ЯНУ МАТУШИНЬСКОМУ В ВАРШАВУ

(Ян Матушиньский (1809—1842) — лицейский товарищ Шопена и один из его ближайших друзей; в ноябрьском восстании участвовал в качестве полкового врача; в эмиграции преподавал в парижской Ecole de Medecine (высшее медицинское учебное заведение). В Париже некоторое время жил в одной квартире с Шопеном; умер от туберкулеза.)

[Шафарня, начало августа 1825]

Милый, Дорогой Ясь!

Ах! Мадам Севинье (Маркиза де Севинье (1626—1696) — французская писательница, автор известных писем к дочери, считающихся образцом эпистолярного стиля («Lettres», т. 1-—3. Paris, 1946).) была бы не в состоянии описать Тебе мою радость от Твоего столь неожиданно полученного письма, потому что скорее я мог ожидать смерти, чем такого сюрприза. Никогда мне и в голову не пришло бы, чтобы такой отчаянный книгоед, чтобы филолог, который только в Шиллере и роется, взял в руки перо с намерением написать письмо растрепанному, как дедовский кнут, цимбалисту, до сих пор не прочитавшему еще ни одной латинской странички, тому поросенку, который, толстея на пойле, задумал нагнать хоть десятую долю Твоего жира.

Поистине это милость большая, а скорее, большая милость моего Яська; и не кому иному, как мне, и именно теперь, она чрезвычайно дорога; и я не простил бы себе, если бы оскорбил жирную тушу Вашей милости, не потрудившись взяться за перо. Всё вышенаписанное было всего лишь exordium [вступлением], а теперь я приступаю к делу, и если Ты своими Пулавами и зайцем хотел нагнать на меня страху, то я своим Торунем и своим зайцем, который, наверно, покрупнее Твоего, и четырьмя куропатками, которых я позавчера принес с поля, собираюсь унизить некоего неопытного охотника. Что же Ты видел в Пулавах? (Пулавы — резиденция князей Чарторыских с дворцом, готическим домом и так называемым «Храмом Сивиллы», где Чарторыские собирали памятники польской национальной культуры; первый польский музей.) Что? Ты видел лишь малую часть того, что полностью обозревал мой взор. Ты, верно, видел в храме Сивиллы кирпичик, вынутый из дома, в котором родился Коперник (Миколай Коперник (1473—1543)—великий польский астроном; родился в Торуне.). А я видел весь этот дом, всё это место, хотя теперь оно и несколько профанировано. Представь себе, милый Ясь, в том углу, в той комнате, где знаменитый астроном появился на свет, стоит кровать какого-то немца, который, объевшись картофелем, наверно, довольно часто пускает зефиры, а по тем кирпичам, один из которых с такими церемониями был отправлен в Пулавы, ползает не один клоп. Так-то, братец мой! Немец не особенно обращает внимание на то, кто жил в этом доме; и на всей стене творится такое, чего княгиня Чарторыская не допустила бы и на одном кирпичике.

Однако, оставив Коперника, обращусь к торуньским пряникам (В оригинале игра слов: Kopernik (Коперник) и pernik (пряник).). Нельзя сказать, чтобы Ты их вовсе не знал, а возможно, что Ты знаешь их лучше, чем Коперника. Но всё же я сделаю Тебе о них важное сообщение, которое, может быть, Тебе пригодится в каком-нибудь ученом трактате; сведения эти такие. По обычаю здешних пряничников, лавки, где продают пряники, — это сени, уставленные крепко запирающимися на ключ ларями, в которых почивают пряники, рассортированные и уложенные дюжинами. Ты, конечно, не найдешь этого в Adagiorum Hiliades (Сборник латинских и греческих изречений, изданный в 1525 г. Эразмом Роттердамским, носил название «Adagiorum Hiliades»; впоследствии использовался авторами школьных пособий.), но я, зная Твой интерес к столь важным вещам, сообщаю это Тебе, чтобы Ты, переводя Горация, мог справиться с сомнительными и запутанными местами. Вот и всё, что я в состоянии написать Тебе о Торуне; может быть, при встрече расскажу Тебе побольше, но сейчас напишу лишь то, что самое большое впечатление на меня произвели пряники. Правда, видел я и укрепления со всех сторон города и во всех подробностях, видел знаменитую машину для переброски песка с одного места на другое, машину чрезвычайно просто устроенную, но крайне любопытную, которую тамошние немцы зовут Sandmaschine [песочной машиной] (Вероятно, это была землечерпалка, углублявшая дно Вислы у Торуня.); кроме этого готические костелы, построенные крестоносцами, один из которых заложен в 1231 году (Речь идет о костеле св. Яна, построенном в первой половине XIII в.). Видел я и наклонную башню, и знаменитую ратушу (Торунь — один из стариннейших и красивейших городов Польши, славится памятниками старины и — пряниками. Торуньская ратуша — одно из лучших готических сооружений в Польше; сведения, приводимые Шопеном о количестве залов, комнат и окон, не соответствуют действительности.), как снаружи, так и внутри, важнейшей особенностью которой является то, что она имеет столько окон, сколько дней в году, столько залов, сколько месяцев, столько комнат, сколько недель, и всё здание выдержано в великолепном готическом стиле. Однако всё это не лучше пряников, ах, пряников, один из которых я послал в Варшаву. Но что я вижу? Едва присел, а уже передо мной последняя страница! Мне кажется, что я только что принялся за письмо, что я только что начал с Тобой болтать, а уже надо кончать! Милый, дорогой Ясь, мне остается лишь сердечно обнять Тебя. Уже 10 часов, все ложатся спать, приходит и мой черед. В Варшаве, 22-го (раньше не буду), я устно доскажу Тебе и сердечно Тебя обниму, дорогой Ясь. Теперь за двадцать миль прижимаю Тебя к своим губам и сердечно прощаюсь, до свидания.

Твой самый искренний и преданный друг

Ф. Шопен.

Как я жажду Тебя видеть, уж я бы пошел на жертву и не играл 2 недели, лишь бы увидеть Тебя сейчас перед собой, ибо в воображении вижу Тебя ежедневно. Никому не показывай этого письма, — мне стыдно. Сам не знаю, есть ли в нем смысл, потому что я не перечел его.

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

[Шафарня.] С [его] 26 августа 1825

Любимые Родители!

Я здоров, пилюли глотаю, но их у меня уже осталось немного; часто вспоминаю о доме, и мне грустно, что в продолжение всех каникул я не видел самых дорогих для меня лиц. Однако, предполагая, что в будущем мне придется уехать не на один месяц, а на более длительный срок, я рассматриваю нынешнюю разлуку как прелюдию к будущей. Это прелюдия теоретическая, так как музыкальную я должен буду пропеть при своем отъезде. Так же и тут, в Шафарне, когда я буду покидать ее, я пропою куранту, потому что, вполне возможно, не так-то скоро увижу ее вновь, ибо нет той надежды [...], что в прошлом году. Но, оставив в стороне излияния, которыми я в состоянии заполнить целую страницу, вернемся к позавчерашнему, вчерашнему и сегодняшнему дням. Самым интересным, возможно, за всё мое пребывание в Шафарне, был позавчерашний день, принесший с собой два важных события. Primo [во-первых]: панна Людвика (Людвика Дзевановская.) благополучно вернулась из Оброва в сопровождении самой пани Божевской и с панной Теклой Божевской; во-вторых, в тот же день состоялся праздник последнего колоса в двух деревнях. Мы как раз сидели за ужином, доедая последнее блюдо, когда издали донесся хор фальшивых дискантов, и уже бабы [...], фальшиво гнусавящие через нос, и девичьи голоса, во всю глотку немилосердно пищащие на полтона выше, и всему этому аккомпанировала одна-единственная скрипка, и та лишь с тремя струнами, которая, после каждой пропетой строфы, отзывалась сзади альтовым голосом. Встав из-за стола, мы с Домусем (Домусь — Доминик Дзевановский.) покинули общество и выбежали во двор, где целая толпа народа медленно продвигалась, всё ближе подходя к дому. Ясновельможная панна Агнешка Гузовская и ясновельможная панна Турозская-Бонкиевна (sic), ведомые двумя замужними женщинами — ясновельможными пани Яськовой и Мачковой, со снопами в руках, торжественно, с венками на головах выступали впереди жниц. Образовав такие колонны перед самым домом, они пропели все строфы, в которых каждому воздавалось по заслугам, а между прочими две строфы касались меня:

Перед домом [. . .] зеленый куст,

Наш варшавянин худой, как пес.

На гумне торчат жерди,

Наш варшавянин очень прыткий.

Сперва я не сообразил, что это относится ко мне; но потом, когда Яськова диктовала мне всю песню, то, когда дошло до этих строф, она сказала: «А теперь про пана».

Я догадался, что вторая строфа является шуткой той девки, за которой я несколькими часами раньше гонялся по полю с перевяслом. [. . .] Итак, пропев эту кантату, две вышеуказанные панны с венками идут в дом к Хозяину, в то время как два парня с ведрами, полными грязной воды, поджидают их у дверей в сенях и так здорово обеих панн Агнешек [.. .] приветствовали, что у тех аж с носа капало, а в сенях образовался ручеек; сложили снопы и венки, а Фриц (Фриц — уменьшительное от Фридерика.) как рванет на скрипке добжиньского (добжиньский — танец или мелодия Добжиньской земли.), так что на дворе все ударились в пляс. Ночь стояла прекрасная, месяц и звезды светили, но всё же пришлось вынести две свечки — для потчевавшего водкой эконома и для Фрица, который хоть и на трех струнах, но так пиликал, как иной и на 4-х не сумеет. Начались танцы, вальс и оберек, и, чтобы вовлечь [в танец] парней, тихо стоявших по сторонам и только переступавших на месте, я пошел в первой паре вальса с панной Теклой, а потом и с пани Дзевановской. Позже все так разохотились, что танцевали до упаду; «до упаду» — я употребляю в буквальном смысле, потому что несколько пар упало, задев босыми ногами за камень. Было уже почти 11 часов, когда Фрицу принесли контрабас; он был еще хуже скрипки, всего лишь с одной струной. Дорвавшись до запыленного смычка, я как начал подыгрывать на контрабасе, так что все сбежались посмотреть на двух Фрицев — одного сонного, [пиликающего] на скрипке, второго пиликающего на однострунном монохордном, запыленном [...] контрабасе; но тут панна Людвика закричала «raus» [вон], так что пришлось вернуться, пожелать всем спокойной ночи и идти спать. Вся компания разошлась со двора и направилась к корчме для продолжения веселья; там еще долго веселились, но хорошо ли, плохо ли — не знаю, так как я об этом еще не спрашивал. Я был очень весел в этот вечер, — и бесконечно доволен по двум причинам. Недоставало 4‑й струны; что тут делать? откуда ее взять?.. Пошел я во двор, а там пан Леон и Войтек с низкими [поклонами] просят меня раздобыть струну; я получил от пани Дзев [ановской] 9 ниток и отдал им, а они скрутили из них струну; но уж так судьбе было угодно, чтобы танцевали при трех струнах, потому что только скрутили новую, как лопнула квинта, которую пришлось заменить только что сделанной. Во-вторых, панна Текла Божевская дважды со мной танцевала; я с ней, по своему обыкновению, много болтал, и поэтому меня назвали ее милым и женихом, и лишь потом кто-то из парней вывел всех из заблуждения, и уж тогда даже мое имя знали, а портняжка, когда я в первой паре с пани Дзевановской хотел танцевать, отозвался; «Теперь пан Шопе с их Светлостью».

В сегодняшнем письме я обещал прислать ясновельможную панну Марианну Куропатковну, сестру той славной Вероны Куропатки, которая вчера выдержала великую битву с пани Кашубиной граблями по лбу и толстощекому лицу; к счастью, эта баталия причинила лишь незначительный урон, так что M-me Кашубина слегка только жалуется на головную боль, а у М-llе Пердри эн маль де н э («.. .M-lle Perdrix un mal de nez» — «У мадемуазель Куропатки болит нос» (фр.).) [...], который был невольно снесен эн к у д р а т о («.. .un coup de rateau» — «ударом грабель» (фр.).). Так что посылаю вам этот на редкость удачный estampe [гравюра]. Техника сегодня испортилась, но сходство осталось. Я не стану приписывать себе, как художник, ослепленный величием своего творения, это сходство; сначала мне и самому казалось, что я не уловил его, как вдруг проходящий через комнату Ясь, взглянув на картину, которую я рисовал, воскликнул: «а ведь это точь в точь Куропатка». Мнению столь просвещенного connaisseur’a [ценителя] я должен был поверить и признать сходство, тем более, что оно было подтверждено как пани Франецкой, так и кухонными девушками. Завтра с утра едем в Тужно, откуда должны вернуться лишь в среду, так что мало вероятно, чтобы я успел написать до ухода почты в среду; поэтому пусть Людвика ждет письма только через неделю.

Вальса никакого не посылаю, зато посылаю еврейское письмо пана Хырца из Голубя, адресованное пану Юзефату, который, зная мою глубокую еврейскую эрудицию, прислал мне этот манускрипт в подарок. Он написан лучше, чем тот, который я послал прошлый раз пану Войцицкому, но зато и менее понятен. Для облегчения расшифровки смысла манускрипта сообщаю, что «наказае» — обозначает — «оказию». Я и сам долго мучился, прежде чем понять, что значит это «наказае», но потом, заглянув в свой словарь и подведя этимологию, сообразил, что это — «оказия». Прошу хранить это драгоценное сокровище и бережно относиться к нему. — Бялоблоцкого я не видел, так же как Выбран [ецкого]. Со вчерашнего дня я стал местным Кристиани (Кристиани — возможно, Шопен имеет в виду известного польского архитектора Кристиана Петра Айгнера (1756—1841), построившего ряд зданий в Варшаве и Пулавах («Храм Сивиллы», «Готический Дом» и др.).) и уже начинаю возводить мосты. Почти каждый день езжу на возах. Книжки спят, потому что стоит очень хорошая погода. Мошель (Мошель — Игнац Мошелес (1794—1870) — немецкий пианист, композитор и педагог, автор многочисленных фортепианных композиций, из которых этюды (ор. 70 и ор. 95) сохранили свое значение и доныне; с 1816 г. с большим успехом концертировал по всей Европе; в 1846 г. поселился в Лейпциге, где был профессором Консерватории. Шопен высоко ценил его творчество и в Париже неоднократно выступал совместно с Мошелесом; между ними установились дружеские отношения. «Записки» Мошелеса содержат ряд сведений о Шопене (I. М о s с h е 1 е s. Aus Moscheles Leben, т. I—II. Leipzig, 1872/3).) в работе. Принял восемь ванн, последние уже почти из одной барды.

Всех детей сердечно обнимаю. Маме и Папе ножки и ручки

сердечно целует

преданнейший сын Ф. Шопен.

Пану Войцицкому посылаю несколько датских слов, напр [имер], Kobler [...] — картина, axbil dinger— описание, Kiobenhavn — Копенгаген (По-видимому, подпись под гравюрой с видом Копенгагена (в старом написании — Kiobenhavn). Kobler, точнее kobber — гравюра на меди; axbildinger, точнее afbildinger — изображение.).

Целую пана Жив[ного], пана Ба [рциньского], Люб., Юл [ьюша], Кольб [ерга], Матуш [иньского], Нов [аковского], Ц ... и т. д. и т. д., шлю приветы пани Диберт [Декерт?], панне Лещиньской и т. д. всем.—

(На русском публикуется впервые. Многочисленные неясности и пропуски в тексте письма объясняются тем, что известна лишь одна очень нечеткая его перепечатка («Mysl Narodowa», Петроград, апрель, 1917, т. III, № 1).)

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: