Что значит разноценностъ формы и содержания?

Когда говорят, что форма нравится, а содержание — нет (или наоборот), речь идет, очевидно, совсем не о том чудесном взаимодействии между формой и содержанием, которое одно и создает художественное произведение. Речь

идет, очевидно, о двух разных содержаниях, о двух разных эмбрионах. А значит, о двух разных созданиях, которые попытались слить в одно — сплавить дерево и железо, несплавляемые материалы.

Причем одно из них, очевидно, более зрелое и готовое, другое — только намечающееся, не ясное, туманное и. может быть, еще путаное. Поэтому кажется хуже и слабее.

Возьми его сильный художник, оно окажется сильным и неотразимым.

«Фауст» Гёте. Содержание прекрасное (по крайней мере на ближайшие тысячу лет, после чего, возможно, будет казаться примитивным), а форма, по правде говоря, скучная.

Значит, нет чудесного взаимодействия между формой и содержанием? Значит, нет. Значит, «Фауст» не художественное произведение? Значит, не художественное.

Это философский трактат в более или менее беллетристической форме, только и всего (с отдельными удачными по форме сценами), вроде книги Станиславского.

Рядом с этим «Война и мир»: разве мало там философских мыслей огромного масштаба? А где скука? Мысли «входят в тебя» так, что и не замечаешь, как они овладели тобой, как ты меняешь свой взгляд на жизнь, на

смерть, на добро и зло.

Отброшенное

(Сюда взять из «Эмбриона» о режиссере с постановочной фантазией).

Говорят: форма мне нравится, а содержание нет. Или: содержание хорошее, только форма слаба. И то и другое значит, что содержание никуда не годится.

Но так ли это до конца? «Блоху»27 можно ставить и просто реально, и лубком — форма разная, а содержание?

Ямб, хорей, амфибрахий — форма, проза — форма.

Конечно, все оттенки содержания будут иные, настолько иные, что, в конце концов, может, останется общим — только идея.

Представьте себе хорошую классическую пьесу, для исполнения которой нужны сильные, взрослые, отборные актеры. Пьеса хороша сама по себе, ее надо только хорошо играть.

Но играть некому: у режиссера одна неопытная молодежь. И вот пьеса из «взрослой» превращается в «молодежную». Содержание делается, в сущности, совсем другим, но фабула, тема и идея все-таки остаются настолько близкими к основной пьесе, что ни у кого не возникает мысли, что играется не эта пьеса, а другая. На самом-то деле — другая.

Бывает так: форма настолько понятна, настолько убедительна, настолько интересна, своеобразна и так хорошо передает содержание, что оно входит в нас помимо наших усилий, помимо сознания, входит — не знаем как.

Ту же идею, то же содержание пытаются передать в другой форме, и получается скучно. В содержание надо вдумываться, идею надо раскапывать...

Но не значит ли это, что пьеса просто-напросто скверно

сыграна?

Когда хорошо играется, то смотреть и слушать можно самую незатейливую форму. Затейливость не нужна, наоборот, она отвлекает.

Когда хорошо играется, там вступает в свои права форма психологическая, в противном случае необходима форма физическая.

Мелочи формы сильнее крупного

Копия с картины есть точная передача формы. Отчего же копия всегда слабее оригинала? Оттого, что совершенную, абсолютную копию сделать, по-видимому, невозможно.

Передать абсолютно точно краски и рисунок (или, другими словами, форму) сознательно нет возможности —слишком тонки и неуловимы оттенки, слишком нежны линии в своих изгибах, — уловить их нет сил человеческих.

И опять все та же парадоксальная мысль: сила только в мелочах. Действует больше всего только неуловимое.

Как сила тяжести — невидимая, неслышимая и вращающая миры.

Пример запахов, которые сначала бьют в нос и восторгают, а через несколько минут делаются тягостны и неприятны.

То же со вкусами. Первое мгновение сахарин приятен, а через минуту он противен и отвратителен.

То же и бьющая в нос дерзкая форма, прикрывающая своей дерзостью отсутствие или бедность содержания.

Сначала посмотришь на уходящую фигуру Иуды и даже ахнешь от восторга (описать картину Ге), кажется, нельзя сильнее передать: он уходит, он пошел предавать...

Пройдет несколько минут, и спина уходящего человека говорит вам все меньше и меньше. Она, кроме того, загородила чуть ли не всю картину и мешает вам смотреть... Через десять минут она уже надоела, и вы видите, что она совсем не выражает того, что показалось вам в самом начале. А если

и выражала, то хочется повернуть его, этого негодяя, и взглянуть ему в лицо, чтобы прочитать там всю низость человеческого предательства. Но повернуть нельзя: художник так и вклеил эту сипну, как бельмо, в свое полотно.

Как нашел Ге эту форму? Усталость в исканиях и соблазнительность неожиданного прыжка вбок. Сам обманулся - думал, нашел гениальный выход, а на самом деле удрал от первоначальной и слишком трудной темы.

Единство формы и содержания. Содержание не есть протокол

Мирный житель идет по дороге. Вдруг сзади рявкает авто. У жителя с перепугу душа в пятки, и так он шарахнулся в сторону, что в канаву угодил. Другой житель от такого страха на месте застынет, дави его, сколько душе угодно. Третий замечется во все стороны и чего доброго под колеса угодит. А четвертый только вздрогнет от неожиданности и сделает два-три шага в сторону.

Вот какие разные формы выражения страха и разные формы реакций вызваны одним и тем же пугающим обстоятельством.

Можно сказать как будто бы так: содержание у каждого из этих людей было одно — испуг, а форма выражения — разная. Но это совсем не так: испуг был не одинаковый и, в зависимости от того, что горемычному жителю в этот момент почудилось, так он и реагировал.

Хоть мы и можем говорить отдельно о форме и содержании, но фактически отдельно форма и отдельно содержание быть не могут.

Когда говорят о «вложении» содержания в ту или иную форму, говорят, в сущности, сами того не подозревая, не о содержании, а о протоколе содержания.

Вот в этом слове протокол и заключается разрешение всех споров о том, можно ли вкладывать в разные формы одно содержание.

Одно и то же содержание, конечно, нельзя, но один протокол можно вкладывать во сколько угодно форм.

Шел человек. Сзади загудел автомобиль, человек испугался. Это не содержание, это безжизненный протокол. Если от неожиданности и страха человек чуть с ума не сошел, если ему показалось, что чуть ли не земля под

ним проваливается, чуть ли не небо на него обрушивается, разве можно это состояние исчерпать одним словом -испугался? Тут нужно искуснейшее описание крупного мастера слова или же воспроизведение точнейшим образом всех тех прыжков, скачков, ужимок, нужна киносъемка, чтобы можно было судить о том, что испытывал человек в эту короткую минуту, — то есть точная, выразительная и вполне соответствующая случаю форма. Иначе — вы дадите понятие об испуге, но не этом, не этого качества и не этой силы, словом, не об этом содержании, а о другом.

Так же как протокол содержания, существует и протокол

формы.

Человек со страху упал в канаву — разве этим сказано

все?

Человек засмеялся... а как он засмеялся? Что было в его глазах, что звучало в его голосе? Миллионы раз засмеется человек и каждый раз по-новому.

Всё — только форма. Всё — только содержание

Говоря отдельно о форме и содержании, говорят, в сущности,

только о самых грубых чертах того и другого.

Положение человека, мизансцены есть форма, его внешность — форма, его движение, жест — форма, а интонация той или иной фразы, сказанной им, разве не форма? А тонкости этой интонации? А едва уловимые тени на лице, зависящие от душевных движений — разве не форма?

Правда, это форма очень тонкая, трудно уловимая. Настолько тонкая, что, если не вдумываться, так хочется назвать это содержанием, а между тем это движение мышц, а не мысли, не духа — движение грубейшей материи, то есть изменение формы, по этим изменениям мы только и можем судить и догадываться о том, что происходит в человеке, то есть каково его содержание сейчас.

Вот и выходит, что все, что мы можем воспринимать своими пятью чувствами, все это относится к миру материи и явлений физических, а, следовательно, все это — форма. И есть ли что-нибудь для наших пяти чувств, кроме формы?

Только по материальным следам можем мы добраться до тайн нашей психики.

И эти материальные следы уже уловлены нашей техникой.

Напетая граммофонная пластинка — разве не пойманные материальные следы красоты голоса, совершенства исполнения и силы чувства?

Светотени кино — разве не уловленная техникой форма жизни природы и человека?

Для наших пяти чувств все только форма.

Но для нашей психики, для нашего душевного мира едва ли не наоборот. По мельчайшим движениям тела, мимики мы угадываем мысли и состояния души человека. Не верно ли будет, если мы скажем, что для нашего душевного мира все — только содержание. Форма — это только признаки, симптомы, по которым я сужу о содержании, о сущности.

И это — так.

Все-таки тут что-то не совсем то...

Раз к форме присоединяется движение, форма уже перестает быть формой. Она была труп, а тут, от движения, труп задышал, сердце забилось, и глаза открылись...

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: