О «Системе Станиславского»

Многие талантливые актеры ее ругают и считают вредной, например, Леонидов и другие.

Тут есть, с одной стороны, непонимание, а с другой —неумение ее объяснить.

1933. 30.III.

Старик так вел себя всю жизнь на репетициях, что каждый актер превращался в неопытного приготовишку — трусил, сжимался и делался самым жалким посредственным материалом. Художник, индивидуальность (я не говорю уж — гениальность) — все это исчезало бесследно.

И, в результате такой тактики, актер для него не только бескрылое и пока еще безногое существо, а ползающий ребенок. И надо его приставлять к стулу,чтобы он держался, а то упадет (физические задачи), надо давать ему

проходить от стула к стулу — маленькие переходы (элементарно-психологические задачи)... и так далее, не хочется в этом застревать.

Все это верно. Все это нужно. Все это педагогично. Даже — чудесно. Но плохо и преступно исключать ради этого другой путь и другую «технику».

Путь приготовления своего субъекта, изощрение его, истончение, превращение в тончайший чутчайший электроскоп.

Технику — «восприятия и «отдачи», технику «пассивности». Что лее

касается режиссерской «тактики», то и здесь такая же ошибка — однобокость.

Когда работаешь над «качеством», над субъектом, можно и нужно относиться как к ученику. Когда же работаешь над художественным произведением, надо относиться как к гению.

И во время самой репетиции это можно совместить: делай поправки в субъекте («азана» и проч.), но не трогай объектов. Объекты — это уже творчество самого художника.

Немирович — актер, а Станиславский гораздо меньше актер, больше режиссер.

Вот почему Станиславский «системщик», и «системщик» мелкий, ему нужна помощь в элементарном. Не в истоках, к истокам склонность может быть только у актера, ведь у него элементы делаются сами собой (пример

удара в «Пугачевщине»)33. Станиславский многое хорошо играет и играл так смолоду — это не противоречие. В какой-то степени он актер, но главное — режиссер. Это во-первых, во-вторых же, только в некоторых ролях он чувствует себя актером, остальные ему приходится создавать насильно. Слеплять чуть ли не механически и, во всяком случае, мозаично, а не органично.

Больше же всего это (различие Станиславского и Немировича) видно из разницы их режиссерских приемов.

Когда на сцене затор, Немирович обычно говорит: «Дайте-ка я сам попробую, в чем тут дело... почему не выходит?» Идет на сцену и ищет, куда его потянет.

А Станиславский начинает искать типичность. Или дает какую-нибудь задачу, главным образом физическую. Или предлагает: ну, а как еще он (она) может это делать? — Ищите. Ну, а еще? А еще? И так далее.

И он, как будто бы, даже больше любит работать не с актерами по инстинктам, а с такими же режиссерами, как он сам. Встречаясь с явлением настоящего актерства, он, конечно, радуется и наслаждается (он же — художник), но немножко и теряется — не знает, что ему делать, и, пытаясь что-то еще прибавить, часто портит.

Основная ошибка Станиславского в том, что он смотрел на всех как на действенно-волевых. И действовал на всех методами действенно-волевыми.

Он не был всеобъемлющим, каким он ошибочно мнил себя.

Те, кто будут обливать грязью, вероятно, тоже не смогут простить, что обнаружена их некоторая однобокость и узость.

Покряхтит, пораздражается, а все-таки, в конце концов, сдается — таков Станиславский. Таков всякий истинный художник, для которого важнее всего его дело. Испугается, от этого раздражится, оскорбится и начнет огульно все отрицать и обливать грязью — такова реакция лентяя и самовлюбленной посредственности.

Я не сомневаюсь, что книга34 через двадцать, тридцать, а то и пятьдесят лет займет свое место у ищущих истину.

Утихнут страсти, погаснут вспышки личного самолюбия, и все предстанет в своем истинном свете.

Сейчас слишком многое будет задето, слишком многое «не устроит», слишком неудобно сдвигаться с насиженного места... это не может не вызвать нежелания понять. Уверен, что не пожелают понять даже то, чего не понять невозможно, и постараются понять шиворот-навыворот то, что ясно, четко и просто, как день.

Будут всяческие громы, молнии и окачивания грязью. Напрасное беспокойство. Тем, что я говорю, Станиславский не умаляется. Как был великим, даже величайшим мастером театра, так он и останется таковым.

Ведь «Чайка» и все чеховские спектакли созданы до появления «системы». Вся беда в том, что К. С. не написал главные свои книги: работа над ролью и режиссура.

Это он должен был сделать прежде всего. Сорок лет он занимался этим и только этим.. Это его стихия, это изучено им в совершенстве. А школы, как таковой, как и было сказано, он никогда не вел. Актеров он учил на вещах, на

ролях со специальной целью: для данного спектакля. А развитием определенных «качеств» в актере, в порядке общего повышения его квалификации, он не занимался.

Годное в «системе» Станиславского

Вообще она — мешанина: «я есмь» и рядом «внимание»; «общение» и рядом «излучение»; «если бы» и рядом «задача» и так далее.

Ее спасает больше всего «расшатывание» актера, подобное мичуринскому расшатыванию природных качеств растения, после чего оно может воспринять и качества, которые ему навязывают.

Принцип ее — беспринципность. «Правда», «переживание» рядом с «Законами речи» Волконского, «если бы» — с «аксиомой» и проч.

«Система» только в кавычках — набор противоречивых приемов.

У меня написано, что Станиславский хотел создать крупного актера. Это совершенно неверно.

Он ставил спектакль, и если видел при этом, что актер делает глупости, он его выправлял, налаживал и получалось правдоподобно (а иногда, у «Москвиных», и правда).

Словом, он верен себе: был постановщиком спектакля. Постановщиком скрупулезным.

И только по мере работы над актером, он увлекался больше и больше поисками правды и наскакивал на подходящие приемы. Основной его прием (никем не опознанный) раскачивание. Затем всякие «элементы» и, в конце концов, «физическое действие».

В процессе их применения при раскачивании актера (по Мичурину) он достигал у актера и взлетов, но не относился к ним серьезно, а как к единичному вдохновению, которого больше и не будет. Короче говоря, он был все-таки профессионалом своего дела*.

«Вот-вот, в этом-то и беда»

(Как все возражения моему принципу являются

Помощью ему, а не возражениями)

1. Что главное: спектакль или актер? — «Конечно, спектакль». Вот-вот, в этом-то и беда, в этом-то и причина неверности прежнего метода. Делается все для спектакля, а не для воспитания актера.

2. «Иногда, на репетиции, актера можно довести чуть ли не до гениальности, но это только на раз, а там все пропадает...» Вот-вот, «иногда», при особой обработке его, да и то на один раз. А надо ведь на много раз. Да и без особой обработки перед каждым спектаклем. Если на один раз, то — для съемки кино.

Станиславский — режиссер для кино, а не для театра

Работа с актером Станиславского или, точнее, «система» его работы с актером, больше годится не для театра, а для кино.

На репетициях он иногда доводит актера до высокого творческого состояния, а потом, оказывается, повторить этого актер никогда не может. Это вдохновение актера было единственным и неповторимым. Совсем как для съемок в кино: довести актера до того, чтобы он сыграл великолепно, — снять, а больше от него исполнения этой сцены не понадобится.

В театре все наоборот: играть надо не на репетициях, а в спектакле, да и не на одном, а, может быть, не на одном десятке или даже сотне...

Для этого не над отдельной (данной) сценой надо работать и этим ограничиться, а, прежде всего, развивать это качество. Только тогда спектакль и будет расти, иначе неминуемо будет расшатываться и падать. Чего же не хватает в его «системе» работы с актером (да по-видимому, и во всей «системе»)? Развития творческой свободы как качества. Как качества, без которого актер уже не может быть на сцене.

* Дела постановки спектакля, а не воспитателем (или создателем) крупного актера. — Ред.

Вывих «по-академически»

Вся «система» на практике есть не что иное, как подталкивание, насильничание над собой.

Наши чувства, мысли, наши поступки, все проявления возникают как ответ на воздействия жизни, как реакция.

А по «системе» пытаются сделать совершенно обратное.

Толкать себя на действия, которые мне сейчас чужды и непонятны, заставлять меня проявлять то, чего во мне сейчас нет и быть не может, — это создавать двойственность и противоречие: с одной стороны — во мне то, что я чувствую, что хочу и вообще то, чем я живу в данный момент, — с другой стороны — я заставляю себя делать то, чего не хочу и чему мой организм всячески противится...

Таким образом, образуется двойственность и противоречие — состояние противоестественное и невыносимое.

Но главная беда в том, что, когда эту операцию со мной проделывают изо дня в день, — я привыкаю к этому противоестественному состоянию, оно становится моей второй натурой: пройдут годы — лишь только я шагну на

сцену — во мне уже по привычке совершается этот профессиональный сдвиг. Что это? Да все тот же знакомый нам вывих.

Творчество есть полное и гармоничное слияние воедино всех психических сил. А тут наоборот: полная дисгармоническая разобщенность и разнобой...

Но... так как дисгармония и разобщенность ловко прикрываются видимостью «правды» (правдоподобием), то это благополучно сходит за искусство.

Таких актеров много, очень много... Они на сцене не могут просто и без затей быть и жить естественно и непроизвольно, питаясь обстоятельствами пьесы, а непременно им надо предварительно точно знать: что в этом куске они «должны хотеть» (то есть какая у них «задача»), что в этом куске они «должны делать», к чему они «должны быть внимательны» и так далее. Если же они не знают, на что им нужно толкать себя, — они беспомощны.

Очень понятно: для них пребывание на сцене — всегда насильничание над собой. Когда оно есть — они спокойны. Когда насильничания нет, и все идет как в жизни, где никаких себе «задач» в «кусках» мы не ставим, где не задумываемся о том, какое «действие» здесь будет уместно, а просто действуем, хотим и чувствуем, потому что таковы окружающие обстоятельства и потому что сами мы именно такие или эдакие.

Но это простое и естественное кажется им трудным и даже невозможным.

Все живое из них вытравлено... Они теряются... не знают как быть... и чувствуют себя хорошо только тогда, когда у них уничтожена даже самая тень свободы.

А делается это очень просто: она вытесняется сотней всяких обязательств: здесь он должен одно, здесь — другое, здесь — третье и так далее, до полной нагрузки...

Самое же огорчительное в том, что все это делается именем Станиславского. А он, хоть и говорил о «задачах» и «действиях», но проделывал это «озадачивание» и «активизирование» совсем иначе (об этом сказано в специальной главе о Станиславском)35. Как бы то ни было, эта экзекуция проделывается его именем, и притом в огромных масштабах.

Конечно, если актер по-настоящему одарен, то при такой практике очень скоро наступит момент, когда его верный актерский инстинкт шепнет ему: «Эй, парень! Тут что-то не совсем так, как нужно! Берегись!» Он, может быть, и выступит даже с робкими вопросами... Но авторитет высоко аккредитированных режиссеров, да еще подкрепленный ссылками на непогрешимого учителя Станиславского, заставит его сконфузиться и замолчать.

А Станиславский, который всю жизнь потратил на то, что гонялся только за одним: за безусловной и беспредельной правдой на сцене, будь он жив и присутствуй при этом, конечно, встал бы на сторону этого задерганного, заторканного и сбитого с толку актера.

Дело развертывается, обычно, таким образом, что надо или сдаваться, или уходить из этого театра. Наиболее сильные уходят, а слабые остаются, и их планомерно и без помех доламывают до конца.

У меня, в моей школе, я говорю о «подталкивании, когда потянуло», как об ошибке. Между тем вся интеллектуально-волевая школа основана на том, что там подталкивают на то, чего вообще нет, к чему нет никакого поползновения. Все начинается с этой ошибки, и все на ней основывается как на незыблемом фундаменте. Как на обязательной привычке.

Там нет никакого «пусканья» (хотя они могут говорить: «Помилуйте, у нас тоже!»). В «активности» — только насилие, только навязанное действие. И тем, что это действие навязанное, нарушается основной закон жизни. Навязанное действие останавливает непроизвольный процесс (по Кречмеру, «Об истерии»),

В интеллектуально-волевой школе что, прежде всего, надо? Надо выработать в себе привычку к подталкиванию.

У меня наоборот: надо, чтобы подталкиванием и не пахло.

Не надо винить в этом Станиславского, надо винить людей, не понявших Станиславского.

Из Дополнения

Суммируем все ранее сказанное.

Существует процесс творческого художественного переживания. Он является основой творчества актера на сцене.

Метод, предложенный в этой книге, имеет целью привести актера к усвоению этого процесса и ознакомить на деле с законами его зарождения и течения.

Этот метод возник в самой практике преподавания и воспитания, выкристаллизовывался в течение не одного десятка лет.

Пусть он нуждается в доработке и пополнении, принцип его и те результаты, какие он дает, являются действительными находками на пути изучения и овладения процессом художественного творческого переживания.

Основные положения этого метода:

1. Обработка непосредственно самого актерского аппарата, а не драматургического произведения, которое осуществляет актер (чем ограничиваются обыкновенно в театральных школах и на репетициях).

2. При вскрытии и развитии дарования не оказывать никакого насилия — только искусно убирать все, что мешает проявляться творчеству актера, и поощрять это творчество.

3. Как результат описанной здесь культуры творческой свободы появляются: а) самопроизвольно являющееся художественное перевоплощение; б) свобода первой реакции; в) благоприятные условия для жизни актерского

воображения; г) беспрепятственное влияние второй сигнальной системы.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: