Сделай Сам Свою Работу на 5

Из секретного дополнительного протокола к пакту о ненападении между СССР и Германией 23 августа 1939 года





Один из самых распространенных доводов, оправдывающих сговор Кремля с Гитлером, таков: Сталина вынудила пойти на сделку с дьяволом эгоистическая, подлая и одновременно беспомощная политика «западных демократий». Это они, мол, попустительствовали бандитским выходкам Гитлера, откупались от него, жертвуя более слабыми странами, и прямо подталкивали Германию к войне против СССР, надеясь таким образом отвести угрозу от себя и заодно разделаться чужими руками с ненавистным им коммунистическим режимом.

Советское же руководство якобы настойчиво предлагало западным странам коллективный отпор агрессору вплоть до августа 1939 года, когда ему стало уже точно известно о намерении Гитлера начать войну против Польши со дня на день. Но даже тогда западные лидеры продолжали затягивать переговоры и уклоняться от конкретных обязательств. В этих условиях Советскому Союзу оставалось самостоятельно заботиться о том, чтобы не быть вовлеченным в одиночку в немедленную войну с Германией и выиграть время для лучшей подготовки к столкновению с ней.

Действительно, лидеры западных стран упустили возможность пресечь агрессию на ранней стадии, когда нацистский режим представлял куда меньшую угрозу для человечества. Упустили из-за трусливого, эгоистического нежелания идти на жертвы ради провозглашавшихся ими принципов. Из-за готовности предать других ради собственного спокойствия. И в самих европейских странах мюнхенский сговор давно оценен как позорнейшая страница в истории Англии и Франции.



Сделка Сталина с Гитлером как минимум основывалась на такой же трусливой, эгоистической беспринципности плюс на грубейших стратегических просчетах. Потому что в 1939 году Германия была еще меньше готова к войне с Советским Союзом, чем Советский Союз был готов к войне с ней 22 июня 1941 года.

Военная промышленность Германии едва начала развиваться. Она ощущала огромную нехватку в стратегическом сырье. Войск едва хватило на захват маленькой, слабой, технически отсталой Польши. Для последующего разгрома Франции Гитлеру понадобилось почти год наращивать военную мощь. И если бы СССР не обеспечил ему надежный тыл на востоке, весьма вероятно, что он вообще не осмелился бы тогда напасть на Польшу. Риск оказаться перед лицом коалиции Англии, Франции и Советского Союза был слишком велик. Даже после заключения советско-германского пакта такой запоздалый шаг английского правительства, как подписание союзного договора с Польшей 25 августа, настолько встревожил Гитлера, что он перенес начало вторжения с 26 августа на 1 сентября.



Допустим, однако, что авантюрист Гитлер, не считаясь ни с чем, решился бы свести счеты с Польшей, понадеявшись, что, как и раньше, ни Англия и Франция, ни СССР не шелохнутся. Допустим даже, что Англия и Франция, рассчитывая столкнуть Германию с СССР, даже формально войны ей так бы и не объявили. Но и это не означало готовности Гитлера начать войну против СССР сразу по окончании польской кампании (не такой уж и легкой). Готовым к войне с СССР он почувствовал себя только после захвата почти всей континентальной Европы и приспособления ее экономики к военным нуждам рейха. В любом случае, в конце 1939 года Германия не имела перед Советским Союзом тех военных преимуществ, которые она получит к лету 1941-го. Так что никакая смертельная необходимость идти на сделку с Гитлером Сталина не вынуждала.

Чемберлен и Даладье – лишь косвенные пособники Гитлера. Подписывая Мюнхенские соглашения, они все еще тешили себя иллюзиями, что предотвращают большую войну. Сталин же в августе 1939 года ТОЧНО ЗНАЛ, что решение о нападении на Польшу в Германии принято и, заключая договор с Гитлером, он дает этому нападению зеленый свет. То есть становится прямым соучастником развязывания войны. Обещал не мешать бандиту, намеревающемуся убить и ограбить его соседа. Причем не только за обещание бандита не тронуть его самого. За долю добычи.



Или, может быть, Сталин полагал, что ожидавшиеся «территориально-политические преобразования в областях, входящих в состав Польского Государства» будут осуществлять марсиане? И что это как не соглашение о разделе территории суверенного государства? Что это как не сговор о совместном совершении преступления против международного права?

Впрочем, некоторые борцы против «антипатриотических фальсификаций» истории продолжают это отрицать, поскольку «ни по договору, ни по протоколу СССР не брал на себя обязательств вести войну против Польши, участвовать в войне Германии против Польши либо оказывать помощь германским вооруженным силам в ведении боевых действий против польской армии». Действия СССР не могут рассматриваться как участие в ликвидации польского государства и его разделе, так как «командование Красной Армии не разрабатывало совместно с командованием вермахта оперативных планов... не планировало совместных с германскими вооруженными силами боевых операций... и не проводило таковых». Выдвижение же советских войск в восточные районы Польши вовсе не предусматривалось секретным протоколом, а было вызвано опасениями советского руководства, что Германия пытается оккупировать всю Польшу и по завершении боевых действий не отведет свои войска на ранее согласованную линию разграничения государственных интересов, пишет военный историк Олег Вишлёв.

Это еще одна линия обороны тех, кто не мытьем, так катаньем стремится оправдать сталинский режим. Какой ни есть, а все свой, родной. Да, возможно, ошибались в расчетах. Да, приходилось поступаться принципами и договариваться с откровенными негодяями. А что было делать? Все так себя вели. Может, непосредственной угрозы нападения Германии на Советский Союз в тот момент и не было, но Польшу все равно было уже не спасти. А так хоть доброе дело сделали: украинцев и белорусов от нацистского «нового порядка» спасли и воссоединиться им наконец позволили. Но при этом никакого сотрудничества у нас с нацистами не было.

Поначалу советское руководство действительно, как бы стесняясь, старалось уклониться от прямого и явного сотрудничества с нацистами, которого те откровенно домогались. Уже 3 сентября Риббентроп запрашивает Молотова, не считает ли СССР желательным немедленно выступить против польских сил и оккупировать советскую зону интересов: это помогло бы Германии и соответствовало бы московским договоренностям. Однако Молотов ответил: поспешность может только «повредить нам» и способствовать объединению «наших противников».

Торопя СССР, немцы указывали, что военная необходимость может заставить их, преследуя польскую армию, временно занять какую-то часть советской «зоны». Советская сторона отвечала, что отнесется к этому с пониманием (это к вопросу об «опасениях» советского руководства).

Наконец, 10 сентября Молотов с поистине детской непосредственностью объяснил германскому послу причины медлительности советского правительства: оно «собирается использовать дальнейшее продвижение германских войск, чтобы объяснить, что Польша пала, и вследствие этого для Советского Союза возникла необходимость прийти на помощь украинцам и белорусам, которым «угрожает Германия». Советское правительство не видит иной возможности избежать того, чтобы предстать агрессором в глазах народных масс. Молотов просил нацистов это понять и не принимать близко к сердцу.

Обидчивые немцы посчитали, что это «не по понятиям», и потребовали совместного коммюнике, в котором действия советских и германских войск в Польше оправдывались бы необходимостью «восстановления порядка и спокойствия, нарушенного распадом польского государства». Сталин посчитал такой шаг слишком откровенным. Уже после того как советские войска вступили в дело, Гитлер все-таки дожал Сталина и 19 сентября совместное коммюнике появилось. В нем говорилось, что задачей советских и германских войск является «помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования».

Дальше уже все пошло как-то легче. 28 сентября Риббентроп подписал в Москве новый договор – уже не о ненападении, а о дружбе и границах. О дружбе СССР с государством, ведущим войну. Даже не о нейтралитете, а именно о дружбе. И о новых границах, которые, собственно, и фиксировали те «территориально-политические преобразования на польских землях», из-за которых и шла война. То есть новый договор формально превращал СССР из пособника нацистской Германии в ее союзника.

«После того как германское правительство и Правительство СССР подписанным сегодня договором окончательное урегулировали вопросы, возникшие в результате распада Польского государства и тем самым создали прочный фундамент для длительного мира в Восточной Европе, они в обоюдном согласии выражают мнение, что ликвидация настоящей войны между Германией с одной стороны и Англией и Францией с другой стороны отвечала бы интересам всех народов».

Так начиналось совместное германо-советское заявление по итогам переговоров. То есть распавшееся (видимо, самопроизвольно) польское государство восстановлению не подлежит, и только на этой основе можно прекратить европейскую войну, что далее и предлагалось Англии и Франции. Действительно, из-за чего им воевать, если Польши все равно уже нет, и это окончательно? Если же эти мирные «усилия обоих Правительств останутся безрезультатны» (то есть Англия и Франция не согласятся с такими условиями), то «таким образом будет установлен факт, что Англия и Франция несут ответственность за продолжение войны, причем в случае продолжения войны правительства Германии и СССР будут консультироваться друг с другом о необходимых мерах».

Позицию СССР «диалектически» обосновал Молотов в широко известной речи на сессии Верховного Совета 1 ноября 1939 года:

«За последние несколько месяцев такие понятия, как «агрессия», «агрессор», получили новое конкретное содержание, приобрели новый смысл... Теперь... Германия... находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира. Роли, как видите, меняются... В последнее время правящие круги Англии и Франции пытаются изобразить себя в качестве борцов за демократические права народов против гитлеризма, причем английское правительство объявило, что будто бы для него целью войны является ни больше ни меньше, как «уничтожение гитлеризма»... Идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с нею войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну за уничтожение «гитлеризма», прикрываясь фальшивым флагом борьбы за демократию».

Есть мнение, что слова политиков вообще ничего не значат и поэтому к ним нельзя относиться всерьез. Действительно, кому причинило вред «диалектическое» фиглярство Вячеслава Михайловича, кроме как престижу великой советской державы, выставленной его разглагольствованиями в самом дурацком и непристойном виде?

Но союзническая помощь СССР гитлеровской Германии не ограничивалась пропагандистскими ухищрениями и угрозами неких «необходимых мер» в отношении Англии и Франции. Договор 28 сентября также дополнялся секретным протоколом, в котором говорилось, что Германия и СССР не потерпят на своей территории «польской агитации», направленной против другой стороны. «Они будут подавлять на своих территориях все источники подобной агитации и информировать друг друга о мерах, предпринимаемых с этой целью». Это уже было вполне практическое соглашение о совместной борьбе фашистской Германии и социалистического Советского Союза против польского движения сопротивления.

В начале октября 1939 года советское правительство предложило германскому устроить военно-морскую базу в 35 милях северо-западнее Мурманска для заправки и ремонта германских кораблей и подводных лодок. Немцы пользовались ею во время норвежской кампании и оставили ее лишь в сентябре 1940 года, когда с захватом Норвегии нужда в ней отпала. Советский Союз разрешал укрываться в гавани Мурманска и заправляться там немецким крейсерам, действовавшим против Англии. Советское правительство оказывало также помощь своими ледоколами для провода через Арктику немецких рейдеров, закамуфлированных под торговые суда.

Что уж говорить об экономической помощи! В 1940 году стремительно наращиваются экономические связи Советского Союза с Германией. Подрывая ее торговую блокаду, СССР осуществлял масштабные поставки нефти, хлопка, зерна, лесоматериалов, цветных металлов, асбеста, фосфатов, остро необходимых немецкой экономике для ведения войны. Существенное значение имели поставки из других стран, осуществляемые через советскую территорию. Графит из Мадагаскара, вольфрам и каучук из французского Индокитая и многое другое поступали в Германию по железным дорогам Советского Союза. СССР взял на себя роль закупщика товаров для Германии в тех странах, которые напрямую дел с ней не вели.

Последний поезд с сырьем пересек советскую границу в сторону Германии за несколько часов до начала германского нападения ночью 22 июня 1941 года. Когда утром германский посол Шуленбург встретился с Молотовым для зачтения ему меморандума, сообщавшего, что Германия решила направить свои вооруженные силы на советскую территорию ввиду «очевидной угрозы» агрессии со стороны СССР, совершенно растерявшийся глава советской дипломатии произнес: «Это война. Вы полагаете, что мы это заслужили?»

Реванш упырей. 24.08.2009

Вот и прошла очередная годовщина Августовской революции. Естественно, официальные лица и прокремлевские СМИ постарались о тех событиях вспоминать как можно меньше. Ожидаемыми были и очередные издевательские отказы московских и петербургских властей в согласовании мероприятий, посвященных этой дате.

Дело не только в том, что оппозиционерам-демократам еще раз показали, что они здесь никто и место их под лавкой. Местные власти чутко улавливают настроения Кремля, кстати, вполне совпадающие с их собственными чувствами. Своего происхождения от Августовской революции нынешняя правящая элита откровенно стыдится.

Разумеется, она не хочет вернуться к доперестроечному «совку» и перечеркнуть те изменения, которые позволили ей конвертировать номенклатурную власть в олигархическую собственность. Но в начале 90-х был короткий период, когда власть была реально ограничена обществом. Когда всевозможные начальнички в погонах и без них боялись хамить гражданам. Боялись беспредельничать. Во всяком случае, побаивались. А вдруг им за это чего-нибудь будет? Понятно, что то время теперь представляется им сплошным кошмаром. Как минимум – крайне болезненным переходным периодом, о котором хочется поскорее забыть.

Кажется, все гадости, какие только можно, уже наговорили про Августовскую революцию и ее непосредственные участники из демократов. Одни говорят, что никакой революции вообще не было, одна сплошная инсценировка. Все вопросы решались внутри все той же номенклатуры между ее кланами, а общество ни на что не влияло. Его лишь использовали в качестве массовки, которой манипулировали. Другие сетуют на то, что демократы испугались довести революцию до конца и сами позволили партноменклатуре сохранить ключевые позиции в государстве. Номенклатура же от своего испуга быстро оправилась и взяла реванш. Выкинула из власти незадачливых попутчиков-демократов. Нужно было выкорчевывать ее, пока общественный подъем это позволял. Провести люстрацию. Лишить бывших членов КПСС права участвовать в политической жизни. Устроить над ее руководством Нюрнбергский процесс.

Требование Нюрнбергского процесса над лидерами КПСС всегда представлялось мне нелепым. Такой процесс был возможен лишь в уникальной ситуации 1945 года. Дело не только в военном разгроме и оккупации Германии. Главарей рейха поймали за руку на еще неостывших горах человеческого пепла. Преступления сталинского режима были не меньше, но с тех пор минуло полвека. Номенклатура 80-х годов могла позволить себе риск потери монопольной власти, потому что была уверена, что хотя бы вешать ее не за что. Если и прижмут, то всегда можно ответить: да – грешили, да – сажали отдельных диссидентов, но массовых убийств на нас нет. Это не мы. Это до нас.

Компромисс демократического движения с частью партноменклатуры был объективно предопределен. Ни победить в 1991 году, ни управлять страной после Августа демократы без нее и вопреки ей действительно не могли. Альтернативой была либо стагнация полуразложившейся позднесоветской системы, либо социальный взрыв, катастрофический распад и хаос. По-видимому, предопределено было и то, что в победившей временной коалиции демократов и части номенклатуры последняя окажется сильнейшей стороной.

Ошибка демократов состояла в другом: они просмотрели момент, когда этот союз надо было рвать. Когда они превратились в фиговый листок на режиме номенклатурного реванша, повернувшего к реакции. Когда надо было уходить самим, хлопнув дверью, а не дожидаться, пока тебя выкинут за ненадобностью.

И уже просто преступным легкомыслием было даже не попытаться на взлете революции привлечь к судебной ответственности конкретных лиц, виновных в кровопролитии уже во время перестройки. Вообще мне приходит на память всего один случай в истории России, когда пытались засудить воинского начальника, применившего оружие против мирных граждан. Речь идет о ротмистре Трещенкове, в 1912 году приказавшем своей роте открыть огонь на поражение по колонне рабочих ленских золотых приисков – они несли жалобы местному прокурору (было убито более 250 человек). Следствие тянулось до начала мировой войны, и когда все внимание общества переключилось на нее, суд оправдал убийцу с изумительной формулировкой: он «действовал под влиянием страха перед толпой, намерения которой были ему не ясны».

Перестройка, кульминацией которой и стал Август 91-го, была типичной раннебуржуазной революцией. Как и другие раннебуржаузные революции, она дала власть и собственность не народу, а новой олигархии, нуворишам, наловившим рыбу в мутной воде за счет своей близости к новой власти. И причина та же: незрелость гражданского общества. И в других странах за такими революциями следовал период реакции с частичным откатом назад. В форме бонапартистских диктатур, в форме реставраций. При всех различиях, эти режимы служили одной цели: закреплению власти новой элиты, ограждению ее от недовольства общества. Чтобы потеснить ее, понадобились новые, уже буржуазно-демократические революции.

За кульминацией революции в августе 91-го наступил период неустойчивого равновесия сил между обществом, пытающимся стать гражданским, и новой бюрократическо-олигархической элитой, быстро формирующейся и стремящейся закрепить свое господствующее положение. Перелом наступил в октябре 93-го.

Если непредвзято проанализировать все перипетии противостояния Ельцина и Съезда народных депутатов в 1992-93 годах, мы увидим отнюдь не борьбу прогрессивного реформатора с противящимся его курсу консервативно-коммунистическим большинством, как нас уверяли. В подоплеке была борьба президента и парламента за контроль над правительством.

Единственная вещь на свете, которой боится российская бюрократия, это потеря рычагов административной власти. Пока эти рычаги в ее руках, она всегда исхитрится и обойдет как законодательные, так и бюджетные права парламента. Съезд имел реальное право отправлять министров в отставку. Это значит, что в рамках Конституции РСФСР имелась возможность установления общественного контроля над чиновничеством. Общество еще не научилось эффективно пользоваться этой возможностью. Но рано или поздно МОГЛО научиться.

Тем хуже было для Конституции. Главной целью бонапартистского переворота осени 93-го года и было ее радикальное изменение. Новая Конституция, резко перераспределившая полномочия между президентом и парламентом, сделала правительственную бюрократию практически полностью бесконтрольной.

В том же направлении пошло перераспределение полномочий между исполнительной и представительной властью на уровне регионов. Заодно ликвидировали районные Советы, структуру достаточно демократическую, из которой вполне могло развиться современное местное самоуправление. Его надолго заменила назначаемая сверху администрация. Когда же, наконец, стали создавать муниципальные органы, дело было уже сделано. У правящей элиты все было прочно схвачено сверху донизу. Как она воспользовалась полученной свободой, известно. Именно на период после 93-го года приходится пик вакханалии расхапывания госсобственности чиновниками и близкими к ним лицами.

Конечно, было бы преувеличением считать депутатов хасбулатовского Съезда и Верховного Совета истинными представителями «простого народа». Скорее, они представляли различные «группы интересов», конкурировавшие за получение своей доли в разворачивающейся приватизации. Но пока эта конкуренция существовала, столь наглый захват богатств страны околокремлевским кланом был бы невозможен. Бюрократия вынуждена была бы действовать с большей оглядкой и на конкурентов, и на закон, и на общество в целом. Приватизация прошла бы более демократично. Глядишь, и «простой народ» получил бы чуть больше.

Переворот 1993 года имел и другие трагические последствия. Многочисленное широкое лицом начальство восприняло его однозначно: теперь можно снова не бояться. «Им бы, гипсовым, – человечины. Они вновь обретут величие. И будут бить барабаны», – пел Галич. Когда полупришибленным революцией 91 года упырям дали глотнуть свежей крови, они очень быстро пришли в себя, вновь вошли в силу. И бросились «поправляться» дальше.

Многим из нас горящий парламент еще казался прискорбным, но не фатальным зигзагом на пути к парламентаризму. Но вот ожившие упыри уже справляют свой кровавый новогодний шабаш в Грозном. Мы не забудем этот безумный Новый Год. Мы поименно вспомним всех, кто растоптал и разбомбил наши надежды на то, что Наша Армия уже никогда не будет стрелять в народ, хоть свой, хоть чужой. Мы не повторим своих ошибок. Августовская революция была слишком великодушна. Упырям – осиновый кол.

Не было, но будет. 01.09.2009

Оживленное обсуждение исторических событий 70-летней давности по случаю годовщины начала Второй мировой войны высветило проблемы куда более общего характера. Прокремлевская общественность не преминула воспользоваться этим поводом для того, чтобы еще раз громко заявить, что не только «пакта Молотова-Риббентропа не было», но и никакого тоталитаризма в СССР тоже не было вовсе.

Сегодня это вполне официальная линия властей. Авторы последнего школьного учебника новейшей истории России под редакцией Филиппова уже в предисловии к нему прямо заявляют, что являются «противниками концепции тоталитаризма». Эта концепция – «не инструмент познания, а орудие идеологической войны», средство уничижения нашей страны через приравнивание ее к гитлеровской Германии. Применять характеристику «тоталитарная страна» к Советскому Союзу – «риторический прием антикоммунистического движения времен перестройки».

Таким образом, открыто объявлена война еще одному «проявлению слабости» эпохи перестройки и гласности (на демократические перемены начала 90-х нынешняя властная «элита» смотрит как на проявление преступной слабости). В 90-е годы большинство школьных учебников хотя бы сталинский режим определяли как «тоталитарно-репрессивный». Вопрос о других периодах советской истории (нэп, оттепель, застой) оставался открытым и дискуссионным. То ли режим тоже был тоталитарным, то ли ближе все-таки к авторитарному.

Новый учебник внедряется весьма активно. В школы приходят грозные запросы «сверху»: проверить и доложить, действительно ли во всех старших классах преподавание ведется по бесплатно распространенному учебнику Филиппова. Среди подчиненных находится мало желающих вспоминать, что по закону об образовании учитель вправе выбирать хотя бы из тех учебников, которые имеют министерский гриф (а таковой пока имеют и многие учебники, написанные с других позиций). Если же все-таки дойдет до скандала, то ведь ни в одной бумаге прямо не говорится, что преподавать по учебнику Филиппова обязательно, а преподавать по другим учебникам нельзя вовсе. Что называется – а ручки-то вот они!

Практикуемые правящей клепутократией методы утверждения своего идеологического доминирования в обществе не отменяют необходимости вести с ее «теоретиками» полемику по существу. Мне уже приходилось выступать в роли «адвоката дьявола» и доказывать, что честный интеллектуальный спор надо вести даже с такими специфическими существами, каковыми являются нацисты и сталинисты. Поэтому попробую разобрать аргументы «противников концепции тоталитаризма». Они следующие:

1. Идеология cоветской России не имела ничего общего с идеологией нацистской Германии, считающейся образцом тоталитарности. У нас не проповедовали национального превосходства, не взывали к темным инстинктам крови. Наоборот, воспитывали в уважении ко всем народам.

2. Если определять тоталитаризм как политическую систему, стремящуюся к тотальному контролю государства над всеми сторонами жизни общества, то в СССР такого контроля не было. Государство физически не могло контролировать все стороны жизни общества.

3. Если считать главным отличительным признаком тоталитаризма массовые репрессии и вообще нарушения прав человека, то этого добра хватало у всех. И где тот порог массовости репрессий, который отделяет тоталитарную систему от еще не тоталитарной? Так что понятие «тоталитаризм» ровным счетом ничего не объясняет и вообще искусственно.

Действительно, абсолютного контроля государства над людьми не было ни в СССР, ни в гитлеровской Германии. Просто потому, что такого контроля вообще не может быть. Любое государство ограничено в своих физических возможностях контроля. Когда рухнет чудовищный пхеньянский режим и северокорейский социум станет доступен серьезным исследованиям, выяснится, что даже при Ким Ир Сене и Ким Чен Ире существовали лакуны и ниши, где отдельная личность могла спрятаться от вездесущего государства. Однако по степени подчинения отдельной личности и общества государству СССР и нацистская Германия были очень близки, причем значительно превосходили в этом отношении все остальные современные им страны. Этого уже достаточно, чтобы можно было выделить общие типологические черты.

Что же касается понятия «тоталитаризм», то оно вполне конкретно и имеет достаточно четкие критерии. Причем не расплывчатые количественные (степень контроля над личностью, массовость репрессий), а именно качественные. Отличительным признаком тоталитарного режима является специфическая система воздействия на массовое сознание. Система «прямого управления» сферой мысли.

Совершенно особую роль в тоталитарной системе играет идеология. Она не является частным делом, она обязательна для всех. Любое выражение несогласия с ней рассматривается не просто как преступление, но как святотатство, оскорбительное для общества, и карается. Тоталитаризм не просто подавляет любую активную оппозицию. Искореняется с применением государственного насилия инакомыслие как таковое. Если авторитарной диктатуре по большому счету наплевать, что про нее думают, лишь бы не выступали, то тоталитарной нужно, чтобы все «любили Старшего Брата».

Тоталитаризм не терпит нейтралитета. Кто не с нами, тот против нас. Поэтому все подданные тоталитарного государства должны регулярно выражать ему поддержку и участвовать в проводимых с этой целью массовых ритуальных мероприятиях. Если авторитарный режим стремится устранить общество из политики, тоталитарный, наоборот, как бы вовлекает всех в политическую жизнь, но только под своим контролем (тоталитарное общество называют еще «обществом массовой мобилизации»).

Осуществляется этот контроль и эта мобилизация при помощи партии типа «ордена меченосцев», которая срастается с государством и в значительной степени его подменяет. Роль партии в тоталитарной системе, как и роль идеологии, совершенно особая. Партия пронизывает своими структурами все общество, присутствует во всех государственных учреждениях, общественных объединениях, «хозяйствующих субъектах» («трудовых коллективах»). Как говорилось в одной юбилейной детской книжке (изданной, кажется, к XXV съезду КПСС), «...и в цистерне молока – всюду партии рука».

По этому критерию СССР типологически также был схож с нацистской Германией. То, что идеология была другая, в данном случае не принципиально. Какая разница была для тех, кого мучили и уничтожали, под какими лозунгами и с какой конечной целью это делалось. Кроме того, в советском государстве наряду с гуманистическими ценностями, наряду с обещаниями светлого будущего без неравенства, угнетения и насилия открыто проповедовалось еще кое-что. Вот что писал один из первых официальных советских правоведов Михаил Рейснер:

«Самому духу нашей Конституции и советского строя противоречит декларация каких-то личных прав, которые весьма уместны в буржуазной конституции... У нас такого «суверенного» индивида нет и быть не может, у нас господствует не «я», а «мы», не личность, а коллектив, не гражданин, а рабочее общество. И в конце концов, если понадобится коллективу «использовать» так или иначе отдельного «товарища» социалистической республики, то никакие личные неприкосновенности или права не могут послужить препятствием к такому осуществлению «всей власти» трудящихся».

Это чем-то принципиально отличается от нацистского «ты – ничто, твой народ – все»? Советская идеология точно так же, как и нацистская, отрицала «суверенного» индивида и его права, подчиняла его некоей абстрактной надличностной общности (классу или нации – какая разница?). Она носила такой же нетерпимый и агрессивный характер. В одном случае проповедовалась непримиримость и беспощадность к «классовому врагу», в другом – к «врагам нации».

Советское государство было тоталитарным отнюдь не только в сталинский период, а все годы своего существования. Лишь с 1987 года можно говорить о начале разрушения «несущих конструкций» тоталитаризма. Сталинский период отличается от других периодов советской истории лишь особой жестокостью и массовостью репрессий (еще особой бессмысленностью). Особо жестокие и массовые репрессии сами по себе типологическим признаком тоталитаризма действительно не являются. То есть тоталитаризм может без них обходиться, ограничиваясь репрессиями выборочными, в то время как очень жестокие и очень массовые репрессии может применять режим другого типа. Например, диктатура Пиночета в Чили, диктатура всего лишь авторитарная (Пиночет не создавал массовую «руководящую и направляющую» партию).

Но по масштабам уничтожения людей пальма первенства по праву принадлежит тоталитарным режимам, а именно сталинскому и гитлеровскому. Поэтому и само понятие «тоталитаризм» по праву ассоциируется с самыми страшными злодеяниями XX века. И кроме научного значения оно несет еще и вполне определенную эмоциональную, оценочную нагрузку.

Признание советского строя тоталитарным – это напоминание о совершенных родным государством преступлениях. Лишить же государство его сакральной неподсудности для наших «патриотов» означает отобрать у нас историю и лишить идентичности. И если уже нельзя полностью вычеркнуть из памяти самые отвратительные проявления жизнедеятельности нашего государства, они пытаются хотя бы притупить их восприятие. Поэтому сверху идет установка именовать жертвами сталинских репрессий только расстрелянных («всего» 800 тысяч, а не 4 миллиона посаженных), чтобы «не допустить возможных спекуляций на ту тему» (еще одно «а ручки – вот они!»). Поэтому на совещаниях учителей истории чиновники от образования вообще «не рекомендуют» употреблять термин «тоталитаризм». Сталинский СССР они предлагают определять как «общество повышенной мобилизации», обусловленной необходимостью ускоренной модернизации перед лицом «внешних вызовов».

И ведь не врут, мерзавцы! Что такое тоталитаризм, как не общество очень сильно повышенной мобилизации? Но мне почему-то сразу вспоминается один наш известный журналист, не согласившийся называть газовые камеры гитлеровских лагерей людоедством. Это некорректная поэтическая метафора. Правильно говорить – «технологическое уничтожение заключенных».

Кстати, англичане, поминать о небезгрешности которых сейчас весьма модно, называют «кровавые законы» Генриха VIII именно «кровавыми законами» а не «созданием макроэкономических условий для сокращения издержек производства и оптимизации прибыли в целях ускоренной модернизации». При этом умудряются до сих пор не стыдиться своей истории и сохранять свою идентичность.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.