ИЗ АРХИВА П. Б. АКСЕЛЬРОДА 12 глава

Теперь о себе: вероятно, Вам неизвестно кто я? В 84 г. я уволился по окончании экзаменов из третьего класса Нижегородской Духовной Семинарии, - сын дьякона. Мечтал быть военным флотским офицером, а попал в вольные матросы. Здесь, на пароходах, испытал и выпил чашу рабочего до дна, а потому решительно отказался от всяких поползновений сделаться паразитом-бездельником, - иметь труд более обеспеченный и свободный, не такой продолжительный, но быть помощником капитана, огрубеть, излениться, ничего не делать, привыкнуть волей-неволей грубо обращаться с матросами! Из боязни всех этих зол я забыл и думать о карьере. В 89 г. возообновилась моя переписка с моим другом Разумовым, который пошел в Казанский Университет, а нынешний год в .С.-Пет[ербург]скую Медицинскую Академию на 3 курс переехал, - он пробудил во мне сознание жизни и жизни не для себя, а для других.

Остаюсь искренно уважающий Вас Арсений Сицкий. От глубины души крепко пожимаю Ваши руки. Будьте здоровы!!!

2 (20 апр.) мая, 11 ч. ночи.

9. А. Сицкий - П. Б. Аксельроду

[Марсель, 12 мая 1892 г.]

Дорогой Господин Аксельрод,

простите, - два дня прошло, а я все еще не могу иметь времени свободного сообщить Вам о благополучном получении Вашего доброго письма и книг[347]. Вечером сегодня иду снова забрать часть книг, так что сегодня не буду иметь возможности написать подробный Вам ответ и отчет.

28 апреля (10 мая) получил Ваше письмо и вечером пошел свериться и только в третьем часу за полночь имел возможность взять маленькую пачку присланных Вами книг. Благодарю Вас и вообще Вашу группу «Освобождения Труда». Спасибо сердечное и горячее Вам, господин Аксельрод! Через два-три дня подробно Вам отвечу[348]. Будьте здоровы!

30 апреля 92. Арсений Сицкий.

Благодарный от души крепко жму Вашу руку!

Вполне благополучно получил Ваше письмо, - ходит на почту наш матрос, но вполне всегда надеяться нельзя, может попасть в чужие руки, особенно с печатным адр[есом] отправителя письма.

- 168 -

10. А. Сицкий - П. Б. Аксельроду

[Марсель, 24 мая 1892 г.]

Дорогой Господин Аксельрод!

Завтра или, скорее, сегодня мы идем, а куда снимемся - неизвестно. Пишу на вахте в 3 ч. ночи. Телеграмма получена сегодня вечером от «патрона», что завтра приедут из Парижа они (стало быть, в обществе семейства Б., и можно поэтому с уверенностью предполагать, что на пути в Севастополь будем заходить в порта - «пообедать» или позавтракать а может быть, и погулять).

Книги почти благополучно перенес на яхту, но еще не спрятал от имеющего быть таможенного обыска в Севастополе. Извещу обязательно Вас по счастливом выезде с книгами с яхты. Предполагаю выпросить отпуск в Одессу. Да, если бы мне удалось тотчас по приезде в Одессу войти в кружок тех рабочих, что имеют понятие о социал-демократии и которые стараются следовать ее учению! Я вполне согласен в том, что Вы писали в последнем письме. Постараюсь и буду стараться следовать Вашим добрым советам. Я предполагаю, если будет возможно, остаться на яхте и на следующую кампанию или зиму. Говорят, наше начальство в Севастополе составит контракт горше первого, подпишусь, все равно.

Одного только мне остается желать себе для успешной деятельности, - иметь или место или обеспечение материальное, чтобы иметь свободное время для организации и выезда заграницу. В последнем случае я нашел бы способ ввозить в Россию книги Ваши, а в первом находил бы средства Вам для издания книг. Также, вероятно, скоро нашел бы представителя от Русских рабочих на международный конгресс. Но этого ничего нет, и мне остается пользоваться тем, что есть. По крайней мере, в будущем я смело надеюсь на сколько-нибудь (по моим силам) заметную деятельность в деле освобождения народа от деспотизма.

Может быть, я успею послать из Константинополя Вам, дорогой господин Аксельрод, известие о моем положении, но не обещаю.

Спасибо Вам Всем!

- 169 -

Сердечно желаю Вам всем быть здоровыми и также продолжать Вашу деятельность с возрастающим успехом.

Где бы я ни был, душевно буду посылать Вам, господин Аксельрод, горячие пожелания и Вашим товарищ[ам], вообще, Вашему кружку, полного успеха и всего хорошего. Будьте Вы все здоровы!!!

Крепко с глубоким уважением жму Вашу руку, господин Аксельрод! Придется ли вновь иметь счастие с Вами переписываться?!! Я решительно надеюсь, что да! Вам преданный, всем обязанный и много благодарный.

12 (23) мая, 4 часа утра. Арсений Сицкий.

11. А. Сицкий - П. Б. Аксельроду

[Ницца, 4 января 1893 г.]

Дорогой Наш г. Аксельрод!

Простите, что долго не писал Вам, причины тому Вы увидите ниже.

Будьте здоровы, дорогой мой т. Аксельрод! Прошу Вас, передайте так же г. Плеханову и г-же Вере Засулич искренние душевные мои пожелания им всякого добра, здоровья и пр. и пр. и пр.! Передайте, прошу Вас, низкий им поклон и почтение! Относительно говоря, я счастлив. Теперь я заграницей во Франции, и могу свободно и смело и откровенно писать Вам все и о всем. Как видите, дорогой, незабвенный мой г. Аксельрод, Вы жестоко ошиблись, когда в письме ко мне в Марсель предлагали и советовали отказаться мне от перевозки Ваших драгоценных сочинений в Россию. Я до сих пор здрав и невредим и благополучно избежал подводных камней, и это мне удалось, имейте в виду, в первый раз моей контрабандной деятельности, значит, на следующий раз или разы я должен быть еще счастливее. И знаете ли, как разошлись Ваши сочинения и книги? Половина пошла в Петербург, а половина осталась на юге России. Но скорее к делу: расскажу подробно, как это все мне удалось.

Снялись мы из Марселя около половины мая по нашему. Зашли в Тулон на 4 часа, сдали там Скрыдлова, капитана флотского, родственника содержанки Б. Кузнецова (он женат на сестре ее?!). Снялись из Тулона прямо до Мессинского пролива; там простояли только два часа, пока получили свободный проход и прошли прямо в Константинополь. Из Константинополя на другой день с рассветом вышли в Севастополь.

Снялись из Констант[инопо]ля; боцман по наказу старшего объявляет: «Господа! у кого есть запрещенные книги, выбрасывайте их за борт!» А вечером является старший помощник; надо сказать, подобное объявление боцмана последовало как раз потому, что я в этом тоне и роде приводил пример из распоряжений на одном из Р[усски]х пароходов старшего] помощ[ник]а нашему старшему тогда, как у меня им были конфискованы книги и брошюры Ваши[349]. Старший является в кубрик, созвав наперед всех хозяев кубрика (опять по моему!) и начинает с повторением тех же слов обыск якобы, по ящикам. До меня очередь далеко, но

- 170 -

я приготовил на его усмотрение несколько брошюр, среди которых были и пошлые, вульгарные брошюры Алисова[350]. Старший спрашивает: «Это все?» - «Все», отвечаю я. И между прочим замечаю: «Я еще не прочитал их, но отдаю, потому что не желаю сам их держать у себя». Этот Костюрии возвращает мне со словами: «Выбросите их сами сегодня же, и я буду считать их выброшенными!» Перед вечером я действительно собрал лоскутки какой-то флотской книги объемистой, с описанием за несколько лет несчастных случаев с русскими военными судами, брошюры Алисова, брошюры Изгоева, 3 №№ соц.-дем. пропаганды, социалистов-общинников, «Индивид[уальная] и соц[иальная] культура» Девиля в переводе Афанасьева[351], и весь этот хлам выбросил пред лицом половины всей команды. Я с 8 ч. вечера пошел на руль и объяснил и уверил Костюрина, что выбросил все и вся. И тут Костюрин опять высказался в том духе, как я давно при известном Вам случае доказывал ему свои права читать, что мне угодно заграницей. «Дело-то в том, говорит, что бы ты ни читал, мне все равно, но я не желал бы, чтобы, как прошлый раз, кто-нибудь пришел и сказал мне: а зачем Вы позволили Сицкому политич[еские] книги ввезти в Россию?! И таким образом нежелательно, дескать, мне самому попасть в неприятное положение». Я успокоил его. Тем дело кончилось.

На пути Кузнецова (он в Россию ехал сам, один) просили разрешить отпуск команде и получили ответ утвердительный. Пришли в Севастополь 20 мая. В этот же день Кузнецов отправился в Москву и простился очень радушно и через два месяца обещал увидеться. Получили мы награду денежную от него в размере месячного жалованья. На другой день собираемся в отпуск, и я из первых. Такие проныры, как Гужелев (в настоящее время боцманом) и еще некоторые негодяи, подозревая, что у меня есть что-нибудь опасное (для меня только), уселись около меня, укладывавшего вещи свои, рассчитывая на удовлетворение своего низкого любопытства. Но все интересное для них было уже уложено и заложено. Поехал 24 мая, 25 был в объятиях дражайшей половины и узрел своего сына. Пришлось волей-неволей посвятить ее в свои тайны, и, конечно, никакого не встретил участия, а наоборот. Взял все журналы «Социал-Демократ», К. Маркса и вообще все, что я получил от Вас для себя раньше, и всех присланных Вами, многоуважаемый г. Аксельрод, в Марсель книг половину, зашил, зашнуровал, а через несколько дней по моем отъезде из отпуска жена послала Разумову, который ответил долго спустя, что все благополучно получено и продано будет им в Петербурге, откуда он обещал выслать и деньги. Остальную половину жена моя привезла в Севастополь, приехавши жить на некоторое время. Мы все время стояли в Севастополе и только сходили на неделю в Ялту пред уходом заграницу (29 октября), а раньше на виноградный сезон отвезли Кузнецова, приехавшего из Москвы со всем своим кодлом, в имение его «Форос» на берегу моря и на половине между Ялтой и Севастополем. Пред приездом счастливый случай мне помог узнать одного нашего собрата и сотрудника в деле освобождения народа; пришел он к нашему «непутящему машинисту», бывшему мастеровому севастопольского адмиралтейства «Русского Об-ва Парох-ва и Торговли»; стоя на палубе яхты и

- 171 -

глядя вместе с нами на приготовления военных судов в поход на маневры для высадки десанта, погруженных на них армейских солдат, этот мастеровой довольно ясно и определенно высказал значение слов пролетарий, капиталист, эксплуатация и т. п. Терминов. Я постарался перевести его самолично без свидетелей на берег на шлюпке яхтинской, предварительно раньше аллегорически объяснившись с ним относительно своих убеждений и рода своей деятельности и образования своего. На шлюпке я отчаянно высказал мои затруднения относительно сбыта имеющихся у меня книг. Тот (Михаил Миронов[352]), адрес: Севастополь, Корабельная слободка, собственный дом Сергея Миронова, Михаилу Сергеевичу Миронову) уверил меня в своей искренности. Жена привезла книги в 20 числах августа, и я их все отнес ему, а он уже начал распространять их между известными ему. Прочитали также и одно из Ваших писем ко мне.

Теперь расскажу со слов Миронова о последствиях доставленных мною книг. Кроме Миронова самого, есть еще в Севастополе несколько человек довольно развитых, настолько же опытных и не менее искренних. Между этими есть один молодой человек, страстно жаждущий правды, мира и добра и буквально пожирающий Ваши сочиненеия, но довольно благоразумно держащийся сознательно в стороне, чувствуя свою молодость. Мужички-поденщики чернорабочие в заводе знают или, вернее, инстинктивно угадывают душу Миронова и простодушно при первой встрече наедине прямо просят: «Ей, дай, брат, Христа ради, што-небудь почитать». Здесь нужно сказать несколько слов о Миронове. - Теперь Миронов женатый и с детьми, а в молодости он читал Габриэль-де-Вилле[353] (точно не знаю названия) и был чуть ли не агитатором, принадлежал к партии «Земля и Воля». В Харькове пойман был по уликам, но отделался острогом. Знаком был с сестрой Чернышевского и с некоторыми другими политическими деятелями. Так вот подобная личность не стесняясь входит в общение с мужичками по особому образцу. «Хорошо, - говорит Миронов просителю, - я дам, но только имей в виду: как только хоть на одну секунду рот разинул, кому-нибудь проговорился и пр. и пр., так ты, говорит, пропал навеки, - пойдешь навечно в каторгу или в заточение в крепость. А я, - говорит Миронов, - из воды выйду сухим, из огня невредимым, потому - волк травленный и перетравленный и всегда и везде выкручусь». Под такими-то условиями Миронов мужичков просвещать начал понемногу, когда я представил ему в его распоряжение мое богатство. Между мастеровыми, нечего и говорить, чтение Ваших сочинений расширяется постепенно с подобающею осторожностью. Не избежал и черноморской флот Ваших брошюр. Матросы там тоже многие читают их и несколько офицеров. Между матросами даже приходится Миронову быть мировым посредником, - дает одному две-три брошюры, другой матрос, его товарищ, бросается на счастливца и старается вырвать у него брошюры. «Что же?» - оворит обделенный: «Ты человек, а я собака что ли? Тебе нужно, а мне нет!? Или, говорит, отдай, или порвем - и ни тебе, ни мне не достанется все равно».

Миронов старается расходовать брошюры экономно и пустил в ход только один свод брошюр, - остальные лежат и ждут особого разрешения отправиться в

- 172 -

путешествие - в Ростов, в Харьков и Одессу, с которыми, Миронов был согласен со мной с первых слов, необходимо снестись и установить постоянные сношения. С Одессой предполагается иметь особые сношения и для получения от Вас книг и вообще правильных сношений с Вами, дорогой г. Аксельрод. Не знаю пока, севастопольцы имеют теперь [сношения] с которым-нибудь из этих центров мастерового народа, или нет. Но, по крайней мере, Миронов говорил и уверял, что в Ростов отправлено письмо с этой целью, а в Петербург поехал военный флотский держать экзамен на машиниста и постарается найти своих друзей по деятельности и убеждениям. С Одессой всего легче снестись, и я таки убедил Миронова принять решительные меры для сближения с последней. Нужно заметить, Миронов относится к одесским рабочим с предвзятым убеждением, основанным на поверхностном определении одесских нравов. Там, по словам Миронова, люди, в том числе и мастеровые, легкие, непостоянные, избалованные коммерцией и легкостью заработка; люди легковерные и сильно попорченные нравственно. Я убедил его немного в противном; я сказал, напр[имер], там много заводов и фабрик, и среди массы рабочих есть и должны быть люди развитые с твердым, закаленным характером, которые сразу откликнутся Вам и горячо возьмутся за общее дело умелой и привычной рукой, потому что раньше нас еще знакомы с группой «Освобождение Труда». Г. Засулич в «Очерках истории международного союза рабочих» упоминает о тех безумных жертвах социалистов, которые, очертя голову, шли на гибель и гибли, не принося никому пользы своей преждевременной и насильственной смертью. Мало того: все эти Кибаличи[354], Перовские и пр. и пр., бесспорно очень благородпые честные борцы за угнетенных и слабых, сумели иметь приверженцев и единомышленников среди рабочего класса и сами геройски шли на эшафот, не имея, к крайнему сожалению, истинной точки опоры в своем учении (я говорю об утопистах) и оставив сиротами беспомощными своих низших младших братьев, которым, в свою очередь, царские опричники также успешно произвели сортировку и отправили в «места не столь и столь»... Миронов это подтвердил. По его словам, после арестов среди рабочих в городах Ростове, Харькове и пр. фабрично-заводских центрах, в рабочем классе воцарилось уныние до крайней степени. У всех сознающих и бессознательных, развитых и крепкоголовых опустились руки. Почти все безнадежно и беспомощно начали глядеть на мир и влачат свою жизнь, ни во что не веря и не надеясь. А другие, с горячим сердцем, не помирившимся с положением вещей, стараются заглушить нравственные пытки и материальные лишения русской сивухой и развратом. Беда русского (могущество деспотизма): как только не везет, сейчас бежит в кабак и там разрешает или находит, т. е. правильнее, старается найти разрешение мировым задачам в шкалике «сивухи». Последствия этого уныния и соединенного с ним разврата обрушиваются со всей своей разрушительной-растлевающей силой на молодое поколение рабочего класса, обыкновенно тотчас со школьной скамьи представляемое отцами-мастеровыми в заводы, за станок или верстак завода. В субботу получка жалованья за неделю. В понедельник старики мастеровые пытают молодежь, работающую около них: «Ванька, ну как вчера (в

- 173 -

воскресенье)?» - «Как? - отвечает юнец, как и всегда!» - «Да, поди с девчатами-то ловко погулял, хорошо им пустил пыли, верно будут помнить тебя? Верно уже две любовницы завел?» Парень (хлопец), недавно начавший получать 50 коп. за рабочий день и пока честно до копеечки приносящий домой каждую получку, иногда с отвращением отворачивается от старых негодяев, которые не унимаются и развивают сальные картины с артистическим уменьем. А часто юнцы с наслаждением слушают сальные рассказы этого исчадия, будучи развращены еще дома чуть не с колыбели матери благодаря примерному распутнику-отцу. Против этого распутства и пьянства Миронов горячо и умело борется на каждом шагу и, надо отдать ему справедливость, имеет более успеха, чем я здесь на яхте среди моих сослуживцев.

Эх, дорогой г. Аксельрод! Если бы между упомянутыми городами упрочить сношения постоянные, тогда бы быстро распространилось слово правды, братства и равенства по всей России и быстро перешло бы в дело, имея за себя целую армию героев-борцов за освобождение пролетария и рабочего класса.

Ходил я редко к Миронову. К нему и так ходит много, а он, вероятно, находится под строгим надзором сыщиков царских. Я ничего не читал во все время пребывания в России и намерен был пред уходом заграницу зайти к нему взять по одному экземпляру с собой и те немногие пожертвования, какие Миронов имел собрать. Но, к сожалению, мы уходили в Ялту на неделю, и в это время Миронов переменил квартиру (он живет на окраине города и адрес - адрес его отца), и я перед уходом не мог найти его новой квартиры. На-днях послал ему письмо. Забыл сказать (пишу в Ницце, во Франции, и нездоров, простудился): я каждый визит мой к Миронову убедительно говорил о необходимости устройства скорейшего общей запасной кассы, постоянно пополняемой добровольными взносами. Цель кассы - распространение и пересылка книг, переезд и приезд агитаторов и делегатов на международный съезд и пр. и пр. Миронов вполне и во всем согласен был со мной и дал слово и уверил, что это должно быть и будет...

Опишу Вам, многоуважаемый г. Аксельрод, жизнь Севастополя и в нем стоявшей яхты «Форос». Кузнецов, уезжая, очень любезно простился с командой. Мы все ездили в кратковременный хотя отпуск в Одессу. Съехались все, живем - не тужим. Вдруг получается известие: приехал штурман флотский, поручик Осипов, представил пакет нашему командиру Фитингофу, в котором Кузнецов категорически требует сдать яхту немедленно Осипову и в награду в этом же пакете представлено ему, Фит[ингоф]у двухмесячное жалованье. Точно таким же способом был уволен и ст[арший] помощник Костюрин. Одним словом, Кузнецов поступил не по-джентельменски совсем (как и было опубликовано в «Одесских Новостях» - газете) благодаря советчикам, секретарю Любовскому и доктору Шмигельскому, своим рабам. Сильно были поражены Фит[инго]ф и Костюрин, оба плакали, униженные и оскорбленные. Я не буду разбирать их деятельность и жизнь на яхте, как начальников. Скажу вообще - в современном русском обществе «почти» сплошь все начальники и чиновники не выдерживают

- 174 -

никакой даже снисходительной критики относительно их деятельности и жизни вообще. Современный прогресс человечества решительно ни в чем и нигде не обнаруживается в России. Грубость, насилие, крайний деспотизм всякого старшего (по каким угодно условиям) над младшим, бесправие - вообще что-то родное c варваризмом и людоедством, - это общая непогрешимая характеристика строя русской жизни. Ввиду всего сказанного замечу - наше яхтинское начальство было отчасти сносно. Сделаю маленькую оговорку. Наше начальство, когда были в Марселе, по всем работам и исправлениям на яхте не торговалось и перерасходовало крупную сумму (по понятию Кузнецова), за что и получили строгий выговор. Фитинго[ф] предложил Кузн[ецо]ву для пополнения лишних марс[ельски]х расходов уволить (безвозмездно) большую часть команды и тем наверстать проигранное. Кузнецов, довольный (как ;е не быть довольным, когда плясали и пели пред всеми и безгласно-охотно по первому требованию и получили одобрение от «властителей») командой, отказался от подобного проекта. В этом отношении яне извиняю Фит[инго]фу никоим образом. А о Костюрине нечего и говорить, - это молодой, неразвитой и неопытный, хотя и не подлец.

Осипов с рыжей бородой лопатообразной, с длинной сухой и развинченной талией, на тонких, подгибающихся ногах. Физиономия с мутными бесцветными глазами, толстым носом, моментально делающаяся рабски-подло-льстивой и услужливой тотчас при встрече с каким бы то ни было чином. Получил он отпуск не менее, как на год, и потому, благодаря, вероятно, протеже того же Любавского (армейского) поручика, поступил на яхту. Ходит он быстро, порывисто. Фитингоф представил нам его и ушел, а Осипов сейчас же состроил злую гримасу, глаза в сторону вниз и изрек: «Да встаньте сколько-нибудь по военному, в два ряда! Что это, в первый раз на яхте, что ли?» Здесь и начало нашего прозябания. Прежде всега - ни слова возражения. «Не рассказывать. Не рассуждать». «Я командир здесь, без моего позволения ни шагу...» Дла первого разу начал было делать пожарное ученье. Потом время провел в рассмотре яхты: отдавали паруса, спускали и вооружали парусные шлюпки. К приезду Кузнецова яхта была довольно запущена против прежней ее чистоты. Восстановил не менее сильно он и своих помощников и механиков. Приехал Кузнецов с семейством Б. в «Форос» (имение-дачу) на виноградный сезон, и тут начались жалобы прямым и косвенным путями. С этого времени Осипов начал обращаться с нами вежливее - на Вы, хотя не перестал за углом и из-за угла плевать во все стороны, размахивать руками (все от злости) и пр. и пр.

Пошли в плавание заграницу на яхте. Из матросов только половина старых. Два старых боцмана ушли, на них он особенно нападал со всех сторон и поминутно. Осипов никогда не был командиром и вообразил, что и здесь команда должна жить, как на военной службе, тянуться, руку под козырек, слушаю-с и т. п. Часовым матросам досталось в Севастополе: Осипов с кулаками, с пеной на губах мертвенно-бледных, с помутившимися глазами, носился над часовым, если тот как-нибудь прозевал проехавшего вдали по бухте главного командира

- 175 -

черном[орско]го флота Копытова, или командира порта Лаврова и не доложил нашему негодяю. Пред уходом заграницу стояли с неделю в Ялте, и здесь день и ночь (до 12 и до 1 ч.) парадная встреча (4 часовых в форме) производилась, начиная с тамож[енного] чиновника и кончая дочерью Б. Кузнецов наконец заметил и отменил.

Снялись заграницу из Севастополя 29 окт. На яхте пошли с нами семейство Б. (муж, жена и ст[аршая] дочь) и племянница «самой». В Константинополе простояли сутки, взяли карантинных двоих и прошли стоять карантин в Урлы около Смирны. Здесь б ноября, в день рождения М-м Б., команда поднесла корзину с цветами, за что удостоилась рукопожатия, а после обеда и до вечера команда же опять на площадке потешала публику всю песнями и пляской. Проезжал мимо на шлюпке карантинный врач, а Б. вздумалось (как бы «позадорить») заставить всех наших танцоров разом отделывать трепака: «А ну, молодцы, пляшите все разом. Да пляшите же скорее». В этом случае уж как раз вышло так, как будто ребенок - дернул за шнурок от механических кукол, и те моментально закружились на потеху шаловливого ребенка. Ох, я никогда не забуду этой мерзкой сцены.

Отстояли карантин и пришли в Смирну. Здесь Б., в счет, конечно, Кузнецова, накупила персидских ковров на 15 тысяч франков, а из России серебра из тех же источников вывезла два ящика пудов по семи весом. Из Смирны пришли в Сиру и здесь, по случаю царского дня, иллюминовались флагами. К спуску флагов подъехали бродячие музыканты и возвратился с берега Кузнецов с семейством Б. Спускаем флаги, музыка подарила нашим царским гимном, и тут эта Б. задала свой тон: «Надо им прокричать ура» сказала, и командир, как оглашенный, бросился исполнять приказание («адмирала», по общему нашему прозванию). «Как кончат играть, прокричите три раза ура», обратился он к нам, стоявшим возле мачт и разбиравшим флаги. Что же делать тут? Прокричали ведь. И представьте себе, дорогой г. Аксельрод, снимаемся мы из Севастополя, и на все наши спросы, расспросы и даже просьбы сказать, куда идем и куда адресовать письма наших родных и знакомых, - один ответ: «Никто этого не знает, неизвестно ничего!» Как Вам покажется это? Еще хуже военного судна. А это значит - Кузнецов ничего сам не знает, куда он направится с своей дорогой особой. Да если уж строго судить, то и г-жа Б. не знала, наверное, куда ей пожелается придти яхтой и где простоять известное время. Сегодня она пожелала сняться яхтой и придти туда-то, а утром проснулась и раздумала, и мы стоим под парами и ожидаем. А письма свои мы адресовали во все порта, где только были и стояли хоть несколько дней. Так вот что значит каприз самолюбивой бессодержательной содержанки. Теряюсь в выражениях, не могу подобрать точного и определенного выражения. Чем она живет, для чего и зачем и кто она такая эта г-жа Б.? Паразит, если еще не хуже. Да что еще невыносимее: муж при ней и свободно, по-видимому, без всяких рассуждений живет тоже бесцельно и уж как-то совершенно беспомощно. Дочь объясняет русской нашей горничной (специально для них нанятой), что Кузнецов родственник ее папы, а сама ежеминутно

- 176 -

свидетельницей не просто родственных отношений своей матери и нашего патрона. Племянница старается не замечать и больше читает.

Из Сиры мы снялись в тот же день в Пирей, в Грецию. Здесь Кузнецов перешел в Афинах в гостиницу в Гранд-Отель со всем «своим кодлом» (наш термин). Чрез неделю мы снялись из Пирея в 20 числах ноября в Патрац, греческий же, куда Кузнецов прибыл с ними железной дорогой. Погоды все время были бурные и дождливые, пугавшие нашего «хваленого» командира чуть не до помешательства, который в свою очередь тревожил нас (в Патраце) поминутно днем и ночью. Здесь же случился довольно интересный и мерзкий скандал, на некоторое время сильно команде повредивший в отношениях Кузнецова к нам. Кист, кочегар (ничем не отличающийся по своей безнравственности и вообще образу своей жизни от самой отчаянной последнего сорта проститутки), главное действовавшее лицо. С ним два кочегара завели попойку в носовой части, угостили двух пьянчужек-матросов и также боцмана, готового тоже подчас заложить изрядно за галстух. Присутствовала тут и горничная русская (при г-же Б. находилась горничная с мужем, французы, которые укатывались во время погоды) и тоже не отказалась от выпивки, любительница все и везде подслушать и посплетничать. Кист задумал ночью пробраться в барские каюты (или поживиться насчет кассы или до горничной, первое вернее) и пошел странствовать около двух часов и попал в каюту племянницы, встревожил, ее, начал целовать ей руки и читать стихи Лермонтова. Кое-как его выпроводили проснувшиеся буфетчик и русская Елизавета. Утром в б часов Кузнецов распоряжается немедленно отправить Киста в Россию чрез консула и сниматься в Мессину. Кист попросил, было, прощения и получил, но командир, доктор и секретарь воспротивились и настояли на увольнении его, мотивируя распущенностью команды, что нельзя де давать им потачку и прощать. А командир еще с уверенностью выразился: «Теперь они у меня будут по струнке ходить». Пред этим случаем ночью как-то, около 10 часов, при свежем ветре и проливном дожде, мы все до единого стояли в носовой части на открытой палубе, одетые в дождевики. Патрон наш сидел у занавешенного окна в верхнем помещении, в курительной, а мы только что сбегали на корму и постояли около швартовных перленей и цепей по приказанию командира, ожидавшего, что вот-вот начнут лопаться перлени и цепи. Стоим мы после этой из многих подобных и ненужных тревог, всеми овладела грусть. Я и еще один или двое затянули песню: «Ох, та нема гирш никому, як тый сиротыни»... За вторым и третьим словом понемногу один за другим все присоединились к пению, и чрез минуту все двадцать человек во все легкия с чувством пели, безотчетно и бессознательно выражая этой песней свое беспомощное состояние, безответную службу и, словом, каждый как бы наперерыв хотел страстно вылить наружу все, отчего исстрадалась, измучилась его душа, отчего так рученьки болят от работы, и ноженьки почему так набегались. Старший помощник, избегающий всеми силами близости командира, стоял тут же и слушал, видимо, не менее нас взволнованный. Только закончили третий куплет, как прибежал с кормы Осипов и закричал: «Что вы здесь все пособирались и распеваете? Пошли

- 177 -

все на корму». Там строгий выговор боцману и старшему помощнику. На приказанье его идти на корму мы послали ему вслед свист и тюканье. Во время истории с Кистом этот негодяй Осипов не преминул вставить в уши Кузнецову, что вот-де ст[арший] помощник распустил команду и вместе с ними распевает песни. Пришли в Мессину. Чувствуем и видим косые взгляды Кузнецова, а командира в особенности. На другой день снялись из Мессины в Неаполь, здесь захватило нас первое число и получка жалованья. Стоим здесь тоже около недели и опять пишем письма и адресуем долженствующие быть ответы в Неаполь. Снимаемся из Неаполя и всем, начиная с командира и кончая угольщиком, известно, что идем в Геную, а в море узнаем порт назначения и по догадкам конец на некоторое время нашему скитанию - Вилла-Франка. Это порт, будущее которого будет спорить с Ниццей по количеству обитающих зимой в последней богачей, а теперь пока только удобная стоянка до сильного ветра с моря для военных судов, каковые и имелись во время нашего прихода. Пришли мы ночью около полуночи, и за три мили от якорной стоянки, около маяка, спустили шлюпку и отправился второй помощник с тремя гребцами искать якорную бочку, чтобы остановиться на ней без шуму. Долго не ожидая возвращения посланных, спустили другую шлюпку и отправили четырех гребцов со старшим помощником с той же целью. На последней был и я. Бочек мы не нашли; они были заняты французской эскадрой. Увидели мы первую нашу шлюпку возвращающейся с поисков и внезапно благодаря темноте напугали молодого помощника, вообразившего, что это посланы с эскадры арестовать его.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: