ПРОИСХОЖДЕНИЕ ГЕРЦОГСТВА ЛОТАРИНГСКОГО 39 глава

23 августа 1328 г. ошибка, которой они ожидали, была сделана. Измученные жарой и жаждой мятежники решили покончить с этим и внезапно двинулись тремя отрядами на королевский лагерь. Хотя они выбрали самый жаркий час дня, когда французские рыцари, сняв оружие, искали в своих палатках убежища от солнечного зноя, но их наступление не могло иметь успеха. Народные армии были сильны лишь в оборони­тельной тактике. Если их компактные массы умели на хорошо выбранной позиции выдерживать, не дрогнув, кавалерийскую атаку, то они не обладали ни достаточной гибкостью, ни' достаточной быстротой, ни до­статочной точностью в маневрировании, чтобы броситься с какими-нибудь шансами на успех в атаку на закаленные войска, которые умели отступать и рассеиваться перед их тяжелыми отрядами, а затем переходить в атаку и окружать их, когда в результате наступления они уставали и ряды их расстраивались. После непродолжительной паники французы пришли в себя. Три фламандских отряда вскоре оказались окруженными со всех сторон копейщиками и отрезанными друг от друга. Их ряды расстроились, и они представляли теперь лишь беспорядочную массу людей, обреченных на гибель. Сражение было кратким и кровавым. Тысячи трупов остались на поле битвы¹.

На этот раз восстание было раздавлено. На следующий день король принял прибывших умолять его депутатов кастелянств, сдавшихся на его милость. Брюгге и Ипр без всякого сопротивления открыли свои ворота и стали пассивно ожидать воли победителя и мести Людовика Неверского.

Надо было ожидать беспощадной расправы. В глазах графа, дворянства, патрициев, мятежники стояли вне закона и не заслуживали ни прощения, ни жалости. На следующий день после сражения бывшие в армии бароны стали настойчиво предлагать королю предать приморскую Фландрию пламени и истребить всех жителей ее, не исключая женщин и детей.

Список, — к сожалению неполный, — конфискованных имуществ убитых упоминает 3185 человек. Н. Pirenne, Le soulevement de la Flandre maritime,

_P. LXV.

14 3ак. 4468

Капитаны и все те, кто выполняли какие-нибудь должности у мятежников, были обезглавлены' или _t колесованы. Вильгельма Де Декена отправили в Париж и там четвертовали¹. Роберт Кассельский и мелкие местные сеньоры Западной Фландрии поспешили конфисковать имущества винов­ных. В городах вернувшиеся к власти патриции-эмигранты проявили крайнюю жестокость. Вплоть до 1330—1331 г. общинные счета Ипра упоминают о множестве «даров», сделанных брюггским, гентским, лилль-ским и мехельским бальи за то, что они приказывали казнить осужденных.

Хотя официальная расправа была менее варварской, чем эти акты насилия и жестокости, но она также носила тот же беспощадный характер, который свойственен наказаниям за преступления по оскорблению вели-, чества. Все грамоты, все привилегии мятежних городов и кастелянств, были отняты у них и переданы графу. Брюгге и Ипр были присуждены к тому, чтобы разрушить свои стены, засыпать свои рвы, изгнать несколько сот наиболее скомпрометированных горожан и платить пожизненную ренту графу. В продолжение многих месяцев непрерывно продолжались заседания следователей, занятых розысками виновных и установлением вознаграж­дения жертвам восстания. Наконец имущества тех, кто сражался против короля при Касселе, были конфискованы.

С помощью террора уже в октябре повсюду был восстановлен порядок. 19 октября папа, хотя и неохотно, согласился на снятие интердикта, наложенного на Фландрию. Все те, кто пользовались достаточным кре­дитом или имели достаточно денег, чтобы добиться прощения, поторопились обратиться с заявлениями, в которых они отдавались на милость графа. Отчаянная попытка Сегера Янсона поднять в июле 1329 г. Вольный Округ Брюгге была последней судорогой восстания.

Так окончилась грандиозной катастрофой наиболее всеобщая попытка установить демократическое правление в Нидерландах. Ее крах повлек за собой неудачу льежского восстания, явившегося откликом на фландрские события².

Характерным для только что описанных событий является поддержка, оказанная друг другу городскими и деревенскими массами. В дальнейшем нам уже не придется встретить чего-либо подобного. Отныне политическая авансцена будет занята только большими городами, сельские же местности перестанут принимать участие в политической жизни. Следует, впрочем, заметить, что дворянство, против которого поднялись с таким ожесточением крестьянские массы, само вышло слишком ослабленным из борьбы, чтобы впредь пытаться подчинить их своей власти. Под влиянием все возрас­тавшей власти городов над кастелянствами и все усиливавшегося проти-

Guillaume de Nangis, Chronique [продолженная], Geraud, t. II, p. 103 (Paris,

1843).

См. выше, стр. 375. На берегах Шельды, как и на берегах Мааса, народный

идеал оказался одинаково неосуществимым.

воречия между интересами городов и интересами сельских местностей, они даже мало-помалу сблизились с крестьянами и под конец солидари­зировались с ними.

Но в мануфактурных центрах ткачи и валяльщики остались страстно преданными идеалу социального равенства и политической независимости. Если истощенные Брюгге и Ипр перестали играть ведущую роль в демократическом движении, зато гентцы, решительно порвав с политикой, которой они придерживались до битвы при Касселе, продолжали их дело, отдав ему массу сил и неистощимой энергии. Фландрия успокоилась на время лишь для того, чтобы снова стать ареной партийной борьбы. Дворянство, патриции, разбогатевшие ремесленники сплотились и составили под конец вокруг графа консервативную коалицию; во имя сохранения существующего строя они стали защитниками прерогатив князя, заставив тем самым своих противников сделать основным принципом своей по­литики — уничтожение последних. В вихре гражданских смут исчезли старые прозвища «Leliaerts» и «Clauwaerts»¹, на место которых для обозначения боровшихся партий возникли новые названия «de goeden en de kwadien» («хорошие и дурные»). Однако народная партия сохранила видимость национальной, или вернее — антифранцузской партии. Со времени битвы при Касселе французский король сделался в ее глазах защитником ее злейших врагов; и ненавистью, которую он навлек ра себя, объясняется в значительной мере позиция фландрских городов в начале Столетней войны.

Они упоминаются, как мне кажется, в последний раз в конце XIV века в Chron. comit. Flandr. Corpus Chron. Flandr. t. I, p. 237, а также в Chroniqoe rimee des troubles de Flandre en 1379—1380, ed H. Pirenne, p. 50 (Gand, 1902).

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

СТОЛЕТНЯЯ ВОЙНА И 'ЯКОВ АРТЕВЕЛЬДЕ

Как мы видели, сношения бельгийских государей с Англией, начиная с завоевания острова норманнами, становились из века в век все более оживленными¹. Однако они значительно отличались от сношений этих государей с Германией или Францией. Действительно, в то время как германский император или французский король вмешивались в дела Нидерландов в качестве сюзеренов — первый Лотарингии, второй — Фландрии, английский король был для этих государств лишь чужеземцем. История Бельгии тесно связана с историей двух великих континентальных держав, деливших ее между собой. В ее национальной культуре германское и французское влияния сказывались то одновременно, то поочередно. Что касается Англии, то Бельгия, будучи политически независимой от нее, ничего не заимствовала у нее ни в один период средневековья. Как ни часты были ее сношения с этой державой, они объяснялись исключительно дипломатическими комбинациями, военными нуждами или экономическими соображениями.

Английские короли, постоянно соперничавшие с Францией, с давних пор поняли, какую выгоду они могут извлечь в борьбе со своим про­тивником из союза с Нидерландами. С начала XII века они всячески пытались создать себе там клиентелу путем раздачи «денежных ленов», или заключения браков между своим домом и важнейшими феодальными династиями бассейнов Шельды и Мааса. Впрочем, созданные ими связи никогда не были ни очень прочными, ни очень длительными. Бельгийские государи вмешивались в распри, которые их нисколько не касались, лишь из соображений личного интереса. Они проявляли по отношению к английским королям только чисто коммерческую верность и преданность

См. выше, стр. 146.

и готовы были в случае малейшей опасности лишить их своей помощи, всегда стоившей долгих усилий.

Однако один из них являлся исключением из общего правила — именно граф Фландрский. Действительно, будучи вассалом французского короля, он, в отличие от своих лотарингских соседей, видел в постоянно возобновлявшейся борьбе между своим сюзереном и английским королем не только повод загребать в свою казну фунты стерлингов, но в силу своего феодального положения он неизбежно втягивался в эту борьбу, и до тех пор, пока со стороны Капетингов ему ничего не угрожало, он точно выполнял свои обязанности по отношению к ним. И Роберт Иерусалимский, и Балдуин VII сложили головы на службе Людовика VI в походах против Нормандии. Но когда с началом царствования Фи­липпа-Августа рост королевского могущества стал угрожать Фландрии, картина радикально изменилась: фландрские князья, вместо того чтобы продолжать бороться с Англией, стали отныне рассматривать ее, как наиболее надежного защитника своей независимости. Достаточно вспом­нить, как решительно Ферран Португальский стал на сторону Иоанна Безземельного и как Гюи де Дампьер оказался вынужденным после долгих колебаний покинуть Филиппа Красивого ради Эдуарда I. Только в лице Людовика Неверского на фландрском престоле, в силу изложенных нами обстоятельств, на короткий срок снова появляется князь, безраздельно преданный Франции и погибший, подобно своим предкам XII века, с оружием в руках в борьбе против англичан.

Впрочем, вмешательство Англии во фландрские дела выходило далеко за пределы чисто династических интересов. С середины XIII века оно стало все более и более привлекать внимание больших городов, промыш­ленное процветание которых зависело от количества и правильности поступления английской шерсти. Для графов это было лишним мотивом ориентироваться в своей политике на Великобританию и занять по от­ношению к ней такую позицию, которая, оберегая их наследственное достояние, в то же время отвечала также экономическим интересам горожан. Но тут мы подошли как раз к пункту, где политика князя и интересы городов оказались в резком противоречии друг с другом и породили конфликт, который благодаря своим последствиям оказал ре­шающее влияние на судьбы Нидерландов.

I

В то время, когда Эдуард III, победив Шотландию, решил начать с Францией войну, ставшую неизбежной после вступления Филиппа Валуа на престол Капетингов, герцог Брабантский вышел победителем из борьбы, затеянной против него большинством соседних государей¹. Он тотчас же

См. выше, стр. 362.

заключил союз с самым могущественным из своих прежних противников, с графом Генегауским и Голландским, обеспечив себя таким образом от возможности новых нападений со стороны Иоанна Слепого, епископа Льжеского и графа Фландрского. Однако вопрос, послуживший причиной борьбы, остался не разрешенным. Мехельн не принадлежал ни Людовику Неверскому, который купил его, ни Иоанну III, которому он отдался сам. Эта столь желанная добыча осталась временно в руках французского короля, как приманка, одинаково соблазнительная как для графа Фландр­ского, так и для герцога Брабантского. Епископ Льежский не менее их интересовался конечной судьбой города; если бы Мехельн достался герцогу, то епископ должен был бы вернуть графу 100000 ливров, за которые он его продал. Он тем энергичнее старался помешать подобной возмож­ности, столь убыточной для него и столь выгодной для брабантца, что высокомерие последнего по отношению к нему становилось совершенно невыносимым.

Этот Мехельнский вопрос, не дававший покоя трем наиболее влия­тельным бельгийским князьям, был зато совершенно безразличен Виль­гельму Генегаускому. Он один сохранял свободу действий, обеспечившую ему влияние у всех его соседей и делавшую его как бы арбитром в их споре. Если бы даже его не связывали с английским королем крупные услуги и тесные семейные узы, то все же, несомненно, к нему обратился бы Эдуард III в поисках союзников в Нидерландах. Вильгельм, преж­девременно состарившийся и «так жестоко страдавший от подагры и песка в моче, что он не в состоянии был двигаться»¹, сохранил, однако, всю гибкость своего ума и без всяких колебаний поставил к услугам своего зятя всю ту политическую ловкость, множество доказательств которой он дал. Уже в декабре 1336 г. начатые им переговоры привели к столь благоприятным результатам, что Эдуард, сбросив маску, назначил его своим уполномоченным в Нидерландах². Валансьен, любимая рези­денция графа, стал открыто местом средоточия английских эмиссаров, которые расточали обещания и деньги, и которые, стремясь ослепить всех богатством своего господина, «вели широкий расточительный образ жизни, не жалея никаких средств, точно здесь был сам король своей собственной персоной»³.

Нетрудно было склонить на сторону Англии графа Гельдерского, который в 1332 г. женился на одной из сестер Эдуарда, а также ряд владетельных князей с берегов Мааса и Рейна — графов Лооза, Юлиха и Марки, которые за деньги обязались предоставить английскому королю несколько сот «закованных в железо бойцов». Но помощь этих сеньоров,

Jean le Bel, Chroniques, ed. L. Polain, t. I, p. 121 (Bruxelles, 1863). Rymer, Foedera, t. 11, 3 partie, p. 156 (La Haye, 1739).

Jean le Bel, op. cit., p. 123. Cp. ie. Deprez, Les preliminaires de la guerre de Cent Ans, p. 153 (Paris, 1902).

далеких от французской границы и обладавших незначительной силой, могла служить лишь дополнением к большой задуманной коалиции. Совсем иное значение имели как по расположению своих территорий, так и по своей силе, герцог. Брабантский, граф Фландрский и епископ Льежский. Вильгельм и король пустили в ход все, чтобы добиться присоединения их к коалиции, но это им удалось лишь частично.

Если Иоанн Брабантский заставил усиленно просить себя, прежде чем обещать свою помощь, то не потому, что его удерживали его договоры с французским королем. От своих предков он научился не усложнять политики моральными соображениями; он делал вид, что колеблется, лишь-для того, чтобы запросить большую цену за свою помощь. Он согласился продаться, лишь получив огромные субсидии для себя, а для своих городов — торговые интересы которых князья из его рода никогда не отделяли от своих династических интересов — обещание, что складочным местом английской шерсти станет Антверпен¹. Вопрос о Мехельне тоже оказал свое влияние на поведение герцога. Разрыв с Филиппом Валуа давал ему отличный предлог для захвата города.

Вступление Иоанна III в английскую коалицию явилось для льежского епископа самым сильным мотивом отстраниться от нее. Он был слишком злобно настроен против брабантца, чтобы решиться сражаться в одних рядах с ним. Летом 1337 г. у него произошел новый конфликт с последним, и он воспользовался этим, чтобы еще теснее связать узы, соединявшие его с Францией и с близким союзником последней — Иоанном Слепым. В то время как его немецкие родственники продались Эдуарду, он обещал Филиппу Валуа за 15 000 парижских ливров привести в Компьен отряд в 500 вооруженных людей (29 июля)².

Позиция Людовика Неверского была еще более определенной, чем позиция епископа. С Францией его связывали не только полученное им воспитание, феодальные обязанности и заключенный им брак, но и честь повелительно диктовала ему не покидать короля, который спас его в битве при Касселе и вернул ему его графство. Не обращая внимания на самые настойчивые заманчивые предложения, он безоговорочно стал на сторону Филиппа Валуа, принеся все в жертву признательности. В 1336 г. он без всяких колебаний запретил, несомненно по приказу французского короля, торговлю с Англией³, вызвав тем самым лишний раз гнев против себя городов, все могущество которых он, однако, уже узнал на опыте.

¹ Rymer, Foedera, t. Ill, 3 partie, p. 155, 159, 160, 176, 180, 183. Froissart, Chroniques, ed. Kervyn de Lettenhove, t. XVIII, p. 42 (Bruxellex, 1872).

5 октября 1336 г. Эдуард III в виде репрессий приказал арестовать фландрских купцов, находившихся в его владениях, и конфисковать их имущество. Rymer, Foedera, t. Ill, 3 partie, p. 152.

Первое сражение Столетней войны произошло на территории Нидер­ландов. Хотя начало военных действий не было официально объявлено, но французский и английский флоты открыли их в Ла-Манше и в Северном море летом 1337 г., а 11 ноября английские войска напали на остров Кадзант и отплыли назад, изрубив фламандский отряд, охранявший морское побережье¹. Впрочем, эта стычка не имела никаких последствий. Эдуард, занятый военными приготовлениями, не мог еще в течение нескольких месяцев начать серьезную борьбу. Наконец 16 июля 1338 г. он снялся с флотом в 400 судов с Ярмутского рейда, направившись к устью Шельды и на следующий день высадился в Антверпене².

По прибытии своем в Антверпен он должен был испытать сильнейшее разочарование. Ни один из князей, за помощь которых он заплатил так дорого, не был еще готов. Герцог Брабантский, которого смерть Вильгельма Генегау (7 июня 1337 г.) сделала самым влиятельным из союзников, проявлял странную медлительность, а остальные — сообразовывали свое поведение с его позицией³. Вместо того чтобы тратить время на переговоры с ними, король решил добыть себе юридический титул, который позволил бы ему заставить их выступить. За год до этого он вступил в союз с императором Людовиком Баварским, через посредство их общего тестя — графа Генегау и, хотя он знал, что Людовик, находясь в крайне затруд­нительном положении, не мог ему оказать никакой реальной помощи, но он надеялся получить от него полномочия, которые усилили бы его авторитет в Нидерландах. Ведь герцог Брабантский утверждал, что он выступит против Франции лишь по приказу своего сюзерена⁴. Эдуард мог вскоре убедиться в неискренности этих заявлений. Титул наместника Империи, торжественно данный ему Людовиком Баварским в Кобленце 5 октября, нисколько не улучшил его положения. Герцог нашел новые предлоги, чтобы не выполнять своих обязательств. Лишь протомившись в Антверпене целый год, Эдуард смог наконец убедить его принять

R. Pauli, Geschichte von England, Bd. IV, s. 351 (Gotha, 1855). В этом труде можно найти также наиболее точное и полное изложение хода войны. Недавно вышедший труд Маккинона (/. Mackitmon, the History of Edward the Third, London, 1900) не может заменить его. Он особенно неудовлетворителен в вопросе об отношениях между Эдуардом III и Нидерландами. — Кадзант, к северу от Слейса, расположенный в настоящее время на суше, был в то время островом.

О пребывании Эдуарда в этом городе см. Jan de Klerk, van den derden Edewaert, ed. J. F. willems (Gand, 1840).

Jean he Bel, Chroniques, p. 137. — Надо заметить, что 20000 мешков с шерстью, которые король приказал послать в Антверпен и на которые он рассчитывал, как на средство расплаты со своими союзниками и приобретения помощи городов, не были еще отправлены. К моменту высадки Эдуарда, в порту находилось всего только 2500 мешков. Rymer, op. cit., t. II, 4 pzrtie, p. 31, 35. Cp. Deprez, Preliminaires, p. 239. Jean le Bel, Chroniques, p. 140.

участие в походе, который, будучи затеян в слишком позднее время года, плохо снаряженный и вяло руководимый, ограничился лишь безуспешным рейдом на французскую границу (октябрь 1339 г.)¹.

II

Арест английских купцов во Фландрии по приказу Людовика Невер-ского в 1336 г. неминуемо повлек за собой репрессии со стороны Англии. Эдуард ответил на это запрещением вывоза шерсти и ввоза иностранных сукон в свое королевство. Этим он одновременно лишил фландрскую промышленность сырья и закрыл для нее один из ее главных рынков. Эти мероприятия были тем более искусны, что, поразив Фландрию в самое чувствительное для нее место, они в то же время оказались выгодными для Англии. Действительно, Эдуард с самого начала своего царствования стремился создать в своем государстве, суконную промыш­ленность. Путем значительных привилегий Ьн уже привлек в Англию известное число ремесленников из Нидерландов², и запрещение вывоза шерсти способствовало оживлению в Великобритании промышленной де­ятельности, которой суждено было через полвека составить грозную конкуренцию для Фландрии. Англия, перерабатывавшая сама хотя бы часть производимой ею шерсти, не испытывала уже, как в предыдущем веке, такую нужду в сбыте ее своей соседке, и поэтому разрыв торговых сношений был для нее значительно менее чувствителен, чем для последней. Впрочем Эдуард сохранил в силе запрещение лишь по отношению к Фландрии. Он позволил брабантцам приобретать сырье в своем коро­левстве и обязался даже устроить в Антверпене складочное место для шерсти, тогда как до того главным рынком ее был Брюгге. Зато он старался добиться настоящей блокады по отношению к фландрцам, пытался удалить из Звина немецких купцов³ и просил короля Кастильского тоже прекратить всякие сношения с графством⁴.

Заминка в промышленности и запустение портов вскоре превратились для Фландрии в страшное бедствие. Для этой страны больших городов и крупной промышленности, которая, как писал некогда Гюи де Дампьер Филиппу Красивому, не могла существовать своими собственными ре­сурсами и жила за счет иностранцев', безработица была гибелью. Первыми

Deprez, Preliminaires, p. 256 и далее.

Rymer, Foedera, t. II, 3 partie, p. 68 (23 июля 1331 г.), 156 (12 декабря 1336 г.), 167 (3 мая 1337 г.). 25 ноября 1339 г. король издал ряд распоря­жений для поощрения суконной промышленности в Бристоле (Ibid., 4 partie, p. 56). Обо всем этом см. превосходную работу Эшли (Ashley, English economic history, v. II, p. 195. ³ Hbhlbaum, Hansisches Urkundenbuch, Bd. II, s. 264 (Halle, 1879). Rymer, Foedera, t. II, 3 partie, p. 161. См. выше, стр. 210-211.

жертвами ее оказались рабочие суконной промышленности, не имевшие иных источников существования, кроме своей ежедневной заработной платы. Едва только их станки перестали работать, как они, подобно теперешним углекопам в моменты крупных стачек, рассыпались группами по деревням, стараясь чем-нибудь заполнить свое безделье и выпрашивая хлеб у крестьян. Голодные толпы рабочих добирались до области Турнэ и проникали даже довольно глубоко во Францию, свидетельствуя таким образом далеко на чужбине о жестокости кризиса, переживаемого граф­ством¹.

«Три города» стали тотчас же искать средств для борьбы со столь внезапной катастрофой. Они отлично знали, что граф, вызвавший ее, в состоянии был положить ей конец. В течение всего 1337 года они непрерывно вели с ним переговоры, «чтобы найти путь к восстановлению промышленности» (omne raede ende wechte vindene over de neringhe)².

Но сколько бы ни происходило «совещаний» («parlements»), нельзя было прийти ни к какому соглашению. Хотя сам Людовик Неверский только и мечтал о том, чтобы ликвидировать кризис в стране, однако он упорно отказывался от единственного средства, способного изменить положение, а именно от сближения с Англией. Он не допускал и мысли о переговорах с врагами Филиппа Валуа, и в конфликте между обязан­ностями по отношению к народу и обязанностями по отношению к сюзерену, он, как верный вассал, прислушивался к голосу последних. Без всяких колебаний он пожертвовал своими подданными ради своего гос­подина и своей гуманностью ради, присяги.

Но способны ли были города понять политику, вдохновлявшуюся исключительно рыцарским идеалом? А если бы они ее и поняли, то могли ли они принести ей в жертву свои насущнейшие интересы и пойти на голод для того, чтобы избавить Людовика Неверского от совершения предательства? Разве Франция, по отношению к которой их государь обнаруживал столь пагубную для них лояльность, не была в течение 40 лет врагом Фландрии? И разве совсем свежие еще воспоминания о битве при Касселе не должны были усиливать у ремесленников ожесточение,

t«In magnam paupertatem inciderunt, ita ut multi mendicarent insimul. Tornaco et

in aliis multis villis Franciae» («Впали в большую бедность, так что многие

просили милостыню в Турнэ и во многих других городах Франции»). Chronog-

raphia regum Francorum, ed. H. Moranville, t. II, p. 44 (Paris, 1893). Нужда

побудила снова гентских ткачей разбивать ткацкие станки в окрестностях города

(Rekeningen der. stad Gent, 1336—1349, т. I, с. 57). Они вызвали также ряд

восстаний, ибо в 1336—1337 гг. многих из них казнили и подвергли пыткам

(Ibid., p. 85, 88). Чтобы облегчить нужду ремесленников, город роздал им

деньги: 4000 ливров 24 wijken сукновалов и 4000 ливров 59 мелким цехам

(Ibid., p. 24).

Это выражение постоянно встречается в Rekeningen der stad Gent с 23 мая

1337 г.

вызванное нуждой? Им должно было казаться, что граф и король готовят новый заговор, жертвой которого еще раз должен был стать народ.

Ипр и Брюгге после того, как их стены были снесены, а цехи разоружены (1328 г.), были не в состоянии пойти на риск нового восстания. На этот раз сигнал к сопротивлению дал Гент — их ожес­точенный противник во время последней войны.

Гент очень выгадал от помощи, оказанной графу его патрициями из ненависти к народной партии во время великого восстания приморской Фландрии¹. Пока продолжались волнения, Людовик Неверский и Филипп Валуа непрерывно расточали городу доказательства своей признательности². Они не решались мешать расширению его власти и его влияния в стране. Но по восстановлении порядка доброму согласию пришел конец. Пора­жение демократии отняло у бюргерской аристократии могущественного города единственное основание, побудившее его объединиться с князем, и чем больше росло его влияние, тем более независимым и непокорным становился он теперь. В 1333 г. Людовик обвинил гентцев в том, что они, вопреки Аркскому миру, сохранили своих капитанов и своих деканов, взимали без его согласия налоги («maltotes»), оказывали сопротивление его бальи и разбирали перед своими эшевенами большинство уголовных дел Ваасской области и области Четырех Округов³. Прекращение торговли с Англией окончательно испортило уже и без того натянутые отношения. Гент решил бороться с политикой, приносившей Фландрию в жертву французскому королю. В то время как шли переговоры с графом, он не колеблясь завязал сношения с Англией через посредство одного из своих внешних горожан, рыцаря Сигера из Куртрэ⁴. Арест последнего по приказу графа⁵ послужил поводом к окончательному разрыву. Патриции, с столь давних пор управлявшие городом, объединились с теми самыми ткачами, все попытки которых к восстанию они еще недавно беспощадно подавляли. В начале января 1338 г. патриции и городская община еди­нодушно решила поставить во главе города революционное правительство из пяти капитанов (hooftmannen) и трех старшин от ткачей, сукновалов и мелких цехов (3 января 1338 г.).

Это событие, заменившее в истории Фландрии гегемонию Брюгге гегемонией Гента, повлекло за собой появление на исторической арене

См. выше, стр. 414.

Van Duyse et De Busscher, Inventaire des archives de Gand, p. 108, 113, 115,

117.

Kewyn de Lettenhove, Jacques d'Artevelde, p. 25 (Gand, 1863).

8 мая 1337 г. Эдуард взял его под свое покровительство под условием, что

он будет ему так же предан, как и его отец.

Он был арестован в Брюгге во время совещания («parlement») 6 июля 1337 г.,

в котором принимали участие граф и городская община. Rekeningen der stad

Gent, t. I, p. 63.

самого знаменитого из политических деятелей бельгийского бюргерства в Средние века, а именно Якова Артевельде¹.

Артевельде обязан своей славой Фруассару. Воображение великого повествователя пленилось фигурой «гентского мудреца», и он оставил нам яркий и красочный образ его. Впрочем, в его рассказе не следует искать какой-либо политической тенденции. Он был необычайно далек от того, чтобы высказывать суждения о своем герое. Он любуется им с сочувствием живописца, восхищающегося своей моделью; он бесстрастно описывает его, как художник, и если угодно, как дилетант. Посреди энтузиазма одних и ненависти других, он остается беспри­страстным благодаря своей наивности и искренности. Отсюда, однако, не следует, что он оставил нам точное изображение Артевельде. Ведь он писал значительно позже, на основании устных преданий, а не критически собирая сообщавшиеся ему сведения. Можно предположить, что он не боролся с искушением переработать эти, сведения по прихоти своей фантазии. Но партийные страсти еще больше исказили реаль­ность. Позднейшие предания, распространявшиеся в консервативной среде во Франции, и даже во Фландрии, рисуют нам гентского вождя в образе жестокого тирана, который, совершив ряд вероломств и преступлений, умер в нужде и без церковного погребения².

Этой клевете фламандские песни, отзвуки которых слышатся вплоть до XV века, противопоставляли, несомненно, совсем иную, но не менее легендарную, версию³.

Артевельде может гордиться не только тем, что он вдохновил вели­чайшего писателя XIV века и породил двойной цикл легенд: ему еще более повезло в наши дни. Современные историки, столь благосклонные к народным героям старались перещеголять друг друга, наделяя его

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: