Комбинированное использование историй. 13 глава

Относительно моей проблемы. Я начал заикаться, когда мне было четыре или четыре с половиной года. Разговаривать я начал на двенадцатом месяце. Начало заикания приблизительно совпало с рождением моей сестры (второго ребенка после меня) и с операцией по удалению миндалин вскоре после того, как мне исполнилось 4 года. Я до сих пор не понимаю, имеют ли эти два события какое-либо отношение к моему заиканию. Я неоднократно пытался обнаружить возможные детские потрясения с помощью традиционной психотерапии, безуспешных сеансов гипноза (доктор Л. считает, что я поддаюсь гипнозу), лечения криком у С.Д., с помощью курса терапии по Фишеру-Гоффману. Я пробовал различные телесные терапии, например, рольфинг, Ломи, контрастную терапию, иглоукалывание, биоэнергетику и дыхательные техники. Я пробовал и различные механические устройства. Я прошел ЭСТ и массу специальных курсов по медитации, религиозно-духовному самопознанию и йоге. Кое-что из того, что я пробовал, в какой-то мере мне помогло. Но у меня все же остается ощущение, что в моем прошлом есть какой-то очень значимый материал, познание которого меня отчаянно страшит.

Несколько моих друзей, медиумов из Бэй Ареа, считают, что мои отношения с матерью все еще остаются неразрешенными. Я также осознаю, что иногда с трудом подавляю в себе чувство гнева. Хотя мне 30 лет, люди считают, что во мне много детского (многие с трудом верят, что мне больше 20), и многие все еще считают меня ребенком. Мне хочется стать взорослым и жить своей жизнью. Я устал всю жизнь вариться в этом котле эмоций.

До сих пор моя жизнь строилась по следующей схеме: за что бы я ни брался, вначале все предвещает блистательный успех. Но стоит возникнуть малейшим шероховатостям, как я отступаю и все идет прахом.

Я особенно надеюсь, что мне удастся избавиться от заикания, потому что этот изъян мешает мне свободно общаться с окружающими и, в отдельных случаях, препятствует более длительным отношениям. По этой же причине мне пришлось отказаться от путешествий по разным странам мира. Поскольку заикание чаще бывает у детей, то я в какой-то мере и сам чувствую себя ребенком.

В настоящее время моя жизнь вступает в период перемен, но я до сих пор не могу полностью проявить свои способности и получить возможность самому зарабатывать на жизнь. Чувство экзистенциональной вины разрушает мое нынешнее существование. В настоящее время я могу рассчитывать только на работу очень низкой квалификации. В свете моего прошлого, это вызывает у меня болезненную неудовлетворенность. Я успешно учился в аспирантуре (исследования в области системного управления и теоретической статистики), но ушел, не защитив докторскую диссертацию, чтобы отдаться своему увлечению музыкой. Некоторое время я занимался музыкой, дела у меня шли успешно. Мне нравилось слушать то, что я играл, и мое исполнение получило определенное признание. Затем на некоторое время я перестал играть, а когда вновь занялся музыкой, то почувствовал жесткость и меньшую чувствительность в левой руке, да и во всей левой стороне. С этого момента я стал играть все хуже и перестал считать себя серьезным профессиональным музыкантом. С угасанием моих музыкальных способностей усиливалась ненависть к себе самому, равно как и употребление наркотиков. Только в последние два года я попытался сократить прием наркотиков (я довольно регулярно употреблял их в течение семи лет).

Сейчас у меня такое ощущение, словно я нашел точку опоры, страстно желаю сделать что-то толковое из своей жизни. Я возлагаю надежды на работу с вами, хотя на сознательном уровне я чувствую внутреннее сопротивление исцелению, и это чувство постоянно преследует меня. Это сопротивление — часть структуры моего Эго. Возможно, из чувства страха или недоверия я невольно ухожу от предлагаемого сотрудничества.

Надеюсь на ваш скорый ответ. С надеждой ожидаю сотрудничества с вами, если вы согласитесь принять меня. Я буду в вашем распоряжении в любое удобное для Вас время после первого апреля (за исключением вечерних часов по вторникам в течение всего апреля). С уважением, Джордж Леки”.

Эриксон: Вот этот самый пациент позвонил мне несколько недель тому назад. “Алло”, — произнес я в трубку, а в ответ услышал: “Ба-ба, ба, ба, ба, ба, ба”. Я сказал: “Напишите мне” — и положил трубку.

И вот, спустя несколько недель, я получаю этот рассказ о его неврозе и о семилетнем пристрастии к наркотикам. Получив письмо через такой долгий срок, после моей просьбы по телефону, я сразу подумал: “Вот еще один профессиональный пациент, который никогда не излечится, а лишь высосет из меня время и силы, и все напрасно”. Прочитав его письмо, я ему ответил в таком духе, чтобы побудить его написать мне еще. Подобный материал мог пригодиться для преподавания. (Обращается к Джейн.) Продолжай.

Джейн (Читает ответное письмо Эриксона):

“7 марта. Уважаемый мистер Леки, исходя из того, что вы звонили мне, чтобы попросить о помощи, но не смогли сформулировать свою просьбу и вам было предложено связаться со мной письменно, что вам следовало бы сделать и без напоминания, я постараюсь сформулировать для вас вашу проблему, возможно, и в тщетной надежде, что это в какой-то мере будет вам на пользу.

Как правило, после телефонных звонков вашего типа и моей просьбы связаться письменно, никаких писем не поступает, а если письмо и приходит, то запоздание списывается на третье лицо, в вашем случае на доктора Л.

Далее, в подобном письме приводится длинная опись опробованных и отвергнутых способов излечения, правда, с признаками периодически возникающего, но весьма краткого интереса к предлагаемой помощи.

Неизменно перечисляются предполагаемые и возможные причины заболевания в тайной надежде, что врач пойдет по ложному пути, в результате чего длительные, упорные, но безрезультатные поиски исцеления будут без помех продолжены. Проблема будет успешно существовать, пока пациент желает оставаться в неведении относительно ее причины.

Для подтверждения устойчивости поведенческой модели, как правило, приводится ряд неудач, в вашем случае — музыка, взросление, самообеспечение, несостоявшаяся защита докторской диссертации.

Письмо считается незавершенным, если в нем не содержатся искусно замаскированные угрозы. В вашем случае — возможное недоверие и отказ сотрудничать, не считая прочего.

Но самое существенное — это упоминание ограничений в лечении, хотя бы самых незначительных. В них может не содержаться никакого здравого смысла, кроме чисто ограничительной функции. Так, ваше ограничение относительно вечерних часов по вторникам, в течение всего апреля, вообще не имеет никакого отношения к делу. Неужели вам могла прийти в голову мысль, что я собираюсь посвящать вам свои вечера?

Если вы дочитали письмо до этого места, естественно, возникает вопрос: хотите ли вы стать моим пациентом? Разве из этого не следует, что я мог бы справиться с вашей драгоценной проблемой? О том, как вы ею дорожите, свидетельствует семилетний стаж употребления наркотиков, что отнюдь не способствовало улучшению вашей речи, скорее, наоборот.

Ждать ли мне ответа на это письмо???? Ваш, до отвращения искренний (как вам может показаться), Милтон Г. Эриксон, доктор медицины”.

Эриксон: Теперь вы знаете, что делать, если получите подобное письмо. Однако послушайте ответ.

Джейн: “11 марта. Уважаемый доктор Эриксон. Как это непосредственно с вашей стороны, одним росчерком пера покончить с излишними формальностями. Ваше последовавшее наступление застало меня врасплох. Я совершенно не искушен во всех этих уловках (за исключением задержки с письмом, о чем говорит ссылка на доктора Л.), которые вы так ясно узрели в моем письме. Ваша проницательность меня потрясает.

Я обратил внимание на вполне объяснимый возмущенный (но и сострадающий) тон вашего письма. У меня и в мыслях не было прогневать вас. Мне показалось, вы подозреваете меня в искусной попытке направить вас по ложному пути, что ни в коей мере не входило в мои намерения.

Моя проблема не показалась вам новой. Наоборот, у меня сложилось впечатление, что вы прочитали мое письмо как стандартную анкету, где нужные места были заполнены фактами моей болезни.

Да, я все так же хочу быть вашим пациентом. Да, я весьма дорожу своим неврозом неуспеха, разве то же самое не относится ко всем больным? Приношу свои извинения за то, что посмел упомянуть об ограничениях в лечении.

Жду вашего ответа. Смиренно ваш Джордж Леки.

P.S. Обычно я не так сильно заикаюсь как в тот день, когда разговаривал с вами по телефону. Я особенно нервничал и опасался. Я вас и сейчас опасаюсь”.

(Джейн смотрит на Эриксона, прежде чем читать следующее письмо. Он кивает головой, давая знать, что она может продолжать чтение.)

“24 марта. Уважаемый мистер Леки, позвольте сделать несколько поправок.

1) От фактов грубой действительности невозможно отмахнуться “одним росчерком пера”. Факты остаются до тех пор, пока пациент не станет до конца искренен с самим собой и сам не покончит с ними.

2) Сжатую констатацию правды нельзя называть “последовавшим наступлением”.

3) Для человека, “не искушенного во всех этих уловках”, вы проявляете такое тонкое искусство (касательно как упомянутых, так и не упомянутых мною уловок), какое вырабатывается длительной и усердной практикой, в результате которой достигается видимость неискушенности.

4) Вас потрясла моя “проницательность”. Вообще-то, в вашем положении не стоит пытаться делать кому-либо комплименты.

5) Что касается “объяснимого возмущенного тона”, вы, как это для вас обычно, ошибаетесь. Это был достаточно насмешливый тон, рассчитанный на то, чтобы побудить вас написать ответное письмо.

6) Сформулированную вами мысль — “моя проблема не показалась вам новой” — можно было подать гораздо тоньше, стоило вам еще чуть-чуть постараться.

7) Ваше заявление: “Да, я все так же хочу быть вашим пациентом” — можно принять, но с такой неимоверной натяжкой, что она грозит превысить все допустимые нормы и заявление может рассыпаться в прах.

8) “Я весьма дорожу своим неврозом неуспеха, разве то же самое не относится ко всем больным?” — это настолько смехотворно и абсурдно, что, взгляни вы на это утверждение непредвзято, оно, полагаю, смутило бы даже вас.

9) “Извинение” за придуманное ограничение излишне и не относится к делу.

10) Вы утверждаете, что “весьма дорожите” своим неврозом, а в конце употребляете слово “смиренно”, создавая контраст, цель которого — просто позабавиться.

11) Вы написали: “Я вас и сейчас опасаюсь”, хотя следует гораздо больше опасаться вашего “драгоценного” невроза.

12) Весьма ценю предпринятую вами попытку развлечь меня.

С той же степенью искренности, что и прежде, Милтон Г.Эриксон, доктор ме­дицины”.

(Смех. Джейн читает следующее письмо.)

“9 апреля. Уважаемый мистер Леки, предлагаю написать мне письмо 19—20 апреля с изложением ваших пожеланий и целей в связи с просьбой принять вас. Искренне ваш Милтон Г.Эриксон, доктор медицины”.

(Следующее письмо.)

“19 апреля. Уважаемый доктор Эриксон. Относительно моих “пожеланий и целей в связи с просьбой принять” меня.

Мое пожелание основывается на той беседе, которая у меня была с доктором Л. несколько месяцев тому назад. Она рассказала, как вы с помощью гипноза быстро и радикально избавили одного чемпиона по конькам от давних эмоциональных заскоков.

У доктора Л. ваше искусство вызвало прямо-таки священный трепет, и она поняла, что вы смогли бы мне помочь.

Мое пожелание (а, возможно, всего лишь мечта) сводится к тому, чтобы с помощью гипноза нащупать и разрешить некую семейную ситуацию из моего раннего детства, которая, вероятнее всего, препятствует моему взрослению. Я хочу добраться до того момента, с которого я сознательно возьму на себя всю ответственность за свою жизнь. Я хочу избавиться от модели неуспеха и заикания, по которой до сих пор почти всегда складывалась моя жизнь. Я хочу разрешить проблему соперничества с одним из моих братьев. Мне хотелось бы научиться любить окружающих, вместо того чтобы испытывать к ним неприязнь и страх. Я хочу любить себя! (В данный момент я не испытываю такого чувства.) Мне нужно настроить себя на новую позитивную жизненную программу.

Если бы с вашей помощью удалось реализовать эти высокие запросы, я обрел бы свободу творчества и служения обществу, к которой так стремлюсь. В моем случае этому не суждено сбыться, ибо все мои усилия неизменно кончаются провалом и крушением.

Доктор Л. чувствует, что я могу поддаться гипнозу. Хотя я предвижу здесь возможные трудности, поскольку предшествующие попытки оказались безуспешными. Я опасаюсь, что мое состояние скорее связано с духовной сферой, ни­кто, кроме меня самого, не сможет мне помочь. Тем не менее, я продолжаю надеяться на лучшее и предвкушаю встречу с вами и наше сотрудничество.

Я позвоню вам в четверг, 22 апреля, в 9 часов утра. С надеждой, искренне ваш Джордж Леки”.

Эриксон: Он-таки позвонил, с надеждой и искренне мой. Естественно, миссис Эриксон ответила: “Доктор Эриксон занят и не может подойти к телефону”.

Джейн (Читает следующее письмо.):

“23 апреля. Уважаемый мистер Леки, я получил ваше заказное письмо, уплатив 20 центов почтового сбора, а также убедился в вашем настойчивом желании беседовать со мной по телефону, невзирая на ранее высказанную просьбу общаться со мной не словесно, а письменно.

Вы выразили пожелание, которое сами определили как возможную мечту “нащупать и разрешить некую семейную ситуацию из моего раннего детства”. Это не терапия, а просто просьба заглянуть в прошлое, в котором ничего нельзя изменить.

Вы выразили пожелание, но не стремление — разрешить существующее с детства соперничество, но ни словом не обмолвились о желании взять на себя простейшие обязательства взрослого человека.

Ваша просьба о лечебной помощи исходит из представлений и надежд доктора Л., чье положительное мнение резко контрастирует с вашим богатым опытом безнадежных ожиданий и неопределенных мечтаний.

Я смогу принять вас в качестве пациента при условии, что вы представите доказательства своей способности взять на себя ответственность за обеспечение самой минимальной, ненормативной самостоятельности.

Преданный вам Милтон Г. Эриксон, доктор медицины”.

(Следующее письмо.)

“28 апреля. Уважаемый доктор Эриксон. “Я смогу принять вас в качестве пациента при условии, что вы представите доказательства своей способности взять на себя ответственность за обеспечение самой минимальной, ненормативной самостоятельности”.

Пожалуйста, простите мое невежество, но я не вполне понимаю, что вы имеете в виду. Если сформулировать конкретно и просто, что послужит к удовлетворению вышеизложенного условия?

По этому пункту я могу лишь строить догадки, вот они:

В прошлом году в течение пяти месяцев я содержал себя, работая сторожем. Я был уволен в связи с сокращением штата. После этого я собирал федеральные страховые взносы по безработице, продолжая одновременно подыскивать более интересную работу и зарабатывая незначительные суммы своим музицированием. Сейчас я играю в одном оркестре, который записывает альбом. Вас это устраивает? Вы это имели в виду?

Единственное, что мне еще пришло в голову, это то, что вы, возможно, беспокоитесь о том, смогу ли я достать средства, чтобы заплатить за вашу консультацию. Ответ: “Да, смогу”.

Я надеюсь и верю, что не исказил смысл вашего условия. Далее, я надеюсь, что представил доказательства, которые смогут удовлетворить ваше условие. Я прочел ваше условие нескольким моим друзьям, и они подтвердили правильность моей интерпретации.

Если ваше условие удовлетворено, я готов принять ваше приглашение на прием в любое удобное для вас время. Жду вашего ответа.

Преданный вам, Джордж Леки.

(Р.S. Посылаю вам 20-центовую марку.)”.

Джейн (Читает следующее письмо.):

“8 мая. Уважаемый мистер Леки, целью психотерапии является изменение к лучшему всех поведенческих навыков, вытекающих из невротических нарушений пациента. Во всех своих письмах вы постоянно и настойчиво отстаивали собственные представления, подчеркивали важность ваших неудач, намекали (весьма тонко) на ваше намерение и впредь цепляться за ваше нынешнее состояние, не желая никаких перемен и только делая вид, что готовы сотрудничать в поисках исцеления, в то же время препираясь со мной, с тем чтобы я согласился с вашими требованиями и принял ваши интерпретации.

Вот весьма забавная и показательная цитата из вашего последнего письма: “Я прочел ваше условие нескольким моим друзьям, и они подтвердили правильность моей интерпретации. (Подчеркнуто мной.)

Не вижу ничего, о чем бы я еще мог вам написать с малейшей долей уверенности, что это будет вам полезно или интересно.

Искренне ваш, Милтон Г.Эриксон, доктор медицины”.

Эриксон: При желании подобную переписку можно продолжать до бесконеч­ности.

Однажды я получил письмо от одной женщины. “Я уже 30 лет активно занимаюсь психоанализом, — писала она. — Скоро я закончу четырехлетний курс гештальт-терапии. Могла бы я после этого стать вашей пациенткой?” Это безнадеж­ные люди — профессиональные пациенты. У них нет другой цели в жизни.

А вспомните того адвоката... ведь у него была хорошо оплачиваемая работа. Но он даже не умел с толком потратить деньги. Машина у него не выкуплена, задолженность по квартирной плате, детям недоплачивает. А ведь получает 35.000 в год. Даже машина ему не принадлежит. Женат семь лет и не разбогател ни на грош с того дня, как впервые вышел на работу. Сейчас он даже еще меньше обеспечен. Женился на четверти миллиона долларов. Теперь у него и этого нет. Воистину, прирожденный неудачник. Родился, чтобы проигрывать. Родился для невезения.

Еще в медицинском институте я получил свой первый урок относительно подобных больных. Мне поручили двух пациентов, которых я должен был наблюдать и вести их истории болезни. Я отправился к тому, что лежал в палате поближе. Это был старик 73 лет. Его родители до самой смерти существовали на пособие для бедных. Он сам вырос на этом же пособии и стал малолетним преступником. За душой у него не было ни одного дня честной работы. Он воровал по мелочам, неоднократно сидел в тюрьме, причем не очень рвался на свободу, где его ждали бродяжничество и голод. Он и в больницах побывал, где ему оказывалась высококвалифицированная медицинская помощь, причем бесплатно. Он неизменно возвращался к прежнему образу жизни: воровал, попрошайничал и бездельничал. И вот дотянул подобным образом до 73 лет. У него было легкое заболевание, на лечение которого требовалось всего несколько дней. А потом он мог опять сесть обществу на шею. Мне пришла в голову мысль: “Почему человек, который пробездельничал всю свою жизнь, живет до 73 лет, а люди, которые отдали все свои силы и способности обществу, умирают в сорок, пятьдесят и шестьдесят лет?”

Затем я пошел к другой моей пациентке. Более красивой и обаятельной девушки я еще не встречал. Ей было 18 лет. Когда мы разговорились, она свободно и со знанием предмета беседовала о старых мастерах живописи, о Челлини, о древней истории, о прекрасной литературе прошлого. Она отличалась не­обыкновенным умом, красотой, обаянием, привлекательностью и талантом. Она писала стихи, рассказы, хорошо рисовала и играла на пианино.

Я начал осмотр с головы, посмотрел уши, затем глаза. Я сложил офтальмоскоп и сказал, что мне надо срочно уйти, я совсем забыл про одно неотложное дело, но скоро вернусь.

Я вошел в ординаторскую, сел и сказал себе: “Эриксон, лучше смотреть на жизнь трезво. Этот старый бродяга выздоровеет и еще поживет. Всю свою жизнь он был обузой для общества, на его счету нет ни единого дня честной работы. А эта красивая, умная, обаятельная, талантливая девушка через три месяца умрет от болезни Брайта, это начертано на сетчатке ее глаз. Мужайся, Эриксон. Всю свою жизнь ты будешь сталкиваться с несправедливостью судьбы. Красота, талант, ум, способности — все канет в бездну. А бесполезный бродяга останется. Он родился, чтобы стать неудачником, а она — чтобы стать жертвой случайности”.

По телевидению как-то рекламировали еду для кошек. Там котенок играл с мотком пряжи. В связи с этим я вспомнил, что мне надо вам кое-что показать. Подайте-ка мне вот эту деревяшку.

Как-то у меня в гостях был декан факультета искусств одного университета. Увидев эту резьбу по дереву, он долго ее изучал и наконец сказал: “Я профессор искусствоведения в крупнейшем университете нашего штата. Я сам занимаюсь резьбой по дереву, чем в основном и зарабатываю на жизнь. Мои работы известны в Европе, Азии, Южной Америке и у нас в Штатах”. (Он действительно знаменитый резчик по дереву.) “Эта работа — произведение искусства. Настоящее искусство выражает жизнь человека, его мысли, поступки, жизненный опыт. Я не понимаю, что здесь изображено, но это искусство, причем наполненное глубоким содержанием. Но я его не понимаю”. Передай, пусть все посмотрят. (Эриксон передает работу Зигфриду.)

(Примечание: Это — работа аборигенов с Карибских островов. Резьба изображает морскую корову, известную на туземном наречии как “манати”.)

Иными словами, здесь изображена жизнь целого народа, их образ жизни, что для них самое важное в жизни и почему, и каково было управление в данной этнической группе.

Зигфрид: Можно спросить? Я — трансактный аналитик. Ядром этой теории является утверждение, что план жизни базируется на очень раннем решении, которое исходит не из ума, а заложено в человеческих глубинах. В основном такое решение поддается воздействию.

Возьмем того человека, о котором вы говорили. Допустим, в принципе, мы сможем вернуть его к той фазе, когда появилось решение быть неудачником, тогда на это решение можно воздействовать с целью его изменения. Возможно, его жизнь изменится, когда у него появится опора для выбора более удачных вариантов и решений, предлагаемых жизнью. Что вы об этом думаете?

Эриксон: Возможно, но как?

Я вам расскажу историю о Джо. В то время мне было десять лет и мы жили на ферме в Висконсине. Как-то летним утром отец послал меня с поручением в ближайший поселок. Когда я подходил к поселку, меня заметили мои одноклассники и сообщили: “Джо вернулся”. Я не знал, кто такой Джо. Они рассказали мне все, что слышали о Джо от своих родителей.

История Джо оказалась не очень приятной. Его исключали из каждой школы за драки, агрессивность и хулиганство. Он мог облить собаку или кошку бензином и поджечь. Он дважды пытался поджечь коровник и дом у своего отца. Вилами он мог проткнуть свинью, теленка, корову, лошадь.

Когда ему исполнилось 12 лет, отец и мать признались, что не в силах с ним справиться, отправились в суд и сдали его в исправительно-трудовую колонию для малолетних преступников. Через три года его отпустили под честное слово повидаться с родителями. По дороге домой он совершил несколько уголовных преступлений, был арестован полицией и возвращен в колонию, где и пребывал, пока ему не исполнился 21 год.

По закону теперь его следовало выпустить. Он вышел из колонии в казенной одежде и башмаках, с десятью долларами в кармане. Родители к тому времени умерли. То, что от них осталось, разошлось по чужим рукам, так что все богатство Джо составляли 10 долларов, тюремная одежда и тюремные башмаки.

Отправившись в Милуоки, он вскоре совершил вооруженный грабеж и кражу со взломом, был арестован и препровожден в исправительное заведение для юношей. Там с ним попытались обращаться, как и с остальными заключенными, но Джо дрался со всеми подряд. Он устраивал бунты и драки в столовой, разбивал столы, посуду и прочее. Тогда они заперли его в камеру-одиночку и туда же приносили еду. Один или два раза в неделю двое, а то и трое здоровых надзирателей поздним вечером выводили его на разминку. Так Джо и просидел весь свой срок, не получив ни единого дня отпуска за хорошее поведение.

Когда его выпустили, он отправился в город Грин Бэй, где совершил несколько краж со взломом и других уголовных преступлений, и быстро оказался в тюрьме. Джо не пожелал, чтобы и в этой тюрьме к нему относились так же, как к остальным арестантам. Он избивал своих сокамерников, бил окна и творил прочие беспорядки. Его перевели в подземную часть тюрьмы, состоящую из каменных клеток размером восемь на восемь футов (2,4 х 2,4 м. — Прим. перев.), с цементным полом, спускающимся уклоном к желобу для нечистот. Вот и весь туалет. Запирали его там и одетого, и раздетого. Я был в таком помещении, оно свето- и звуконепроницаемо. Один раз в день, в час или два дня, в отверстие в двери ему просовывали поднос с едой. Это могли быть кусок хлеба и кружка воды или обычный тюремный обед. Двое надзирателей его роста (а у Джо рост был почти 190 см), один по левую руку, другой по правую, выводили его на прогулку вечером, после наступления темноты, чтобы он не смог избить других арестантов.

Весь свой срок он отсидел в подземелье. Одна отсидка в подземелье может укро­тить кого угодно. На первый раз он отсидел там 30 суток, но стоило ему вернуться в общую камеру, как он устроил зверскую потасовку и тут же попал обратно в подземелье. Обычно двух отсидок там достаточно, чтобы у человека сдали нервы или вовсе крыша поехала. А Джо провел там два года.

Когда его выпустили, он принялся за прежнее в ближайшем поселке. Его быстро арестовали и отправили в ту же тюрьму, но уже по другой статье, где он опять отсидел свой срок в подземелье.

По окончании срока Джо выпустили и он вернулся в поселок Лоуэлл, куда его родители обычно ездили за провизией. Там было три магазина. Первые три дня Джо простоял у касс, прикидывая дневную выручку.

Все три магазина оказались ограбленными. Исчезла моторная лодка, что стояла на прорезавшей поселок реке. Все знали, что это дело рук Джо.

Я пришел в поселок на четвертый день после этих событий. Джо сидел на лавочке, уставившись перед собой немигающими глазами. Я и мои товарищи стояли возле него полукругом, вытаращив глаза на настоящего живого уголовника. Джо не обращал на нас никакого внимания.

Милях в двух от поселка жил фермер с женой и дочерью. У него было 200 акров хорошей плодородной земли. Кредит за нее был уже выплачен. Короче говоря, фермер был очень богатый. Нужно было по крайней мере двое помощников, чтобы обработать участок в двести акров. Фермер нанял одного работника, но он в то утро уволился, так как у него в семье кто-то умер. Работник отправился в Милуоки и предупредил фермера, что больше не вернется.

Как я уже упомянул, у фермера была дочь двадцати трех лет очень привлекательной наружности. По местным понятиям, она получила блестящее образование — восемь классов школы. Она была рослая (175 см) и физически сильная девушка. Одна могла забить свинью, вспахать поле, метать стога, молотить зерно и выполнять любую работу точно так же, как наемный работник. А какая она была прекрасная портниха! Все окрестные девушки шили у нее подвенечные платья, когда приходила пора выходить замуж. У нее же заказывали и детское приданое. Что касается кухни, то все признавали ее лучшей стряпухой, а ее пироги и торты слыли самыми вкусными в округе.

В то утро, когда я в 8 часов 10 минут утра пришел в поселок, туда же, по поручению отца, приехала Эди, дочка фермера. Эди привязала запряженную в легкую повозку лошадь и пошла вдоль улицы. Джо поднялся и встал у нее на пути, внимательно изучая ее с головы до ног, а Эди, не двигаясь с места, изучала с ног до головы Джо. Наконец, Джо произнес: “Можно пригласить тебя на танцы в пятницу вечером?” В поселке Лоуэлл каждую пятницу в большом городском зале бывали танцы, куда собиралась вся округа. “Можно, если ты джентльмен”, — ответила Эди. Джо отступил в сторону, и Эди пошла дальше по своим делам.

В пятницу вечером Эди приехала на танцы, привязала лошадь с повозкой и вошла в зал. Там ее уже поджидал Джо. В этот вечер они танцевали все танцы подряд, хотя это вызвало зависть и недовольство остальных кавалеров.

Как я уже сказал, Джо был высоченный парень (около 190 см) с богатырской фигурой и весьма недурен собой. На следующее утро хозяева трех обворованных магазинов обнаружили, что все украденное возвращено, а моторная лодка стоит у причала, как будто и не исчезала. Кто-то видел, как Джо направлялся в сторону фермы, принадлежавшей отцу Эди. Позднее выяснилось, что Джо попросил фермера нанять его на работу, на что отец Эди ответил: “Работать по найму нелегко. Надо вставать с восходом солнца, а ложиться заполночь. По воскресеньям, после церковной службы, работать приходится до конца дня. Это работа без выходных, без отпусков, а плата — 15 долларов в месяц. Я тебе отгорожу помещение для жилья в коровнике, а питаться будешь вместе с нами”. Джо согласился.

Не прошло и трех месяцев, как каждый фермер жалел, что у него нет такого работника, потому что, говоря по-простому, Джо оказался из тех “дураков, кого работа любит”. Он работал, работал и работал, не переставая. Закончив работу для хозяина, он шел помогать соседу, который сломал ногу, и делал за него всю работу. Вскоре Джо стал так известен, что все только и мечтали, чтобы и им привалило такое же счастье. Джо не отличался разговорчивостью, зато славился дружелюбием.

Через год по округе пошли разговоры. Видели, как в субботний вечер Джо и Эди выезжали на прогулку в повозке. По местным приметам это было начало ухаживания, или “затравка”, как здесь выражались.

На следующее утро прокатилась новая волна слухов. Джо провожал Эди в церковь. Тут уж все было ясно. Через несколько месяцев Джо и Эди поженились. Джо перебрался из коровника в дом и стал главным наемным работником своего тестя. Все его очень уважали. Детей у Джо и Эди не было. И Джо стал интересоваться делами поселка и его жителей.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: