Языки, происшедшие из латыни

, То обстоятельство, что благородное языковое устройство, од­нажды установившись, превращается уже в постоянное, можно даже сказать, неискоренимое свойство языка, обусловило также чистый грамматический строй языков — потомков латыни. Для правильной оценки всех особенностей их возникновения мне пред­ставляется необходимым обратить особое внимание на то, что на восстановление пришедшего в упадок римского языка, в том, что касается его грамматических особенностей, не оказал существен­ного влияния никакой иноязычный материал. Исконные языки стран, в которых расцвели новые наречия, как будто бы не прини­мали никакого участия в этом процессе. Для баскского это опреде­ленно; но это также весьма вероятно и для языков, первоначально господствовавших в Галлии. Пришельцы из других мест, по боль­шей части германцы или родственные им народы, при преобразо­вании римского языка ввели в обиход большое количество слов; однако в том, что касается грамматики, едва ли можно обнаружить сколько-нибудь значительные следы их наречий. Народы неохотно меняют форму, в которую они привыкли облекать свои мысли. Поэ­тому основа, на которой строилась грамматика новых языков, была в своей сущности главным образом латинская, хотя она и была рас­шатана. Причины же разрушения и упадка следует искать в эпохе, гораздо более ранней, чем та, в которую они стали явными. Уже в период установления империи в различных провинциях римский язык отличался от того, на каком говорили в Лации и в столице. Даже в этих исконных местах обитания нации народный язык мог обладать особенностями, раскрывшимися только после упадка куль­туры. Возникали, естественно, отклонения в произношении, вуль­гаризмы в конструкциях; вероятно, также шел и процесс облегче­ния сложных форм посредством вспомогательных слов там, где язык образованных слоев не допускал вспомогательных слов совсем или допускал их лишь в исключительных случаях. Особенности, возникшие в языке народа, должны были распространяться по ме­ре того, как литературный язык в результате распада обществен­ной жизни терял поддержку литературы и становился все менее употребительным в разговорной практике ¹. Перерождение языка в провинциях заходило все дальше и дальше по мере ослабления связей провинций с центром империи. Наконец, влияние иммигран­тов в высшей степени способствовало упадку языка. Теперь про­исходило уже не просто вырождение господствующего языка, но отбрасывались и разрушались самые существенные его формы, часто получавшие неверное истолкование. Одновременно возникали новые средства поддержания целостности речи, создававшиеся из уже имеющихся в наличии форм, однако часто путем противоречивого

¹ Ср. здесь (и это относится ко всему настоящему разделу) заслуживающую чрезвычайного внимания работу Дифенбаха о современных романских письменных языках.

соединения их друг с другом. Но среди всех этих преобразований язык, подвергавшийся им, сохранял основной принцип своего строе­ния — четкое различение понятий предмета и отношения и потреб­ность придания каждому из них своего собственного выражения, поскольку этот принцип на протяжении столетий успел глубоко укорениться в народном сознании: каждый фрагмент языка нес на себе его печать; народы не смогли бы от него отказаться, даже если бы они захотели этого. Однако они сами должны были обнаружить, разгадать этот принцип и применить его для возрождения своего языка. В этом единообразии перестройки, вытекающем из всеоб­щей природы языкового сознания, в сочетании с единством материн­ского языка, сохранившего чистоту своего грамматического строя, нужно искать объяснение того факта, что поведение романских языков в далеко удаленных друг от друга областях остается весьма сходным и часто обнаруживает удивительные совпадения даже в частностях. Распались формы, но не форма, которая, напротив, распространила свой старый дух на новые явления.

И когда в этих новых языках предлог заступает на место па­дежа, то это явление уже не сравнимо с выражением падежа в язы­ках, располагающих всего лишь присоединяющимися частицами. Даже если первоначальное предметное значение предлога утеряно, он все же не выражает только отношение в чистом виде, поскольку языку в целом не свойствен такой способ выражения, чуждый внут­реннему языковому сознанию, уверенно и активно стремящемуся к четкому разграничению частей речи, и поскольку национальный дух подходит к языковым образованиям с иными критериями. Имен­но такая ситуация наблюдалась в римском языке. Предлоги выра­жали всю совокупность подобных отношений, и каждый в соответст­вии со своим значением требовал определенного падежа; каждое отношение выражалось лишь совокупностью предлога и падежа. Это прекрасное сочетание не сохранилось в более поздних, выродив­шихся языках. Однако ощущение его — осознание предлогов как особой части речи, их настоящего значения — не исчезло, и это не произвольное допущение. Нельзя не признать, что весь облик языка указывает на то, что, несмотря на множество лакун в отдель­ных формах, в целом форма сохранена и по своей сущности этот язык является флективным языком не в меньшей мере, чем язык, из которого он произошел. То же самое касается и употребления гла­гола. Какими бы дефектными ни были его формы, сила его синтети­ческого установления остается прежней, поскольку различение име­ни и глагола уже неискоренимо заложено в языке. Также и место­имение, используемое в бесчисленном множестве случаев там, где в латинском языке отсутствует его самостоятельное выражение, все же осознается в настоящем значении данной части речи. Если в язы­ках, в глаголе которых отсутствует выражение лица, местоимение стоит при глаголе в качестве предметного понятия, то в языках, происходящих из латыни, оно по своему значению предстает лишь как обособленное, стоящее отдельно лицо, поскольку нераз­дельность глагола и лица унаследована от материнского языка и

даже в дочернем языке удостоверяется отдельными оставшимися окончаниями. Вообще в последнем, как во всяком флективном язы­ке, замещающая функция местоимения представлена более явно. И поскольку она ведет к истинному пониманию относительного мес­тоимения, то тем самым оказывается, что язык правильно употреб­ляет и это местоимение. Таким образом, одно и то же явление посто­янно повторяется. Разрушенная форма восстанавливается в совер­шенно новом виде, но дух ее по-прежнему витает над новым обра­зованием и доказывает стойкость жизненного принципа граммати­чески развитых языковых семей.

При всем единообразии трактовки преобразованного материала, которое в целом сохраняют происшедшие из латыни языки, в основе каждого из них все же лежит свой индивидуальный принцип. Много­численные частности, потребность в которых возникает в ходе ис­пользования языка, должны, как я уже неоднократно указывал, в процессе общения связываться в единое целое, а последнее может быть только индивидуальным, поскольку язык погружен своими корнями во все нити человеческого духа. Лишь изменение единого принципа, принятие нового воплощения народного духа вызывает к жизни новый язык, и когда язык нации подвергается мощным преобразованиям, ей приходится скреплять видоизмененные или новые элементы новыми формами. Мы говорили выше о том моменте в жизни наций, когда они осознают возможность использования языка независимо от внешнего его употребления для построения всей совокупности мыслей и чувств. Если возникновение литерату­ры, которое мы здесь охарактеризовали в его существенных чертах и с точки зрения его заключительной стадии, в действительности происходит лишь постепенно и исходит из неясно осознанного им­пульса, то все же в начале его всегда лежит своеобразный порыв, имеющее внутренние истоки стремление к сочетанию языковой формы и индивидуальной формы духа. В этом стремлении отражается благородная и чистая природа обеих форм, и оно не имеет никакой другой цели, кроме этого отражения. Это стремление развивается вместе с идеями, которыми живет нация вплоть до распада своего языка. В этом заключается одновременно второй, высший способ скрепления языка в одно единое целое, и то, как этот способ соотно­сится с образованием внешней, технической формы, уже подробно обсуждалось выше в связи с разбором характера языков.

При переходе римского языка в новые, происшедшие из него, эта двоякая трактовка языка четко различима. Два из этих язы­ков — ретороманский и дакороманский — не развили научную и литературную форму языка, хотя нельзя сказать, что их техниче­ская форма отстает от аналогичных форм остальных языков. На­против, как раз дакороманский лучше всего сохранил флексии ма­теринского языка и, кроме того, в их использовании приближается к итальянскому. Дефект, следовательно, заключался здесь лишь во внешних обстоятельствах, в отсутствии подходящей обстановки и условий, которые позволили бы использовать язык для более высоких целей.

В этом же, если обратиться к другому сходному случаю, бес­спорно, заключалась и причина того, что в результате упадка гре­ческого языка не возник язык, отличающийся новым своеобразием, ибо в остальном образование новогреческого во многом очень сход­но с образованием романских языков. Поскольку происходившие в романских языках преобразования по большей части заложены в естественном развитии языка и оба материнских языка имеют одинаковый грамматический характер, такое сходство легко объяс­нимо, однако еще более подчеркивает различие в конечном результа­те. Греция как провинция пришедшей в упадок, подверженной час­тым набегам иноземцев империи не могла выработать в себе той бурно расцветающей силы, которая на западе породила свежесть и подвижность вновь формирующихся внутренних и внешних связей. Обладая новым общественным устройством, полностью утратив зависимость от распавшегося государственного аппарата, укрепив­шись после слияния с пришедшими сильными и мужественными племенами, западные нации должны были вступить на новые пути во всех областях деятельности духа. Новые формы, возникшие та­ким образом, обусловили объединение религиозного, воинского и поэтического духа, что оказало самое благоприятное и решающее влияние на язык. У этих наций начался расцвет новой, овеянной поэзией творческой юности, до некоторой степени сходный с тем, который отделен от нас тьмой предыстории.

Хотя расцвет новых западных языков и литератур, когда они достигли такого состояния, что способны были состязаться со своим родоначальником, явно нужно считать обязанным внешнему историческому импульсу, всё же, как мне кажется, существенную роль сыграла в этом процессе и еще одна, уже мельком затро­нутая выше (см. с. 221) причина, особенно касающаяся языка (и поэтому ее вполне уместно рассмотреть именно здесь). Преобразо­вания, которым подвергся римский язык, были, вне всякого сомне­ния, глубже, сильнее и внезапнее, чем те, которые испытал гре­ческий. Их можно уподобить настоящему разрушению, тогда как греческий был затронут лишь отдельными искажениями и разло­жением отдельных форм. В этом примере, как и в некоторых других примерах из истории языков, видна двоякая возможность перехода языка, богатого формами, в более бедное состояние. В одном слу­чае искусный строй языка распадается, но воссоздается вновь, хотя и в менее совершенном виде. В другом случае увядающему языку наносятся лишь отдельные, вновь и вновь зарубцовываю­щиеся раны; абсолютно нового языка не возникает, продолжает жить, хотя и в плачевном состоянии, устаревший язык. Поскольку греческое царство еще долго продолжало существовать, несмотря на свою дряхлость и слабость, то продолжал существовать и ста­рый язык, еще долго служивший сокровищницей, из которой все время черпали и к которой в качестве эталона постоянно обраща­лись. Ничто не доказывает с такой убедительностью различия в этом отношении между новогреческим и романскими языками, как то обстоятельство, что все попытки в новейшее время возродить и очис-

тить новогреческий язык неизбежно сводились к возможно больше­му его приближению к древнегреческому. Испанцу или итальянцу никогда не пришла бы в голову мысль о такой возможности. Ро­манские нации оказались на совершенно новом пути, и ощущение неотвратимости его придало им мужества для продвижения к цели в том направлении, которое указывал индивидуальный дух каждой из них, ибо путей возврата уже не было. С другой стороны, как раз это отличие от романских языков ставит новогреческий язык в более выгодное положение. Существует огромное различие между языками, вырастающими друг из друга в процессе внутреннего развития и являющимися родственными отпрысками одного и того же ствола, и языками, которые воздвигаются на развалинах других языков, то есть в результате действия внешних обстоятельств. В первых, не потревоженных мощными революциями и существен­ными смешениями с другими языками, почти каждое выражение, слово или форма своими корнями уходят в необозримые глубины, ибо такие языки большей частью сохраняют в себе свою собствен­ную основу, и только они могут похвастаться тем, что удовлетворяют сами себя и обладают необходимой последовательностью в своих собственных рамках. Романские языки, очевидно, находятся совсем в другом положении. Они полностью основываются, с одной сторо­ны, на уже мертвом языке, с другой — на неродственных языках. Поэтому при исследовании происхождения всех выражений оказы­вается, что в большинстве случаев они восходят, проходя через весьма короткий ряд промежуточных форм, к чужой, незнакомой данному народу области. Даже в грамматической части, почти или совсем чистой от иноязычных элементов, последовательность обра­зований, когда она на самом деле налицо, устанавливается лишь со ссылкой на чужой язык-источник. Глубокое понимание этих языков и осознание того влияния, которое оказывает на каждый язык внутренняя гармоническая взаимосвязь всех его элементов, возможны поэтому, если исходить из них самих, лишь наполовину, и для углубления этого осознания необходимо прибегать к материа­лу, недоступному для народа, говорящего на данном языке. В обоих типах языков исследователь может оказаться вынужденным обра­щаться к данным более ранних языков. Однако различие между ними становится очевидным, если сравнить то, как недостаточность внутриязыкового объяснения для римского языка приводит к санск­ритскому материалу, а для французского — к римскому. Очевидно, что в последнем случае преобразования более подвержены произво­лу, обусловленному внешним влиянием, и от этого влияния зависит даже естественный, аналогический ход развития. Что касается ново­греческого языка, то именно потому, что последний не превратился в новый язык в собственном смысле этого слова, он находится в со­вершенно ином положении, нежели то, которое было описано здесь на примере романских языков. В ходе времени он может освободить­ся от смешения с иностранными словами, поскольку, за весьма ред­кими исключениями, последние не так глубоко проникли в его жизнь, как в жизнь романских языков. Настоящая же его осно-

ва — древнегреческий язык — также не может казаться народу чужой. Если народ и не может более охватить мыслью все искусное целое древнегреческого языка, то все же большинство элементов древнегреческого он должен считать принадлежащими также и своему языку.

Указанное различие, несомненно, существенно для понимания самой природы языка. Однако сомнительно, чтобы оно оказывало значительное влияние на дух и характер нации. Против этого мож­но справедливо возразить, что всякое наблюдение, выходящее за пределы современного состояния языка, чуждо народу, что поэто­му самообъяснимость органически замкнутых в себе языков как таковая не приносит никаких плодов и что каждый язык, каким бы способом он ни произошел из другого языка, пройдя многовековой путь развития, уже тем самым оказывает на нацию вполне достаточ­ное влияние. Действительно, можно думать, что среди древних, предстающих перед нами как материнские, языков могут встретить­ся и такие, которые возникли аналогично романским, хотя внима­тельное и точное исследование могло бы вскрыть для нас их необъяс­нимость из их собственного языкового материала. Но в темноте, скрывающей формирование души и наследование духовной инди­видуальности, бесспорно явной остается бесконечно могуществен­ная взаимосвязь между тканью языка и совокупностью мыслей и чувств. Не может поэтому не иметь значения различие между ситуациями, когда восприятие и образ мыслей закрепляются на протяжении непрерывной цепи поколений за одними и теми же звуками, пронизывая их своим содержанием и теплом, и когда та­кой самодовлеющий ряд причин и следствий подвергается мощным инородным воздействиям. И здесь, правда, образуется новая целост­ность; время лучше исцеляет раны языка, нежели других областей человеческого духа. Но нельзя забывать и о том, что эта целост­ность восстанавливается лишь постепенно, и поколения, живущие в то время, когда она еще не упрочена, также играют свою роль в общей цепи. Поэтому кажется, что то, говорит ли народ на языке, целиком чистом от посторонних влияний, являющемся результатом исключительно органического развития, или же на языке другого типа, никак не может не оказывать влияния на глубину духовности, тонкость восприятия и силу убеждений. Следовательно, при харак­теристике наций, владеющих языками второго типа, не должно ос­таваться неисследованным, насколько эти нации смогли восстано­вить тем либо иным способом равновесие, нарушенное воздействием их языка, и не удалось ли им, может быть, превратить бесспорные недостатки в новые преимущества?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: