Свойства и происхождение менее совершенного языкового строения 1 глава

36. Пути, отходящие в сторону от единственного, предписан­ного полностью закономерной необходимостью, могут быть беско­нечно разнообразными. Поэтому языки, идущие этими путями, не могут быть подвержены исчерпывающей классификации; в лучшем случае их можно сопоставлять по сходствам в главнейших особен­ностях их строения. Но если верно, что естественное строение, с од­ной стороны, зависит от прочного словесного единства, а с другой стороны — от надлежащего разделения членов предложения, то все языки, о которых мы здесь говорим, должны ущемлять либо сло-1 весное единство, либо свободу соединения мыслей либо же совме­щать оба эти недостатка. Это соображение даже при сравнении са-; мых разнообразных языков позволяет найти общий масштаб их-| отношений к духовному развитию. Со специфическими, трудностями связан поиск причин такого рода отклонений от естественного пути. | Их нужно искать в области понятий; однако наблюдаемые отклоне-ния вызваны к жизни частными факторами, о которых — при той] тьме, которая окружает раннюю историю любого языка,— могут| быть высказаны лишь гипотетические предположения. Правда,! там, где несовершенство организма заключается лишь в том, что внутреннее языковое сознание оказалось не в состоянии повсемест-| но обеспечить себе чувственное звуковое выражение, такого рода трудности менее значительны, поскольку в подобном случае

на несовершенства лежит в самой описанной слабости. Но такие простые случаи редко встречаются и имеются другие, как раз

наиболее примечательные, которые вовсе не могут быть объяснены подобным образом. Все же, если мы не хотим отказаться от иссле-

дования, мы должны неустанно направлять его на то, чтобы вскрыть языковое строение в его первоосновах, в том месте, где находятся его органические и духовные корни. Было бы невозможно сколько-нибудь исчерпывающим образом разобрать здесь эту тему. Поэтому я ограничусь лишь беглым рассмотрением двух примеров и для рас­смотрения первого из них привлеку семитские языки, а среди по­следних — преимущественно древнееврейский.

Эта языковая семья явно принадлежит к флективным; выше мы даже отмечали, что для нее характерна флексия в самом чистом виде в противовес значимому присоединению аффиксов. Древне­еврейский и арабский языки могут доказать также и высокие внут­ренние качества своего строения: первый — произведениями вы­сочайшего поэтического полета, второй — богатой, многообразной научной литературой наряду с поэтической. И в чисто техническом отношении организм этих языков не только не уступает никакому другому в строгой последовательности, искусной простоте и глубоко­мысленной гармонии звука и мысли, но, вероятно, превосходит все остальные языки. И все же эти языки имеют две особенности, не удовлетворяющие естественным требованиям, можно даже с уве­ренностью добавить — не удовлетворяющие потребностям языка вообще. А именно: по меньшей мере в их современном виде они тре­буют непременного наличия трех согласных в каждом корне, при­чем согласные и гласные в равной мере не указывают на значение

слов; значением наделены исключительно согласные, тогда как гласные обозначают лишь грамматические отношения. Первая из этих особенностей обусловливает тесные рамки для формы слова, которым естественно предпочесть свободу других языков, особенно санскритской семьи. Вторая особенность также обнаруживает не* достатки, отсутствующие при флексии, основанной на присоедине-нии надлежащим рбразом подчиненных звуков. Поэтому я все же убежден, что, исходя из этих соображений, необходимо причислить семитские языки к отклоняющимся от наиболее целесообразного пу­ти развития духа. Но если попытаться проследить причины этого яв­ления и связь их с национальными предпосылками языкового разви­тия, то вряд ли можно добиться полностью удовлетворительного ре­зультата. Во-первых, сразу оказывается неясным, какую из двух отмеченных особенностей нужно рассматривать в качестве исходной, обусловившей другую. Очевидно, что обе они находятся в теснейшей взаимосвязи. Количество слогов, возможное при трехсогласном кор­не, как бы приглашало к обозначению разнообразных связей между словами путем чередования гласных; если же говорящие хотели приспособить гласные исключительно для этой цели, то необходи­мого богатства значений они могли добиться только путем увели­чения числа согласных в слове. Однако описанное здесь взаимо­влияние более способно объяснить внутренние взаимосвязи языка

в его современной форме, чем служить историческим основанием подобного строения. Обозначение грамматических отношений од­ними гласными плохо подходит для объяснения первопричины, по­скольку в языках вообще естественным исходным началом является значение, а потому требует объяснения сам факт исключения из него гласных. Гласные необходимо рассматривать в двоякой функции. Прежде всего они являются звуками, без которых согласные не­возможно произнести; с другой стороны, они различаются в соот­ветствии с тем качеством, которое они имеют в вокалическом ряду. В первой функции представлены не гласные, но лишь один, стоя-щий при согласных, общий гласный звук, или, если угодно, вообще еще не настоящий гласный, но неясный, неразвитый звук типа „шва". Нечто сходное наблюдается и у согласных при их соединении с гласными. Гласный же, чтобы стать слышимым, нуждается в кон­сонантном придыхании, и последнее, поскольку оно обладает свой­ствами, пригодными лишь для этой цели, отличается от прочих согласных, противопоставленных друг другу по звучанию 1. Отсюда уже само собой вытекает, что в выражении понятий гласные лишь сопутствуют согласным, и, как это уже признано наиболее проница­тельными языковедами ², служат главным образом для уточнения значения слова, образованного посредством согласных. Фонетическая природа гласных такова, что они обозначают нечто более тонкое, бо­лее проникновенное и глубинное, чем согласные; они как бы более бестелесны и духовны. Поэтому они более подходят для граммати­ческих обозначений, чему способствует и легкость их звучания, и их способность присоединяться. Но в семитских языках они находят исключительно грамматическое применение, что, как мне кажется, представляет собой уникальное явление в истории языков и потому требует своего собственного, особого объяснения. Если пытаться найти это объяснение исходя из другой особенности — двусложного строения корня, то такой попытке препятствует то обстоятельство, что это строение корня, хотя и конститутивное для известного нам состояния этих языков, все же, вероятно, на самом деле не является первоначальным. Скорее, как я постараюсь показать ниже, в основе его, и, вероятно, в большей мере, чем сейчас принято допускать, ле­жало односложное строение. Но возможно, что особенность, кото­рую мы здесь обсуждаем, все же прямо вытекает отсюда и из перехо­да к двусложным формам. Односложные формы, к которым приводит нас сравнение двусложных форм между собой, содержали два со-

¹ Это положение самым ясным и убедительным образом установил Лепсиус в своей „Палеографии"; там же он показал различие между начальным а и h в сан­скритском письме. Занимаясь бугийским и некоторыми другими родственными алфавитами, я обнаружил, что знак, толкуемый как начальное а во всех описа­ниях языков, которым принадлежат эти алфавиты, на самом деле вовсе не глас­ный, а обозначение слабого, сходного с греческим spiritus lenis, консонантногс придыхания. Но все указанные мною (см. „Nouv. Journ. Asiat.", IX, 489—494) явления можно лучше и правильнее объяснить исходя из сказанного по тому же поводу Лепсиусом при разборе санскритского алфавита.

² Гримм в своем истинно глубокомысленном стиле выражает эту идею сле­дующим образом: согласные формируют, гласные определяют и освещают слово. („Немецкая грамматика", II, с. 1).

гласных, между которыми заключался гласный. Возможно, что гласный, зажатый и заглушённый, таким образом, звучанием сосед- них согласных, потерял способность к надлежащему самостоятель­ному развитию и потому перестал принимать участие в передаче значения. Позднее возникшая необходимость грамматического обозначения сначала, возможно, обусловила появление упомянутой особенности и потребовала добавления второго слога с тем, чтобы создать больший простор для флексий. Но в любом случае все же должна была существовать еще какая-то причина для ограничения свободы гласных, и ее, скорее всего, нужно искать не во внутреннем устройстве языка, а в качествах органов и в особенностях произно­шения.

Более надежным, чем обсуждавшееся до сих пор, и более важ­ным для определения отношения семитских языков к развитию ду­ха мне кажется то, что внутреннему языковому сознанию этих народов все же недоставало необходимой остроты и четкости раз­граничения материального значения слов и их отношения, с одной стороны, к формам речи и мышления вообще, с другой стороны — к образованию предложений. Сам этот факт уже представлял опас­ность для чистоты различения функций согласных и гласных. Пре­жде всего я должен обратить здесь внимание на особую природу тех звуков, которые в семитских языках именуются корнями, но кото­рые существенно отличаются от корневых звуков других языков. Поскольку гласные исключены из области материального значения, то три согласных корня должны быть, строго говоря, лишены глас­ных, то есть сопровождаться только теми звуками, которые необ­ходимы для их собственной артикуляции. Но в таком виде они не могут обрести требуемой для речи звуковой формы, поскольку и семитские языки не допускают нескольких, непосредственно сле­дующих друг за другом согласных, связанных одним только шва. С присоединенными гласными они выражают то или иное определен­ное грамматическое значение и уже не являются безаффиксальными корнями. Итак, когда корни действительно появляются в языке, они уже представляют собой настоящие формы слов; в их собственно корневом облике им еще недостает важного компонента для речево­го воплощения своей звуковой формы. Таким образом, сама флек­сия в семитских языках приобретает другой смысл, нежели тот, который это понятие имеет в прочих языках, где корень, свободный от любых аффиксов, все же понятен на слух и может фигурировать в речи по меньшей мере как часть слова. Слова с флексиями подвер­гаются в семитских языках не видоизменениям первоначальных звуков, но воплощению в настоящую звуковую форму. И поскольку исходное корневое звучание, противопоставленное флектирован-ному, недоступно для слуха в речевом потоке, то наносится ущерб противопоставленности выражений значения и грамматических от­ношений. Правда, вследствие этого сама связь между значениями и отношениями становится еще теснее и использование звуков, соглас­но остроумному и правильному замечанию Эвальда, становится бо­лее целесообразным, чем в каком-либо другом языке, ибо на долю

легкоподвижных гласных выпадает более духовное, а на долю со гласных — более материальное. Однако ощущение необходимого единства слова, объединяющего в себе и значение и отношение, силь­нее тогда, когда сплавленные элементы можно выделить в самостоя­тельном виде, и это соответствует целям языка, который вечно разъ­единяет и связывает, а также и самой природе мышления. Но даже при исследовании отдельных видов выражения отношений и значе-ний обнаруживается, что язык не свободен от некоторого смешения тех и других. Вследствие отсутствия в нем неотделимых -предлогов он не может выразить целый класс отношений, образующих цель­ную систему и представимых в виде полной схемы. В семитских языках это отсутствие частично компенсируется тем, что имеются специальные слова, обозначающие такие модифицированные пред­логами глагольные понятия. Но это не может обеспечить необходи­мой полноты, и в еще меньшей мере это кажущееся богатство может нейтрализовать недостаток, заключающийся в том, что хотя при таких условиях противопоставление менее ощутимо, но и все целое становится плохо обозримым и говорящие теряют возможность лег­кого и надежного развития своего языка посредством отдельных, ранее не опробованных использований предлогов.

Я также не могу здесь не упомянуть еще об одном, представляю­щемся мне важным различии в обозначении разнообразных видов отношений. Обозначение падежей имени — в тех случаях, когда они вообще имеют выражение, а не различаются лишь посредством по­зиции,— осуществляется путем присоединения предлогов, обозна­чение лиц глагола — путем присоединения местоимений. Эти два типа аффиксов никак не влияют на значение слов. Они суть выра­жения чистых, общеупотребительных отношений. Но грамматиче­ским средством при этом является присоединение, и присоединение таких букв или слогов, которые язык расценивает как самостоятель­ные и лишь до определенной степени прочности связывает со сло­вами. Если же при этом возникает также чередование гласных, то оно представляет собой следствие этих приращений, присоеди­нение которых не может не воздействовать на форму слова в язы­ке, обладающем столь точно определенными правилами строения слов. Выражения остальных отношений, заключаются ли они в чис­том чередовании гласных, или в чередовании гласных с одновремен­ным добавлением согласных звуков, как в случаях типа hifil, nifal и т. д., или же в удвоении одного из согласных самого слова, как в большинстве форм степеней прилагательных, более тесно связа­ны с материальным значением слова, в большей или меньшей степени модифицируют последнее, а иногда даже совсем изменяют его, на-пример когда от основы „большой" как раз таким способом произво-дится глагол „воспитать". Первоначально и главным образом он»| обозначают настоящие грамматические отношения, различие имени| и глагола, переходные либо непереходные, возвратные и каузатив-ные глаголы и т. д. Изменение первоначального значения, в резуль-тате которого возникают производные понятия, есть естественное следствие самих этих форм, без всякого смешения выражений от

236

ношения и значения. Это доказывается также аналогичным явлени­ем в санскритских языках. Но поразительно само различие упомя­нутых двух классов (с одной стороны, падежные и местоименные аффиксы, с другой — аффиксы внутренней глагольной флексии) и различие в способе их обозначения. В этом явлении, правда, можно усмотреть некоторую соотнесенность с самой природой рассматри­ваемых случаев. Там, где понятие не претерпевает изменения, отно­шение обозначается лишь внешне, и, напротив, оно выражается внутри, в самой основе, там, где грамматическая форма, относящая­ся только к данному отдельному слову, модифицирует значение. Гласный выполняет при этом функцию уточнения, более отчетли­вой модификации, о чем говорилось выше. Фактически такую при­роду имеют все случаи второго класса, и они могут (если не выходить за рамки рассмотрения глагола) применяться даже к одним при­частиям, не затрагивая при этом сферу действия глагола. То же самое происходит в бирманском языке, и глагольные выражения в малайских языках описывают приблизительно тот же самый круг понятий, что и данный способ обозначений в семитских языках, пото­му что на самом деле все случаи такого рода сводятся приблизитель­но к изменению самого понятия. Это верно даже для обозначения времен, если обозначение времени осуществляется при помощи спря­жения, а не синтаксическими средствами, ибо таким способом про­тивопоставляются просто действительность и неизвестность, кото­рую еще нельзя с уверенностью определить. Напротив, представля­ется странным, что как раз те аффиксы, которые в большинстве слу­чаев всего лишь вводят неизменное понятие в новое отношение, как в случае с падежами, и те, которые, как в случае с лицами, формиру­ют самые существенные аспекты глагольной природы, получают менее формальное обозначение, даже чуть ли не приобретают агглю­тинативный характер, в то время как аффиксы, модифицирующие само понятие, обозначаются самым формальным образом. Кажется, что здесь путь развития языкового сознания- нации состоял не в чет­ком разграничении отношения и значения, но скорее в закономер­ном упорядочении понятий, вытекающих из первоначального зна­чения, в соответствии с систематическим подразделением грамма­тических форм в различных их нюансах. В противном случае не произошло бы затушевывания общности природы всех граммати­ческих отношений за счет присвоения им двоякого способа выра­жения. Если это рассуждение окажется правильным и фактичес­ки обоснованным, то рассмотренный случай показывает, как народ может, проявляя по отношению к своему языку поразительную проницательность и редкое чувство взаимообусловленности поня­тия и звука, все же отклониться от того пути, который наиболее естествен для языка вообще. Учитывая все особенности формы се­митских языков, обрисованные здесь в главных чертах, легко объяс­нить то, что эти языки не склонны к словосложениям. Если бы они даже могли преодолеть трудности, связанные с присвоением много­сложным словам твердо установленной языковой формы (такие труд­ности хорошо видны на примере сложных собственных имен), они,

скорее, предпочли бы воздержаться от таких слов в силу привычки народа к более короткой форме слова, допускающей четкое, рас­члененное и легкообозримое внутреннее строение. Кроме того, не­обходимость в образовании словосложений была меньше, поскольку богатство основ делало их излишними.

Языку делаваров в Северной Америке, вероятно, более, чем какому-либо другому языку, свойственно образовывать новые сло­ва посредством словосложения. Но элементы этих сложений редко содержат целиком исходные слова — от них сохраняются лишь части и даже лишь отдельные звуки. Из примера, приводимого Дю Понсо 1, можно даже заключить, что говорящий может по своему усмотрению составлять такие слова или, скорее, целые фразы, втиснутые в одно слово, из фрагментов простых слов. Из слов ki 'ты', wulit 'хороший, красивый, хорошенький', wichgat 'лапа' и schis — слово, используемое как окончание со значением уменьши­тельности,— образуется в качестве обращения к кошечке слово k-uli-gat-schis 'твоя хорошенькая маленькая лапка'. Подобным же образом целые выражения становятся глаголами и могут самостоя­тельно спрягаться. Из naten 'нести, везти, перевозить, amochol 'лодка' и заключительного подчиненного местоимения 1-го лица множественного числа получается nad-hol-ineen, что означает: 'Пе­ревези нас на лодке!' (через реку). Уже из этих примеров видно, что модификации слов, образующих эти сложения, весьма значительны. Так, в приведенном выше примере из wulit получается uli, в других случаях, если в сложении не оказывается предшествующего соглас­ного,— wul; даже и с предшествующим согласным возможен еще вариант ola ². Сокращения также иногда весьма заметны. От awesis 'животное' при образовании слова 'лошадь' в сложении оста­ется только слог es. Одновременно, поскольку фрагменты слов вы­ступают лишь в сочетаниях с другими звуками, происходят эвфони­ческие изменения, делающие эти фрагменты еще менее узнаваемыми. Производящей основой для упомянутого уже слова nanayung-es 'лошадь' является nayundam 'нести на спине груз', к которому до­бавлено окончание es. Звук g, по-видимому, вставной, и усиление посредством удвоения первого слога применяется лишь в сложении. Одно начальное m, взятое из слов machit 'плохой' или medhick 'злой, дурной', придает слову значение чего-то дурного и оттенок пренебрежительности³. Такое коверканье слов считали варварским

¹ Предисловие к делаварской грамматике Цейсбергера (Филадельфия, 1827,
4, с. 20).

² „Transactions of the Historical and Literary Committee of the American
Philosophical Society" („Труды исторического и литературного комитета Аме­
риканского Философского Общества". Филадельфия, 1819, том I, с. 405 и сл.).

³ Цейсбергер в цитированной работе замечает, что mannitto представляет со­
бой исключение из этого правила, поскольку под этим понимается сам бог, вели­
кий и добрый дух. Однако весьма часто религиозные идеи необразованных народов
исходят из страха перед злыми духами. Поэтому первоначальное значение данного
слова вполне могло быть именно таким. За отсутствием делаварского словаря я
не могу найти сведений об остающейся нерассмотренной части слова. Интересно,
хотя, возможно, совершенно случайно, совпадение этого остатка с тагальским
anito 'идол' (см. мою работу о языке кави, книга I, с. 75).

и очень критиковали. Но нужно было бы обладать более глубокими познаниями в области делаварского языка и родственных связей между его словами, чтобы решить, действительно ли в сокращенных словах уничтожены, а не, наоборот, сохранены корневые слоги. То, что на самом деле в некоторых случаях дело обстоит именно так, видно на одном достопримечательном примере. Lenape означает 'человек'; слово lenni, в сочетании с предшествующим (Lenni Le­nape) образующее название главного рода делаваров, обозначает нечто первоначальное, чистое от примесей, исконное и поэтому имеет также значение 'обычный, обыкновенный'. В этом последнем смысле рассматриваемое выражение служит для обозначения всего тузем­ного, данного стране великим и добрым духом, в противовес тому, что пришло из чужих земель вместе с белыми людьми. Аре означает ■ходить на двух ногах' ¹. Таким образом, в lenape вполне справедли­во содержатся характерные признаки ходящего прямо туземца. Легко объяснимо и то, что указанное слово служит вообще для обо­значения'человека, а чтобы стать именем собственным, еще раз со­четается с понятием исконного. В pilape 'юноша' слово pilsit 'цело­мудренный, невинный' сочетается с той частью слова lenape, которая обозначает характерный признак людей. Поскольку слова, объеди­ненные в сложении, по большей части многосложны и в свою очередь представляют собою результат словосложения, то все зависит от гого, какая их часть использована в качестве элемента нового ком­позита, что можно бы было определить только на основании более точного знания языка, почерпнутого из полноценного словаря. Само собой понятно и то, что языковое употребление должно было предусмотреть определенные правила для такого рода сокращений. Это видно хотя бы из того, что в приведенных примерах определяе-мое слово всегда стоит после определяющего в качестве последнего элемента сложения. Поэтому такое кажущееся коверканье слов, вероятно, заслуживает более снисходительной оценки и не является столь разрушительным для этимологии, как это представляется нам на первый взгляд. Оно явно находится в связи с уже указанной вы­ше, характерной для американских языков тенденцией сочетать с глаголом и именем местоимения в сокращенной или еще более видо­измененной форме. Только что сказанное о делаварском языке ука­зывает на еще более общее стремление к выражению нескольких понятий в одном и том же слове. Если сравнить друг с другом раз­личные языки, выражающие грамматические отношения без флек­сии, при помощи частиц, то оказывается, что одни из них, такие, как бирманский, большинство языков Южных Островов и даже мань­чжурский и монгольский, обнаруживают склонность к отделению частиц от определяемых ими слов, в то время как американским языкам скорее свойственно стремление к их объединению. Послед­нее естественным образом вытекает из описанного выше (§ 29^а)

¹ Так по крайней мере я понимаю Хеккевельдера („Transactions", 1.411). В любом случае аре представляет собой просто окончание, характерное для су­ществ, которые ходят на двух конечностях, т. е. прямо, так же как chum — для четвероногих животных.

способа соединения элементов, который я представил как недоста­ток синтаксиса и объяснил тем, что языковое сознание не решается надлежащим для понимания образом скрепить части, образующие предложение.

В наблюдаемом здесь делаварском словообразовании можно, однако, усмотреть и еще один аспект. Тут явственно проступает стремление к тому, чтобы понятия, связанные между собой в мысли, не появлялись бы поодиночке, но получали бы одновременное выра­жение в рамках единой звуковой формы. Это творческое обращение с языком, тесно связанное с общей, проявляющейся, во всех его вы­ражениях, образной трактовкой понятий. Желудь называется wu-nach-quim 'орех листа-руки' (от wumpach 'лист', nach 'рука' и quim 'орех'), потому что живое народное воображение сравнивает дубовые листья, имеющие резные края, с рукой. Здесь также сле­дует обратить внимание на двойное следствие упомянутого выше закона о расположении элементов, сначала касающегося последнего из них, а затем двух первых, при взаимном расположении которых рука, как если бы она была сделана из листа, оказывается позади этого последнего слова, но не наоборот. Очевидно, имеет большое значение, сколько содержания язык заключает в одном слове, вме­сто того чтобы воспользоваться описательным выражением из не­скольких слов. Точно так же и хороший писатель в таких случаях тщательно разграничивает тот или иной способ выражения, если язык оставляет ему свободу выбора. Точное равновесие, соблюдае­мое в этом отношении греческим языком, несомненно, относится к числу его величайших достоинств. Заключенное в одном слове яв­ляется духу в более целостном виде, ибо слова в языке суть то же, что индивидуумы в реальном мире. Воображение в этом случае возбуждается сильнее, чем когда перед ним предстают разобщенные сущности. Поэтому объединение в одно слово — прежде всего функ­ция воображения, а разделение — функция разума. Оба эти начала могут даже вступать в противоречие друг с другом и по меньшей мере ведут себя по своим собственным законам, и данный случай представляет собой яркий пример различия между этими законами. Разум требует от слова не только того, чтобы оно передавало поня­тие во всей его полноте и с четкой определенностью, но и того, что­бы в нем содержалось указание на те логические связи, в которые оно вступает в языке и речи. Этим требованиям разума язык дела-варов отвечает лишь своим собственным, неприемлемым для выс­шего языкового сознания, способом. Напротив, он представляет собой живой символ воображения, выстраивающего друг за другом ряды картин, и в этом проявляет весьма своеобразную красоту. Также и в санскрите так называемые несклоняемые причастия, столь часто служащие для выражения придаточных предложений, в ос­новном способствуют живому представлению мысли, части которой они одновременно преподносят духу. Но поскольку они имеют грам­матические обозначения, в них оказывается объединенной стро­гость требований разума со свободным потоком воображения. В этом отношении они достойны одобрения; но причастия имеют и отрица-

тельную сторону, а именно — своей неповоротливостью они сковы­вают свободу синтаксиса, а сам способ образования причастий, со­стоящий в объединении элементов, заставляет думать о недостаточ­ном многообразии средств для надлежащего распространения пред­ложений.

Мне кажется заслуживающим внимания, что подобное смелое и образное соединение слов встречается как раз в североамерикан­ском языке, хотя я и не хотел бы с уверенностью выводить отсюда следствия о противопоставленности характера этих народов харак­теру южных народов, так как для этого нужно было бы иметь боль­ше данных о тех и о других и об их древней истории. Определенно, однако, что в речах и разговорах этих североамериканских племен мы наблюдаем больший подъем духа и более смелый полет вообра­жения, чем в том, что нам известно о Южной Америке. Некоторую роль в этом могли сыграть природа, климат и охотничья жизнь, более свойственная для народов этой части Америки и обусловли­вающая дальние походы через безлюдные тропические леса. Но если факты сами по себе верны, то, бесспорно, чрезвычайно пагубное влияние нужно приписать крупным деспотическим правительствам, в особенности перуанскому, подавлявшему свободное развитие лич­ности, помимо всего, также и религиозными средствами. Напротив, североамериканские охотничьи племена, по меньшей мере, насколько нам известно, всегда жили только в условиях свободных объедине­ний. Со времени завоевания Америки европейцами судьба обеих ее частей также была различна, и наиболее существенные различия наблюдались как раз в том отношении, которое нас здесь интересу­ет. Иностранные поселенцы на северном побережье Америки, хотя и оттеснили' туземцев и захватили, пусть даже нечестными путями, их владения, но не поработили их; и их миссионеры, вдохновленные свободным и "кротким духом протестантизма, были чужды тому ти­раническому монашескому режиму, который систематически насаж­дали испанцы и португальцы.

Не является ли богатое воображение, явственный отпечаток ко­торого лежит на таких языках, как делаварский, свидетельством того, что в них сохраняется юношеский облик языка? Это вопрос, на который трудно дать ответ, поскольку здесь почти невозможно различить, что обусловлено эпохой, а что — духовной ориентацией нации. По этому поводу я замечу лишь, что сложение слов, от кото­рых в наших современных языках могли остаться лишь отдельные буквы, вполне могло происходить даже в самых прекрасных и раз­витых языках, ибо восхождение от простого к сложному лежит в природе вещей, а на протяжении всех тех тысячелетий, когда язык передавался народами из поколения в поколение, значения исход­ных звуков, естественно, утратились.

37. В самом решительном противопоставлении среди всех из­вестных языков находятся китайский и санскрит, ибо первый от­казывается от всякой грамматической формы, перенося ее в сферу работы духа, а последний стремится вплоть до тончайших оттенков воплотить ее в звуке. Различие между обоими языками очевидным

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: