Практическое занятие. ОТЕЧЕСТВЕННЫЙ ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ КОГНИТИВИЗМ 6 глава

Однако концепты как результат концептуализации не ведут себя как попало. Они связываются в определенную упорядоченную совокупность, выстраиваются в иерархию, которая опять же не имеет ничего общего с иерархией собственно языковой. Так, в языковой иерархии истина и правда суть синонимы и равноправные понятия. В языковой картине мира они антонимизируются, причем правда иерархически приоритетна, выде­лена в сравнении с истиной. Иерархия и упорядоченность концептов и со­ставляют языковую картину мира как ядро языкового менталитета, как его глубинную сущность.

Итак, концепт в общем виде понимается как обобщенное мысли­тельное представление определенного фрагмента физической или психи­ческой реальности в языковой картине мира личности, социума или этноса. Концепт в этом понимании, хотя и соотнесен с логическим понятием (по­скольку и то, и другое являются результатом мыслительных операций по обобщению и абстрагированию явлений действительности), противостоит понятию в силу того, что не обязательно является результатом логиче­ского типа мышления (представление, а не понятие). Поэтому для кон­цепта возможны невозможные для понятия свойства –– образность, оце­ночность, субъективность, расплывчатость денотативного содержания и т.д. Совокупность концептов образует концептуальную систему (напом­ним, что языковая картина мира –– это разновидность концептуальной системы).

Концепт как единица языковой картины мира всегда национально-специфичен, и при этом абстрактная семантика таких концептов, как, на­пример, власть, свобода, судьба и т.д., подлежит «реификации» (овещест­влению) по модели образно-метафорического переноса, которая, собст­венно, и «отвечает» за национальную специфику.

Л.О. Чернейко пишет: «Воз­можность сочетания корни конфликта и невозможность сочета­ния *корни удачи в русском языке объясняется тем, что ситуа­ция под именем конфликт мыслится как имеющая начало и ко­нец, как зарождающаяся и развивающаяся, подобно растению. Ситуация удачи мыслится как нечто неожиданное, возникшее, но не выросшее.

Сочетание водоворот событий объясняется тем, что мифо­логема со­бытие представляется русскому языковому сознанию как водная стихия, во власти которой находится человек и в условиях которой он не способен на самостоятельные действия. Сочетание *водоворот обстоятельств не­возможно, так как оно противоречит представлению русскоязычного соз­нания о форме (модусах) существования такой «субстанции», как обстоя­тельства: человек может находиться во власти обстоятельств, быть их жертвой, но «все происходит на суше». Семантически близкие слова ока­зываются прагматически достаточно далекими, что и мешает видеть в них абсолютные синонимы. Если, напри­мер, сочетание расхлебывать скандал (можно признать допустимым, поскольку имя скандал оценочное (оно им­плицирует негативное отношение говорящего к ситуации и/или ее участ­никам) и как таковое прагматически согласуется с экспрессивно окрашен­ным глаголом сниженного стиля. Сочетание этого глагола с именем кон­фликт (*расхлебывать конфликт) вряд ли возможно по причине отсутст­вия их прагматической согласованности» [Чернейко 1997: 276-277].

Концептуальная система нуждается не только в отдельных концептах, воплощающих определенные фрагменты реальности. Она нуждается в це­лых концептуальных областях, каким-то образом структурированных, уложенных в удобную для оперирования ими «упаковку». За структуриро­вание целых областей нашего опыта отвечает такая единица, как геш­тальт.Гештальт –– это способ представления знания в сознании, который представляет собой устойчивую концептуальную связку между его раз­ными областями. Будучи, по выражению Дж. Лакоффа, «способом соотне­сения значений с поверхностными формами», гештальт представляет со­бой осмысление одной структурированной области нашего сознания пу­тем наложения на нее структуры другой области.

Удачная иллюстрация понятия «гештальт» приводится в книге С.Г. Воркачева, посвященной концепту «счастье»: «Специфичность гештальта заключается прежде всего в присущем ему свойстве переноса: мелодия, например, как определенный гештальт звуков не изменяется при переходе из одной тональности в другую, гештальт квадрата сохраняется незави­симо от размера и окраски последнего, т.е. гештальт здесь выступает в ка­честве функционально-структурной модели, воспроизводимой в разных физических субстанциях [выделено нами –– Т.Р.]» [Воркачев 2004: 24]

Гештальтным образом представлены в концептуальной системе все абстрактные сущности, например, отвлеченные понятия. Так, по мнению Л.О. Чернейко, гештальт выводится из буквального прочтения глагола (или имени), употребленного в сочетании с абстрактным именем в пере­носном значении, и связывает два явления (конкретное и абстрактное) по одному основанию, эксплицированному акциональному признаку. Судьба обокрала: прототипический агенс глагола обокрасть — вор. В этом соче­тании он представлен имплицитно и выводится как гештальт имени судьба. Гештальт — результат глубинного сопряжения гетероген­ных сущ­ностей — абстрактной и конкретной. Поэтому гештальт предопределяет сочетаемость абстрактного имени. Так как абст­рактная сущность — кон­структ невидимый, идеальный, она, принимая лики видимого, реально воспринимаемого, отождеств­ляется с ним. При том эксплицированное об­щее свойство абст­рактного и конкретного — основание имплицитной ме­тафоры (Их судьбы переплелись, спутались, где СУДЬБА — Нить) [Чер­нейко 1997: 299-300].

Логический предикат мысль, став грамматическим субъектом высказыва­ния, принимает грамматические предикаты, выражен­ные глаголами, имплици­рующими различные гештальты,наибо­лее частотным из которых является геш­тальт мысли — живое существо, человек: Мысль нельзя подумать, она рожда­ется из душевного потрясения (М.Мамардашвили. Беседы о мыш­лении); Мыс­ли толпились (Ф.Достоевский. Вечный муж). Из следующих контекстов и отдель­ных сочетаний выводятся другие гештальты: Могучая мысль, проникающая об­щественное явление до дна (А.Платонов. Размышления читателя) мысль — луч; Мысль намывала себе опору (Л.Баткин. Итальянское Возрождение в поисках ин­дивидуальности) мысль — вода(тот же гештальт в сочетаниях поток мыслей, мысли хлынули); В уме его накле­вывалась одна милая мысль (Ф.Достоевский. Вечный муж) мысль — насыщающаяся птица. Сочетания мысль точит (ЛГ №23 1986), кружево мыслительных конструкций, нить мысли (НГ 1994), попасть на мысль, мысль обрастает корой (Н.Бердяев. Самопознание) позволяют вывести следующий ряд гештальтов: мысль — точильный камень, ткань, место в про­странстве, дерево [Чернейко 1997: 294].

Также гештальт связывает воедино сущность языковую и внеязыко­вую. Например, на языковую синтаксическую роль ‘быть подлежащим’ проецируется роль участника реального события в мире ‘иметь основную ответственность за события’. Получается, что гештальт –– это «мостик» или связующее звено между языковыми значениями и их коррелятами в действительности [Караулов 1987: 191].

Гештальты в языковой картине мира национально-специфичны. Так, для русской языковой картины мира типичен гештальт избыточного пред­ставления образа предмета при описании ситуации местонахождения с помощью глагола: Стакан стоит на столе, а Книга лежит на столе. Таким образом, ситуация местонахождения неодушевленного предмета на поверхности осмысляется в терминах положения в пространстве одушев­ленного лица.

ЛЕКЦИЯ 4. ОСНОВНЫЕ ЕДИНИЦЫ КОНЦЕПТУАЛЬНОЙ СИСТЕМЫ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

ПЛАН

1. Когнитивная модель ситуации и концептуальная схема

2. Прототипическая ситуация

3. Фрейм

За динамический и событийный компонент языковой картины мира отвечают такие единицы, как когнитивная модель ситуации(концепту­альная схема, прототипическая ситуация) и фрейм.

Когнитивная модель ситуации репрезентирует «глагольную» об­ласть языковой картины мира. Она представляет определенный способ концептуализации, осмысления типовой ситуации, связанной с нашими действиями в реальном мире. В ситуацию входит само действие или со­стояние, участники данного события (агенс, пациенс, средство, инстру­мент), место и время осуществления и т.д., находящиеся в определенной связи. Однако одна и та же ситуация может быть интерпретирована по-разному: ср. Строители строят дом и Дом строится строителями, т.е. одной и той же ситуации могут быть приписаны разные модели концепту­ального представления: «Эту более содержательную семантическую структуру мы будем называть КОГНИТИВНАЯ МОДЕЛЬ СИТУАЦИИ: 1)когнитивная — потому что это то, что человек знает о данной си­туации и может использовать в других значениях слова, и пото­му, что эта информа­ция является результатом познания внешнего мира, элементом опыта; 2)модель — потому что это все-таки не сама ситуация, а ее образ, смысло­вой коррелят (причем такие образы, по-видимому, будут разными для раз­ных языков)» [Кустова 2004: 38].

Когнитивная модель ситуации с точки зрения организации ее мысли­тельного содержания рассматривается как определенная концептуальная схема (т.е. можно говорить о некоторой синонимичности этих понятий). Пример специфически русской концептуальной схемы, связанной с поня­тием собираться (‘человек находится в промежутке времени между при­нятием реше­ния и его осуществлением’), обсуждается в уже цитированной книге «Ключевые идеи русской языковой картины мира» и в книге Анны А. Зализняк «Многозначность в языке и способы ее представления» (2006).

В значение этого глагола входит представление о том, что человек нико­гда не может полностью управлять событиями; в частности, на пути между на­мерением человека совершить нечто и осуществлением этого намерения всегда могут возникнуть непредвидимые и непреодолимые препятствия (в частности, и даже прежде всего — внутреннего свойства). Говорящий на русском языке, обо­значая свое намерение нечто сделать глаголом собираться (а именно этот глагол является в русском языке наиболее идиоматичным и частотным способом выра­жения для установки по отношению к собственным будущим действиям), авто­матически при­нимает и заключенное в этом глаголе представление о том, что намерение, по тем или иным причинам, не всегда превращается в действие, — и делает он это бес­сознательно и совершенно независимо от его характера, лич­ных волевых качеств и его убеждений относительно устройства мира.

Особенность глагола собираться состоит в следующем. Хотя этот гла­гол указывает прежде всего на определенное ментальное состояние субъекта, в нем достаточно сильна и идея процесса (что отчасти обусловлено связью с дру­гими значениями собираться: в частности, собираться в дорогу означает в том числе складывать вещи в чемодан; собираюсь завтракать значит не только, что я решил позавтракать, но и что уже начал накрывать на стоп и т. п.). Глагол со­бираться в таком упо­треблении указывает на наличие в русской языковой кар­тине мира идеи, которая неосознанно принимается в качестве очевидной всеми говорящими на русском языке: чтобы что-то сделать, надо перед этим провести некоторое время за заняти­ем, называемым собираться. Показательно, что в тех контекстах, в которых идея процесса выходит на пер­вый план, слово собираться не может быть заменено на намереваться, намерен и т. п., ср. *Лежу и намере­ваюсь встать^.. Следовательно, как пишет Анна А. Зализняк: «Глаголу соби­раться (нечто сделать) может быть сопоставлена следующая кон­цептуальная схема: человек находится в промежутке времени между принятием реше­ния и его осуществлением»[Зализняк 2006: 212].

Путь семантической эволюции в языках, где глагол со значением ‘наме­реваться’ превращается в показатель будущего времени, отражает представле­ние о том, что наиболее вероятным завершением состояния, наступившего после того, как чело­век принял решение нечто сделать, является осуществление этого решения, т. е. само действие (имеется в виду, если не возникло непредвиденных препятствий и если человек не переменил своего решения). Семантика русского глагола со­бираться указывает на то, что в представлении русского языка суще­ствует дру­гой финал для состояния собираться, который тоже рассматривается как весьма вероятный; он называется не собрался. Именно не собрался является наиболее специфичным и непереводимым русским выражением. Имел намере­ние сделать, но не сделал — и при этом не потому, что изменил намерение, не потому, что что-то помешало, не потому, что пытался, но не получилось, и даже не потому, что не хватило решимости приступить к осуществлению задуман­ного. А почему же? На этот вопрос трудно ответить иначе, чем тавтологией: по­тому что не собрался; так сказать, потому что не собрал воедино достаточно внутренних ре­сурсов для того, чтобы приступить к действию. На самом деле просто не сделал, потому что все время откладывал, — но сохраняя при этом твердое ощущение, что намерение остается в силе, что он продолжает со­би­раться [Зализняк, Левонтина, Шмелев 2005: 310-313].

Одной из главных разновидностей когнитивной модели ситуации (или концептуальной схемы) выступает прототипическая ситуация: по­нятия когнитивная модель ситуации и прототипическая ситуация нахо­дятся в таких же родо-видовых отношениях, что и понятия образ (вообще) и прототип (особый вид образа).

Прототипической ситуацией можно назвать наиболее типичный для данного этноса способ представления той или иной ситуации в его языковой картине мира. Это такая модель ситуации, которая распознается как эталонная и служит тем самым основой для сравнивания, сопоставле­ния с ней других ситуаций, возникающих в опыте. Именно прототипиче­ская ситуация лежит в основе возможности переноса наименования с од­ной сферы опыта на другую: писать ® писать письмо ® писать стихи ® писать картину ® писать музыку.

Как объясняет Г.И. Кустова, в исходное значение глагола сорвать (яблоко, цве­ток) не входит компонент ‘нарушить’, это импликация прото­ти­пической ситуации (‘если сорвать цветок или плод, тем самым на­руша­ется его органическая связь с другим объектом’), но именно она лежит в основе группы значений «нарушения» и ущерба (сор­вать кожу на пальце; сорвать резьбу на гайке; сорвать голос; со­рвать урок), которые совер­шенно невыводимы из исходного значения ‘потянув и отделив от корня, начать иметь (в руке)’;в исходное значение глагола закрыть (кастрюлю крышкой) не входит компонент ‘перестать видеть (содержимое)’, для дан­ного действия этот результат не важен, — но он есть в си­туации и исполь­зуется в других значениях (Тучи закрыли солнце; Ты мне закрываешь эк­ран). С другой стороны, прототипическая ситуация является «гаран­том» единства многозначного слова, условием связи всех его значе­ний, в том числе и тех, которые не имеют общих компонентов: они связаны по­стольку, поскольку возводимы к тем или иным фрагмен­там или имплика­циям прототипической ситуации [Кустова 2004: 39-40].

Прототипические ситуации как определенного рода концептуальные схемы существенно различаются в разных языковых картинах мира именно способом представления одной и той же «объективной», реальной ситуации. Так, в русской языковой картине мира существует исходная мо­дель представления любого физического, внутреннего или модального со­стояния субъекта, как если бы он был пассивным объектом данного со­стояния (пациенсом, экпериенцером). Причем это именно прототипиче­ская ситуация, так как по одной и той же схеме представлены и физиче­ское состояние: Ему холодно, и внутреннее состояние: Ему грустно, и мо­дальное состояние: Ему нужно. В результате этого и долженствование вы­ступает как неконтролируемое состояние (в отличие от агентивной конст­рукции Я должен). Иными словами, русский язык акцентирует глубинную общность всех типов того, что может случиться с человеком, на базеоб­щего признака неконтролируемости субъектом любых своих состояний.

Прототипическая ситуация в английском языке в этих случаях делает акцент на субъекта, контролирующего событие: he feels cold (‘он испыты­вает холод’), или he is sad (выбрано предикативное прилагательное ‘он грустен’), или даже he need, где вообще используется переходный глагол, предполагающий активное действие над объектом –– в русском это значе­ние передается с помощью возвратного глагола ‘нуждаться в к.-л./ч.-л.’. При этом в английской языковой картине мира эти разные состояния есте­ственным образом представлены разными прототипическими ситуациями.

Рассмотрим, например, довольно сложный комплекс типовых дейст­вий, соединенный в неповторимую национально специфичную конфигурацию, который закреплен за такой типично русской прототипической ситуацией, как добираться куда-л. (на работу, домой и т.д.)или достать (в значении ‘приобрести’) что-л. (дефицит, книгу популярного автора и т.д.).

Как указывает Анна А. Зализняк, в значение видовой пары доб­раться / добираться входит представление о том, что перемещение в дру­гую точку пространства –– процесс долгий, трудный и непредсказуемый. Так, в толкование глагола добраться входит такой блок смыслов: ‘перемещаясь (1), преодолевая труд­ности (2), в физическом или каком либо ином пространстве (3), достичь контакта с объектом (4), составляющим конечный пункт перемещения (5)’ [Зализняк 2006: 236-237]. В соответствующих английских глаголах to get или to reach представлены только компоненты (1), (3), (5), связанные с идеей ‘достичь’, причем to reach специализирован только для физического пространства (добраться до города), а для иного типа пространства ис­пользуется уже другой глагол to achieve (добраться до начальства), –– что не позволяет адекватно передать по-английски весь блок смыслов, прису­щий русскому глаголу добраться.

Специфичность этой прототипической ситуации для русского языка обусловливает на­личие компонента (2) ‘преодоление препятствий’ и (4) ‘достичь контакта с объектом’: последний компонент привносится отчасти значением мотиви­рующего глагола брать (в виде его компонента ‘касаться руками’). Это, по мнению Анны А. Зализняк, позволяет включить глагол добраться в один ряд с другими глаголами затрудненного целенаправленного перемещения, образованными присоединением различных приставок к основе -браться (выбраться, забраться, перебраться, подобраться ипр.).

Видимо, прототипическая сиутация добраться входит в состав более сложного фрейма, репрезентирующего разные аспекты и этапы комплексного действия (включающего в себя и характеристику внутренних состояний субъекта) по затрудненному целенаправленному перемещению куда-либо, наряду с глаголами собраться и выбраться: «В частности, добраться входит в группу глаголов с тем же корнем, что и со­браться (что-то сделать) и вы­браться (куда-то) или (к кому-то); содержательно они связаны между со­бой таким образом, что все три глагола описывают разные аспекты внут­реннего состояния человека, находящегося перед необходимостью куда-то перемещаться: для этого надо собраться и выбраться, а потом еще и до­браться. Все эти глаголы представляют действие по перемещению в про­странстве как не полностью руководимое собственной волей субъекта, при этом выбраться акцентирует трудность начального этапа этого пути, доб­раться — финального…» [Зализняк 2006: 244].

За более сложные, комплексные ситуации или абстрактные логиче­ские операции (путешествовать, праздновать, ходить в театр, объяс­няться в любви, доказывать теорему, читать лекцию и пр.) отвечают в языковой картине мира такие ментальные репрезентации, как фреймы. Сегодня существует множество пониманий этого многозначного понятия. В 1980-е г. в когнитивистике возникает концепция фреймов М.Минского. Согласно этой концепции, сталкиваясь с новой ситуацией или существен­ным образом пересматривая какую-либо проблему, мы ищем в своей па­мяти структуру, называемую фреймом –– хранимую в памяти сеть отно­шений, используемую, при необходимости, для адаптации к действитель­ности в результате изменения деталей. Формально фрейм представим как структура узлов и отношений.

Например, такая рутинная в общем ситуация, как, как «чистить зубы» (пример взят из [Караулов 1987]), на самом деле включает целый комплекс последовательных операций –– взять щетку, открыть водопро­водный кран, намочить щетку и т.д., которые в нормальной ситуации не вербализуются и даже не осознаются, воспроизводясь автоматически. Конечно, это еще на «полноценный» фрейм, но как бы прообраз фрейма, иллюстрация того, как устроен фрейм.

Фрейм и есть способ представления последовательной схемы («сценария») развертывания действий или какой-либо сцены (картины) в свернутом виде. Итак, фрейм –– система категорий, структурированных в соответствии с мотивирующим контекстом. Некото­рые слова существуют для того, чтобы обеспечить коммуникантам доступ к знанию таких фреймов, и одновременно они категоризуют опыт в опоре на систему понятий [КСКТ 11996: 188]. Фрейм выступает как ко­гнитивная структура в феноменологическом поле челове­ка, которая основана на вероятностном знании о типиче­ских ситуациях и связанных с этим знанием ожиданиях по поводу свойств и отношений реальных или гипотетичес­ких объектов. По своей структуре фрейм состоит из вер­шины (темы), т. е. макропропозиции, и слотов или терми­налов, заполняемых пропозициями [Красных 2002: 165].

С точки зрения культуры фрейм, согласно «Крат­кому словарю когнитивных терминов», –– это единица знаний, организо­ванная вокруг некоторого понятия, но, в отличие от ассоциаций, содержа­щая данные о существенном, типичном и возможном для этого понятия. Фрейм обладает более или менее конвенциональной природой и поэтому конкретизирует, что в данной культуре характерно и типично, а что ––нет. Особенно важно это по отношению к определенным эпизодам социального взаимодействия – поход в кино, поездка на поезде и вообще по отношению к рутинным эпизодам. Фреймы организуют наше понимание мира в целом, а тем самым и обыденное поведение, (скажем, когда мы платим за дорогу или покупаем билет привычным для нас образом). Фрейм при таком под­ходе –– структура данных для представления стереотипной ситуации (типа: нахождение в комнате, ритуал детского дня рождения), соответст­вующая обычно частотным, но иногда и непродуктивным стереотипам. С каждым фреймом связаны несколько видов информации: об его использо­вании, о том, что следует ожидать затем, что делать, если ожидания не подтвердятся и т.п. [КСКТ 1996: 188].

Так, например, благодаря фрейму ‘новогодний праздник’, хранящемуся в на­шей памяти, мы знаем, как обычно празднуют Новый год, чем это празднование отличается, например, от празднования дня рожденья, и можем понять, если кто-то это делает неправильно. При этом в особых ситуациях вербализация каких-либо этапов или компонентов свернутой во фрейме ситуации может оказаться необходимой: «все лингвострановедение строится на вербализа­ции специфически национальных, но рутинных для носителя языка ситуа­ций» [Караулов 1987: 193].

Таким образом, мы обнаруживаем возможность приложить понятие фрейм к особенностям организации знания о мире и опыта взаимодействия с миром, представленным в национальной языковой картине мире., т.е., во­обще говоря, в культуре. Языковая картина мира этноса содержит в себе своего рода «библио­теку фреймов»,пакет знаний, дающих описания типовых объектов и собы­тий: «Такие описания содержат и абстрактную схему –– скелет для описа­ния произвольного единичного случая, –– и множество «действий по умолчанию» (defaults) для типовых членов класса. Дей­ствия по умолчанию позволяют информационной системе воспол­нять отсутствующие детали, порождать ожидания и замечать откло­нения от рутинных состояний дел. Так добавляются свежие знания в базу данных при учете текущего состоя­ния системы знаний в целом» [КСКТ 1996: 190].

Национально-культурная обусловленность фрейма может быть продемонстрирована на примере такого типично русского фрейма, как ‘застолье’. Это фрейм включает в себя несколько важных для русской языковой картины мира, но не обязательных в другой картине мира представлений и действий. В частности, по мнению А.Д. Шмелева, этот фрейм предполагает такой элемент, как закуска. Закуска представляет собой небольшую еду, которая следует за выпитой рюмкой водки, при этом закусывают обычно крепкие напитки (водку, самогон, спирт) и это обязательно предполагает удовольствие (так, на поминках заедают, а не закусывают) [Зализняк, Левонтина, Шмелев 2005: 265-266].

Специфика русского фрейма ‘застолье’, по мнению А.Д. Шмелева, состоит в том, что он характеризуется большим количеством выпитого, что выпивание сопровождается закуской и –– обязательно –– задушевным общением: «Связь закуски и общения не случайна. Здесь действительно предполагается особая культура питья. Если человек выпьет мало, то он не достигает того состояния раскрепощенности и душевной распахнутости, которое рассматривается как специфически русское и оценивается поло­жительно. Если же человек выпьет слишком много, то он рискует оказаться выключенным из общения. Закуска позволяет снизить этот риск. Именно такой модус, при котором люди выпивают, потом закусывают, потом «повторяют», и может привести их в искомое состояние. Именно поэтому закуска — не менее важный компонент русского застолья, нежели выпивка… Гулять по-русски подразумевает не только выпивку, но и закуску» [Зализняк, Левонтина, Шмелев 2005: 267].

ЛЕКЦИЯ 5. КОНЦЕПТУАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ ЦЕННОСТНОГО КОМПОНЕНТА КОНЦЕПТОСФЕРЫ (АКСИОСФЕРЫ): ОБЩИЕ ВОПРОСЫ

ПЛАН

1. Когнитивные основы лингвистической аксиологии

2. Категория ценности и ее языковая манифестация

3. Содержательный и интерпретационный компоненты мира ценностей в концептосфере

Акт человеческого познания мира в естест­венном языке, в отличие от научного типа познавательной деятельности, всегда связан с обязательным оцениванием познаваемого по шкале хорошо –– нейтрально –– плохо. Ведь в мире человека все, что он узнал о мире, ценно не само по себе, а с точки зрения того, как это вписывается в его систему ценностей, насколько это важно и нужно для него. познавательная активность субъекта и его ценностная ориентация выступают как две сто­роны одной медали –– как два взаимообусловленных аспекта его совокуп­ной духовной деятельности по освоению действительности.

О.А. Корнилов выделяет в национальном сознании четыре компо­нента: сенсорно-рецептивный компонент, отвечающий за особенности ми­ровосприятия, логико-понятийный компонент, отвечающий за сферу на­ционального мышления (эти компоненты в нашей классификации отно­сятся к сфере знания о мире), эмоционально-оценочный компонент и нрав­ственно-ценностный компонент (эти компоненты в нашей классификации как раз и «попадают» в сферу ценностей).

«Если сенсорно-рецептивный компонент сознания является опреде­ляющим при формировании национального «мирочувствования» и «миро­ощущения» (в самом прямом, изначаль­ном смысле этих слов), а логико-понятийный компонент детермини­рует «национальную логику», нацио­нальный склад мышления, то и эмоционально-оценочный, и нравственно-ценностный компоненты сознания ответственны за формирование субъек­тивно-национального отношения ко всему, что отражается в языке, т. е. за формирование национальной «мирооценки»« [Корнилов 2003: 231].

Зададимся вопросом, что объединяет самые разные материальные и нематериальные проявления такого, например, сложного и многоаспект­ного вида человеческой деятельности, как, например, культура? А что держит в единстве и не дает «распасться» на центробежные составляющие языковой менталитет, охватывающий всевозможные, совершенно не свя­занные между собой сферы физической и психической реальности?

Думается, что есть лишь одно основание для этого «единства в мно­гообразии» –– это категория ценности. Не случайно и Б.А. Успенский настаивает именно на аксиологическом подходе к культуре, утверждая, что «для самого коллектива культура всякий раз предстает как определенная система ценностей… Итак, культура –– система коллективной памяти и коллективного сознания –– одновременно неизбежно является некоторой единой для данного коллектива ценностной [выделено нами –– Т.Р.] структурой» [Успенский 1996: 338].

Ценность выступает как специфи­ческая категория именно человеческого типа освоения действительности и заключается в значимости, особой выделенности (маркированности) ка­ких-то вещей для нас –– значимости любого рода: биологической или пси­хологической, утилитарной или моральной, интеллектуальной или эстети­ческой. Значимость определяется установлением специфического отноше­ния к чему-либо в поле действия так называемой «шкалы оценочности»: хорошо –– нейтрально –– плохо.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: