлежащей пропорции, остается все же импозантной.

Между Яковом Артевельде и фландскими демагогами, которых мы встречали до сих пор, вроде, например Петера Конинка, Заннекина или Якова Пейта — целая пропасть. Не будучи подобно им выходцем из народных низов, он принадлежал к тому классу богатых купцов-сукон­щиков, которые с начала XIV века сменили прежних «Leliaerts» в управлений Гентской городской общиной¹. Он владел польдерами в области

В ожидании появления Cartulaire genealogique des Artevelde, обещанного давно г. Н. де Пау, наиболее точные сведения о семье Артевельде можно найти у /. Vuylsteke, Eenige bijzonderheden over de Artevelden in de XVI eeuw (Гент, 1873) и в Verzamelde Prozaschriften van I. V., t. IV, p. 1 и далее. Полезно также обратиться к статьям «de Coster» (Catherine et Jean), опубликованным г. де Пау (Pauw) в Biographie nationale, t. V, col. 2 и далее, и к заметке, посвященной им Якову ван Артевельде в Парижской Grande Encyclopedic Имена нескольких Артевельде можно встретить в Necrologue de l'Eglise S. Jean a Gand, ed. N. de Pauw (Bruxelles, 1889). — Несмотря на возражения г. де Пау (Bullet, de la Comm. royale d'Hist., 3 serie, t. IV [1896], p. 332 et suiv.), я продолжаю думать, что Артевельде не был пивоваром. Ни один фламандский источник той эпохи не приписывает ему этой профессии и, наоборот, мы знаем, что его родители занимались торговлей сукном (Rekeningen der stad Gent, t. I, p. 41; Kluit, Historia critica comitatus Hollandiae, t. II , p. 1067). Кроме того, список цеха пивоваров, сохранившийся в общинных архивах Гента и составленный в 1453 г. на основании oude boucken, восходящих к началу XIV века, не заключает в себе имени ни одного Артевельде. Из Гентского вождя пивовара сделала французская традиция, подхваченная и развитая Жаном Лебелем и Фруассаром. Данная ему французскими хронистами профессия легко объясняется либо как насмешливое прозвище (Chronique des quatre premiers Valois, p. 7, и особенно Chronographia regum Francorum, t. II, p. 51, 151), либо как применение лично к Артевельде клички potatores medonis (потребители меда), дававшейся его соотечественникам в XIV веке (Chron. Comit Flandr. Corpus Chron. Flandr., t. I, p. 198). Тот факт, что Виллани тоже называет Артевельде пивоваром, не имеет никакого значения. Хотя Виллани посетил Фландрию, как это доказывают гг. де Пау (loc. cit., р. 334) и В. Фриз (Fris) Bull, de la Comm. Royale. d'Hist., 5 serie, t. X [1900], p. 1 и далее), но он пробыл здесь лишь

Четырех Округов, женился на богатой женщине, жил в самом центре города, в приходе св. Иоанна, квартале, населенном, главным образом, патрициями. Некоторые из его предков занимали муниципальные долж­ности, и сам он был в 1326—1327 гг. одним из сборщиков налога на ткачей после их восстания в 1325 г.¹ Из этого можно заключить, что его политические стремления нисколько не отличались от тенденций того социального класса, к которому он принадлежал, и что он питал к рабочим суконной промышленности те же чувства недоверия и вражды, как и другие городские капиталисты.

Ему было, по-видимому, около пятидесяти лет, когда разразился промышленный кризис 1337 г. Последовавшие за этим политические волнения, несомненно, дали ему повод выдвинуться благодаря его красно­речию и энергии. Когда наступили январские события 1338 г., он приобрел уже такой авторитет у своих сограждан, что получил не только звание «hooftman» прихода св. Иоанна, но и перевес над своими коллегами из четырех остальных приходов². Таким образом он стал главой города.

Хотя Артевельде пришел к власти через восстание, направленное против графа, в нем никоим образом нельзя видеть избранника городской демократии. Инициаторами январского переворота 1338 г., в отличие от политических восстаний в городах, с которыми мы встречались до сих пор, были, как мы видели, все классы гентского населения, отказавшиеся

очень короткое время в 1306 г., т. е. за тридцать лет до начала политической деятельности Артевельде; в другом месте я показал, что сообщаемые им о фландрских делах сведения заимствованы из французских преданий (La version flamande et la version francaise de la bataille de Courtrai. Bullet, de la Comm. royale d'Histoire, 4 serie, t. XVII [1890], p. 38 и далее). Слова Виллани (Muratori, Scriptores rerum Italicarum, t. XIII, p. 815) свидетельствуют, как и французские источники, о плохо скрытом презрении к гентскому трибуну: «Uno di vile nazione e mestieri che facea il melichino, cioe cervagia fatta con mele» («Человек из простонародья, изготовлявший мед, т. е. смесь пива с медом»). Против оспариваемого здесь мнения можно сослаться еще на авторитет Гоксема (Chapeauville, Gesta episcop. Leod., t. II, p. 450), называющего Артевельде «armiger quidam» (некий оруженосец) и «Brabantsche Yeesten», t. I, p. 562, называющих его «een Knape, niet rike van haven, van gheenre groter gheboert». Вопреки этому источнику Артевельде был, несомненно, богат. Известно, что он владел в Асвельде польдерами, которые он оградил плотинами (Froissart, Chroniques, ed. Kervyn de Lettenhove, t. Ill, p. 186). Cartulaire de la ville de Gand. Comptes, ed. J. Vuylsteke, t. I, p. 502.

Этот социальный перевес ясно виден из того, что Артевельде получал от города гораздо большее вознаграждение. В то время как его коллеги получали в 1338 г. лишь 295 или 480 ливров, он, со своей стороны, получал 1100 ливров (Rekeningen der stad Gent, t. I, p. 157). В 1338—1339 гг. его жалование равнялось 1562 ливрам, а жалование его коллег 480 (ibid., p. 275); в 1339—1340 гг. мы имеем соответственно 1851 ливр для Артевельде и 480 — для его коллег (ibid., p. 388). С 1340 до 1344 г. он получал 2080 ливров (ibid., t. II, p. 24, 194, 291), между тем как жалование его коллег оставалось на прежнем уровне 480. В 1344—1345 гг. он получил лишь 1053 ливра (ibid., р. 372).

от своих внутренних распрей ради успешного сопротивления своему го­сударю. Партии вступили в соглашение между собой для раздела городской власти. Патриции допустили к ней старшин ткачей, сукновалов и мелких цехов, но со своей стороны дали трех из пяти «hooftmannen» и в числе их наиболее влиятельного из всех — Артевельде¹. Впрочем, задачи членов нового правительства — независимо от того вышли ли они из народа, или из среды купцов — были ясно намечены. Большой промышленный город, вверивший им руководство своими делами, ожидал от них, что они положат конец промышленному кризису, от которого страдал город, что они вдохнут жизнь в его мастерские и добьются любой ценой от английского короля разрешения ввозить во Фландрию кормившую ее шерсть. Задача общественного спасения диктовала им программу, осно­ванную на единении и солидарности. Дело шло уже не о борьбе за власть, вопрос стоял для бедняков о возможности жить, а для богачей о том, чтобы не разориться. Избранники, безразлично ремесленники или патриции, одинаково понимали свою миссию. 17 января 1338 г., через две недели после занятия своих должностей, они вступили в переговоры с графом Гельдернским, одним из уполномоченных Эдуарда IIP.

Кроме Артевельде два других hooftmannen Гельнот ван Лене и Биллем ван Варневейк, несомненно, принадлежали к патрициям. Зато от 1338 г. до 1349 г. тремя «деканами» (dekenen) города были старшины от wevers, volders и от cleene neeringhen (ткачей, сукновалов и мелких цехов). В течение этого периода не было декана от poorters (патрициев). Однако сказанное мною выше дока­зывает, что нельзя вместе с Вандеркиндере (Le siecle des Artevelde, p. 165) считать этот факт доказательством чисто демократической организации города. Надо, кроме того, заметить, что от 1319 до 1337 гг., т. е. в период, когда в Генте было патрицианское правительство, вообще существовало лишь два декана — декан от volders и декан от cleene neeringhen, ибо ткачи были подчинены надзору belceders.

Таким образом нововведение 1338 г. заключалось лишь в создании должности третьего, декана для ткачей. Лишь в 1349 г. poorterie получила своего декана, занимавшего с этого времени попеременно место — то декана ткачей, то, чаще, декана сукновалов. В период между 1338 и 1349 гг. деканы, вероятно, добились расширения своих политических прерогатив; а с тех пор, после поражения ткачей в 1349 г., poorterie почувствовала потребность в том, чтобы тоже быть представленной деканом. См. V. Fns, Les origines de la reforme constitutionnelle de Gand de 1360—1369, в Annales du XX. Congres de la Federation archeologique, p. 434. Во всяком случае в 1325—1326 гг. у poorters был короткое время свой, упоминаемый в городских счетах (Cartulaire de Gand. Comptes, ed. J. Vuylsteke, p. 588—589) декан под названием deken van den ghenen die van ghenen ambachten en zijn. Наличие этого декана poorters, появляющегося в то время, когда патриции управляли городом, окончательно доказывает, что отсут­ствие патрицианского декана в 1338 г. нельзя объяснить мнимым ослаблением в это время роли патрициата. Верно только то, что последний отказался тогда от своего преобладания, которым он пользовался до тех пор и что, в частности, он вернул ткачам, самому буйному из цехов, политическое влияние, которого они были лишены с 1319 г. Rekeningen der s'tad Gent, t. I, p. 177.

Нет надобности описывать, какой прием встретили их предложения. Король убедился, что его политика победила: доведенная до голода Фландрия обращалась к нему, и он, конечно, не решился дольше отка­зывать ей в шерсти, являвшейся источником ее существования. Появление опять в стране шерсти было встречено с ликованием. Гентцы объединили с этого времени вокруг себя всю Фландрию. Артевельде, руководившего переговорами, приветствовали, как спасителя страны. Народ, сообщает один хронист, смотрел на него, как на бога¹.

Какое значение мог иметь посреди этого ликования интердикт, нало­женный по требованию французского короля на Фландрию²? Только силой оружия можно было заставить города подчиниться Людовику Неверскому и вернуться к нужде, разорвав с Англией. Но война неизбежно повлекла бы за собой их союз с Эдуардом и, предоставив графство в распоряжение последнего, дала бы ему превосходный плацдарм против Франции. Филипп Валуа ясно увидел опасность и для борьбы с ней переменил свою тактику. Он заставил графа помириться со своими подданными (5 мая), чтобы иметь возможность следить за их интригами³. Со своей стороны он заявил о готовности приступить к переговорам с Гентом. Он знал, что город не желал ничего иного, кроме того, как остаться нейтральным в предстоящей великой борьбе между Францией и Англией, и что, если он не хотел снова ссориться с Эдуардом III, то с другой стороны, он совершенно и не помышлял о том, чтобы бороться за его дело. Его политика руководилась исключительно торговыми инте­ресами, и он хотел — но зато твердо и решительно — такого modus vivendi, который навсегда устранил бы возможность повторения недавнего кризиса. Французский король вынужден был считаться с этой ситуацией, во избежание худшей. Он решил признать нейтралитет Фландрии, если английский король поступит таким же образом. В июне 1338 г. гентцы получили, как бы во исполнение своих самых пламенных надежд, одну за другой грамоты, в которых оба короля разрешили фландрцам свободную торговлю в своем государстве и в государстве своего противника и обязывались не проходить через графство со своими войсками⁴. Политика нейтралитета, которую крупная промышленность диктовала Фландрии, та политика, рупором которой был когда-то Гюи де Дампьер⁵, восторжест­вовала на сей раз вопреки князю и благодаря инициативе города.

«Dicebatur quod ipse esset Deus qui descenderat ad salvandum eos» («Говорили,

что это сам бог, который снизошел с неба для спасения их»). Chronographia

regum Francorum, т. II, с. 54.

Cilles /e Muisit, Chronica. Corpus Chron. Flandr., t. II, p. 219. H. Lemaitre,

Chroniques et Annales de Gilles le Muisit, p. 113 (Paris, 1905).

Rekeningen der stad Gent, t. I, p. 183.

Грамота Эдуарда датирована 10 июня 1338 г. (Rymer, Foedera, t. II, 4 partie,

p. 26); грамота же Филиппа Валуа — 13 июня (Froissart, Chroniques, ed.

Kervyn de Lettenhove, t. XVIII, p. 62).

См. выше, стр. 315.

К несчастью, этот столь желанный нейтралитет не мог быть длитель­ным¹. Филипп Валуа и Людовик Неверский согласились на него лишь потому, что не могли помешать ему; что же касается Эдуарда, то если он временно удовольствовался им, то лишь с задней мыслью — заменить его вскоре открытым союзом с фландрцами. Кроме того, июньские договоры ставили последних в слишком ненормальное положение, что оно могло быть длительным. Признавая за ними свободу торговли с обеими воюющими сторонами, они сохраняли феодальные обязанности графа по отношению к Франции, так что политика государя и политика его подданных отныне оказались в резком противоречии. Гентцы отлично понимали, что если граф примет участие в борьбе между Валуа и Плантагенетами, то страна неминуемо будет втянута в нее¹, и решили не допустить катастрофы, которая грозила всем приобретенным ими приви­легиям. Во время пребывания Людовика Неверского во Фландрии^ летом 1338 г., они поступили с ним так, как поступили с Людовиком XVI французы во время революции. Их могущество было слишком велико, их влияние во Фландрии слишком прочно, чтобы граф мог мечтать о сопротивлении. Он притворился, что питает к ним полное доверие: в сентябре во время большой процессии в Турнэ, куда гентцы ежегодно посылали многочисленную депутацию, он появился в их рядах, одетый в их цвета, подобно тому, как французский король в 1792 г. надел на голову фригийский колпак².

Он надеялся, что, добившись новых уступок со стороны Филиппа Валуа, он сможет освободиться от этой тягостной опеки и оторвать Фландрию от Англии. В конце января 1339 г. он сумел убедить Филиппа окончательно ликвидировать ненавистные условия Атисского мира. Король отказался не только от всей остававшейся еще доли контрибуций, но и от отряда в 600 вооруженных бойцов, который фландрцы должны были доставить ему в случае войны. Такая жертва ясно показывала, как велико было беспокойство, вызванное у французского короля поведением гентцев. Текст королевских грамот еще более характерен в этом отношении. Король делал вид, что он видит во фландрцах лишь «грубых, простых и неве­жественных» людей, которых следует взять кротостью, он явно избегал называть их бунтовщиками, он долго останавливался на своем «велико­душии» по отношению к ним и на своих «милостях и благодеяниях, столь огромных, что ни один из наших предшественников, насколько нам известно, не сделал ничего подобного»; наконец, он протестовал в вы­ражениях, которых его канцелярия никогда еще до сих пор не употребляла,

Вандеркиндере (Le siecle des Artevelde, p. 36), придерживается того же взгляда. Gilles le Muisit, Chronica, p. 220; ed. Lemaitre, p. 116. Cp. Chronographja regum Francorum, t. II, p. 55.

против того, будто он замышляет «разбогатеть за счет их добра», уверяя, что он желает лишь их «благополучия» и их дружбы¹.

Но эта капитуляция и эти сердечные излияния пришли слишком поздно. В тот момент, когда был послан королевский указ, Эдуард уже 6 месяцев находился в Антверпене, не жалея никаких средств, чтобы побудить фландрцев стать на его сторону.

Поведение Филиппа Валуа, в котором они, несомненно, увидели доказательство слабости, должно было сделать их более сговорчивыми по отношению к обещаниям и домогательствам английского короля. На­кануне предстоявшей великой войны стали вспоминать старые пророчества, предвещавшие окончательную победу Фландрии над Францией²; воспо­минания о битве при Куртрэ разгорячали умы; в народе распространялись антифранцузские настроения; к этому присоединялись еще увещания из­далека германского императора, заставлявшие «три города» думать, что приближается момент грандиозной борьбы всех народов немецкого языка против walsche tongue (французского языка)³. Таким образом, с течением времени авторитет Франции в глазах фламандцев все ослабевал, между тем как авторитет Англии все возрастал, и некогда столь желанный нейтралитет стал терять свою первоначальную привлекательность.

Наконец, не следует забывать, что Гент видел в союзе с Англией гарантию своего положения во Фландрии, где он занимал теперь первое место, которое в течение столь долгого времени было уделом Брюгге. Всякое усиление английского влияния в графстве, естественно, должно было сопровождаться соответствующим усилением влияния Гента, и все говорит за то, что мысль о формальном союзе с Эдуардом должна была возникнуть в уме Артевельде уже в начале 1339 г.

Однако он колебался еще до конца года, прежде чем решиться сделать шаг, всю серьезность которого он не мог не сознавать. Фламандцы не приняли никакого участия в безуспешной экспедиции . против Франции, предпринятой Эдуардом в октябре. Но именно неудача этой бесславной кампании толкнула их в английский лагерь. Английский король убедился теперь, что силы, которыми он располагал, были недостаточны, и он вернулся в Антверпен с твердым решением сделать все, чтобы добиться, наконец, от Фландрии безоговорочного присоединения к его политике. 13 ноября 1339 г. он сделал последнюю попытку склонить на свою сторону Людовика Неверского, предлагая ему в четвертый раз руку английской принцессы для его сына, обязавшись вернуть Фландрии ее старые границы⁴. Но Людовик продолжал не без известного высокомерия

Gilliodts Van Severen, Inventaire des archives de Bruges, t. I, p. 488.

Chron. Comit. Flandr. Corpus Chron. Flandr., t. I, p. 183.

з

Diegerick, Inventaire des archives d'Ypres, t. II, p. 107. Rymer, Foedera, t. II, 4 partie, p. 55.

приносить в жертву феодальной лояльности самые насущные интересы своей династии. Он не желал получить из рук англичанина города Аилль и Дуэ, на возвращение которых дому Дампьеров надеялся еще, умирая, Роберт Бетюнский. И, несомненно, опасаясь, как бы в случае своего дальнейшего пребывания в графстве, он не был вынужден гентцами подчиниться их воле, он под предлогом тяжелой болезни графини отпра­вился в Париж¹, предпочитая скорее потерять свое наследственное до­стояние, чем оказаться вовлеченным в события, ход которых он предвидел, предоставив Артевельде руководить политикой Фландрии.

Именно с этого момента по-настоящему выступает личная роль гентского «капитана». До сих пор он скорее позволял событиям руководить собой, чем руководил ими сам. Хотя переговоры о признании фландрского нейтралитета между Францией и Англией велись, несомненно, им, однако нейтралитет этот так повелительно диктовался необходимостью выйти из промышленного кризиса, и, кроме того, так непосредственно совпадал с вековой политикой графства, что невозможно видеть в этом плод какой-то личной инициативы. Но совсем иное дело союз с Эдуардом. При всем недоверии и неприязни Фландрии к Франции ничто не делало разрыва неизбежным. И в особенности, после восстановления торговых сношений, ничто не понуждало фламандцев солидаризироваться с Англией, жители которой к тому же были всегда им крайне антипатичны². Кроме того, после окончательной отмены условий Атисского мира для них не было никакого смысла начинать новую войну со своим сюзереном. Правда, Лилль, Дуэ и Орши оставались за французской короной, но можно с уверенностью сказать, что отнюдь не желание вернуть их вдохновляло Артевельде, ибо он ничего не предпринял для этого. Есть только одно объяснение для его поведения: его следует рассматривать, как смелую попытку добиться для Гента, с помощью Англии, гегемонии во Фландрии, и обеспечить ему такое же положение среди других городов, какое занимала тогда Флоренция в Тоскане. Словом, внешняя политика Ар­тевельде определялась соображениями городской политики, и знаменитый трибун нисколько не опередил своего времени: в нем приходится видеть прежде всего гентца. Его личный авторитет, а также могущество большого города, во главе которого он стоял, сделали возможным в течение некоторого времени осуществление плана, которому нельзя отказать ни в смелости, ни в героизме, но окончательный успех которого был невоз­можен.

Бегство графа ускорило ход событий. Артевельде немедленно распо­рядился назначить «Ruwaert», т. е. правителя на время отсутствия государя.

Chronographia regum Francorum, t. II, p. 89.

См., в связи с этим, характерное место у английского хрониста Уолсингема

(Walsingham), Historia anglicana, ed. Riley, t. I, p. 399 (London, 1863).

Вопреки тому, что произошло в 1327 г., эти полномочия не предоставлены были теперь члену графского дома. Гентцы передали их новому лицу, бывшему, впрочем, лишь послушным орудием в их руках, именно Симону ван Галену. Этот Симон происходил из одной из столь многочисленных в то время во Фландрии ломбардских банкирских семей, именно из рода Мирабелло. Удачными ростовщическими операциями он составил себе крупное состояние. Он был возведен в звание рыцаря и женился на побочной сестре графа¹. Артевельде остановил на нем свой выбор, несо­мненно, в такой же мере из-за его богатства, как и из-за его преданности Англии. Ничто так красноречиво не свидетельствует о том, каким духом проникнута была городская политика, как это возвышение банкира до роли правителя страны.

Впрочем, еще более поучительно констатировать, что прологом к окончательному союзу Гента с Англией — был торговый договор 3 де­кабря 1339 г. Фландрия и Брабант, принимая во внимание, что «эти две страны полны людей, которые не могут существовать без торговли», вступили в тесный союз друг с другом, обещали помогать друг другу в случае нападения на них, гарантировать свободу торговых сношений, чеканить общую монету и создать третейский суд для мирного разрешения всех споров, которые могли бы возникнуть между договаривающимися сторонами². Несколько недель спустя к этому договору примкнул граф Генегау и Голландии³.

Хотя имя Людовика Неверского фигурирует еще для проформы в этом договоре, но его без всяких сомнений можно считать делом рук Артевельде. Собираясь порвать с Францией, гентский «капитан» желал обеспечить себе помощь соседних владений, чтобы обезопасить себя таким образом от опасностей, которые могла повлечь за собой его политика. При этом он, бесспорно, действовал в полном согласии с английским королем. Эдуард мог с радостью наблюдать, как Артевельде объединял в один сплоченный союз его прежних лотарингских и его новых фландрских союзников.

Об этом человеке, оказавшем уже в качестве банкира, крупные услуги англий­скому королю, см. статью г. Пау «Mirabello», Biographie nationale, t. XIV, col. 869 и далее. Гент, вероятно, тоже рассчитывал на его финансовую помощь. В 1336 г. он ссудил уже городу деньги. В 1341—1345 гг., он ссудил ему в один прием 11733 ливра (Rekeningen, t. I, p. 148, t. II, p. 352). Chronique de Saint-Trond (ed. de Broman, t. II, p. 309), называет его «usurarius maximus» (крупнейший ростовщик), Жиль Ле-Мюизи (Chronicon, loc. cit., p. 266; ed. Lemaitre, p. 172) говорит о нем, как о «homo potentissimus in auro et argento et in quo Flaminghi summopere confidebant» («крупнейшем богаче, которому очень доверяли фламандцы»).

Kewyn de Lettenhove, Histoire de Flandre, t. Ill, p. 586. Rekeningen der stad Gent, t. I, p. 414, 417.

Однако значение и оригинальность этого договора 1339 г. не следует преувеличивать, как это часто делалось. Рост торговых связей еще раньше вызвал аналогичные соглашения между различными нидерландскими кня­жествами. Идея единой монетной системы и создания третейских судов была выдвинута тогда не впервые¹. В связи с усилением экономической деятельности, мелкие бельгийские государства все теснее сближались ■между собой, и в длинной цепи их договоров соглашение 1339 г. является лишь одним из ее звеньев. Если он отличался от предыдущих договоров, то лишь крупной ролью, отводимой им большим городам.

Союз Фландрии с Брабантом и Генегау равносилен был объявлению войны Франции. Артевельде не скрывал этого. В конце 1339 г. он стал говорить о необходимости уничтожить Калэ, это «разбойничье гнездо тех, кто грабили и убивали купцов»². Прикрываясь беспомощным ван Галеном, он стал отныне управлять графством, как настоящий диктатор. Он пренебрегал видимостью власти, предпочитая обладать реальностью ее. Он довольствовался своим званием «hooftman» прихода св. Иоанна, и его имя не фигурирует нигде в официальных документах того времени. В самом Генте он выделялся среди своих коллег из других приходов лишь большим размером получаемого им от города годового жалования и числом слуг (knapen), составлявших его личную охрану. Но все знали, что событиями руководит его воля. Встревоженный бальи Калэ поручил шпионам следить за всеми его самыми ничтожными поступками и доносить ему о всех его речах³.

Артевельде столько же обязан был этим исключительным авторитетом могуществу Гента, сколько и доверию к нему Эдуарда III. Фламандцам он казался поверенным и близким другом английского короля, одно слово которого могло погубить их возрождавшуюся промышленность, богатства которого казались неисчерпаемыми, о котором с восхищением рассказы­вали, будто рубины его короны своим блеском, подобно лампе, рассеивают ночной мрак⁴. Между обоими этими людьми установилось такое сердечное согласие, что в их единой линии поведения невозможно отделить долю инициативы каждого из них. Кто сможет сказать, Артевельде ли, вдох­новляясь примером Вильгельма Де Декена⁵, побудил Эдуарда принять

См., например, договор 1304 г. между Фландрией и Брабантом (F. de Potter, Petit cartulaire de Gand, p. 26 [Gand, 1885], договор 1328 г. между Фландрией, Генегау и Голландией (Van Mieris, Charteboek der graven van Holland, t. II, p. 465), договор 1337 г. между Брабантом и Фландрией (Brabantsche Yeesten, t. II, p. 441).

A. Guesnon, documents inedits sur l'invasion anglaise et les Etats au temps de Philippe VI et de Jean le Bon, p. 19 (Paris, 1891). ³ Ibid., p. 18. Breve Chronicon Flandriae. Corpus. Chron. Flandr., t. Ill, p. 8. См. выше, стр. 416.

титул и герб французского короля, или же это раньше пришло в голову самому Эдуарду?

Это тяжкое оскорбление было нанесено Филиппу Валуа в Генте 26 января 1340 г. на том самом Пятницком рынке, на котором высится в настоящее время статуя Артевельде. Английский король торжественно принял, в качестве законного наследника Людовика Святого, присягу эшевенов «трех городов» и, держа руку на Библии, поклялся соблюдать их права и их независимость¹. Судя по обещаниям, которыми он заплатил за окончательное присоединение фламандцев к его политике, можно видеть, как велики были колебания и неохота, которые ему пришлось для этого преодолеть. Действительно, традиционная лояльность народа была нару­шена исключительно под давлением заманчивых обещаний. Чтобы получить титул французского короля, Эдуард согласился решительно на все. Он обязался вернуть графству валлонскую Фландрию и даже Артуа, чеканить монету, которая была бы в обращении в Англии, Франции, Брабанте и Фландрии, устроить в Брюгге складочное место для шерсти, держать военные суда для обеспечения свободы торговли, освободить от пошлин продажу в своем государстве «полосатых сукон», наконец, дать трем городам субсидию в 140000 фунтов стерлингов². Чтобы окончательно привлечь на свою сторону своих новых подданных, он оставался в Генте в течение нескольких недель; отсюда датированы его манифесты к фран­цузам³. Гент, со своей стороны, предпринял ряд энергичных мер, чтобы побудить города валлонской Фландрии и Артуа признать его своим «законным королем и прирожденным сеньором»⁴. Он покинул графство лишь 19 февраля, с целью собрать в Англии войска и деньги, оставив королеву под защитой Артевельде и" своих верных гентцев. Между тем Филипп Валуа добился наложения нового интердикта на Фландрию, в то время как папа тщетно умолял «три города» и самого Эдуарда отказаться в их собственных интересах от только что заключенного ими договора³.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: