Взаимодействие между индивидами и нациями

8. До сих пор, обозревая духовное развитие человеческого рода, мы рассматривали его в последовательной смене поколений и отметили здесь четыре главных определяющих момента: спокой­ное существование людей в естественных условиях жизни на всем пространстве земного шара; их деятельность, отчасти намеренную и целенаправленную или порожденную страстями и душевными порывами, отчасти навязанную им извне,— переселения, войны и т. д.; интеллектуальные достижения, сплетающиеся в связную цепь причин и следствий; наконец, такие проявления духа, объяс­нить которые можно только скрытым действием обнаруживаю­щейся в них внутренней силы. Нам предстоит теперь рассмотреть, как в пределах каждого отдельного поколения совершается то развитие, на которое опирается всякое движение вперед.

Деятельность одиночки рано или поздно всегда прерывается, несмотря на то, что по видимости, а до известного предела и на деле она единонаправленна с деятельностью всего человеческого рода, поскольку в качестве обусловленной и обусловливающей она на­ходится в непрерывной связи с прошедшей и с последующей эпохами. И все же при более глубоком взгляде на ее суть направленность индивида на фоне движения всего рода оказывается дивергентной, так что ткань мировой истории, поскольку эта последняя затраги­вает духовное начало человека, состоит из этих двух несовпада­ющих ,и в то же время тесно связанных движений. Дивергенция проявляется в том, что судьбы рода, несмотря на гибель поколений, пускай неровным путем, но в целом, насколько мы можем судить, неуклонно ведут его к совершенству, тогда как индивид не только вы­падает — причем часто неожиданно и в разгар своих самых важ- ных свершений — из этой общей судьбы, но, кроме того, по своему внутреннему самосознанию, по своим предчувствиям и своим убеж­дениям все равно не верит, что стоит у конца своего жизненного

пути. Человек видит в своей личной судьбе нечто изъятое из хода всеобщих судеб, и еще при жизни в нем возникает разрыв между формированием его личности и тем мироустройством, с которым каждый в своем кругу имеет дело, вторгаясь в действительность. Порукой тому, что этот разрыв не станет губительным ни для раз­вития рода, ни для формирования индивида, служит сама чело­веческая природа. Становление личности может совершаться лишь в работе преобразования мира, и не ограниченные пределами одной жизни сердечные порывы, мечты, родственные узы, жажда славы, радостные надежды на будущее и на развитие того, чему тот или иной человек положил начало, привязывают его к тем судьбам и к той истории, в которых он перестает участвовать. Эта противопо­ложность создает и, больше того, с самого начала предполагает в качестве своей основы ту душевную глубину, в которой укореня­ются самые могучие и святые чувства. Ее влияние тем действеннее, что назначение не только свое, но в равной мере и всех людей человек видит в развитии и самоусовершенствовании, простираю­щемся за пределы одной жизни, благодаря чему все узы, соединяю­щие сердце с сердцем, приобретают иной и высший смысл. От различной интенсивности, какой достигает внутренняя жизнь, свя­занная с действительностью, но в тоже время обособляющая внутри нее наше Я, от большей или меньшей безраздельности ее господства проистекают важные для всякого человеческого развития послед­ствия. Удивительный пример той чистоты, до какой может про­светлиться жизнь души, но также и резких контрастов, каких она может достичь в процессе перерождения, является Индия, и индий­скую древность всего легче понять с этой точки зрения. На язык душевная настроенность оказывает особое влияние. Он склады­вается по-разному у народов, охотно встающих на уединенный путь сосредоточенного раздумья, и у наций, которым посредничество языка нужно главным образом для достижения взаимопонимания в их внешней деятельности. Первые совершенно по-особому вос­примут природу символа, а у вторых целые сферы языковой области останутся невозделанными. По необходимости язык проникает в сферы, на которые eму предстоит разлить со временем свой свет, сперва лишь посредством еще туманного и нерасчлененного пред­ощущения. Каким образом жизнь индивида, прерывающаяся на земле, воссоединяется с непрерывным развитием рода в области, возможно, нам неведомой,— это остается для нас непроницаемой тайной. Но ощущение этой тайны оказывает свое воздействие на душу и составляет важный момент при образовании внутренней индиви­дуальности, пробуждая святую робость перед чем-то таким, что непознаваемо, но тем не менее будет существовать даже после ис­чезновения всего познаваемого. Это можно сравнить с впечатления­ми ночи, когда на месте привычного видимого мира остается лишь рассеянное мерцание неведомых нам тел.

Продолжение истории рода при гибели отдельных поколений имеет очень важным последствием еще и то, что для каждого оче­редного поколения прошлое всякий раз предстает в новом свете.

Позднейшие поколения, особенно благодаря совершенствованию способов сохранения сведений о прошедшем, являются как бы зри­телями в театре, на сцене которого развертывается более богатая, чем их собственная, жизнь и более яркая драма. Кроме того, не­удержимый поток событий влечет поколения, по-видимому, случайно, то через более смутные и роковые, то через более светлые и легче переживаемые периоды. Для реального живого индивидуального восприятия это различие кажется не столь большим, как для исто­рического рассмотрения: не хватает многих точек отсчета, человек ежеминутно переживает лишь какую-то частицу истории, и на­стоящее, заявляя свои права, проносит его через все свои ухабы. Словно облако, образующееся из тумана, эпоха лишь при взгляде издалека обретает всесторонне очерченный облик. Мера воздействия прошлого на каждую эпоху выявляется только в свете воздействия этой эпохи на последующие. Наша современная культура, например, большей частью покоится на той противоположности, какую состав­ляет по отношению к нам классическая древность. Нас затруднило и смутило бы требование указать, что осталось бы от современной культуры, если бы нам пришлось отказаться от всего принадлежа-щего античности. Если во всех исторических подробностях исследо­вать состояние народов древнего мира, то окажется, что они тоже не отвечают тому их образу, какой мы храним о них в душе. Что оказывает на нас могущественное воздействие, так это наше вос­приятие их, в котором мы исходим из направленности их возвы­шеннейших и чистейших порывов, улавливая больше дух, чем ре­альность их учреждений, оставляя без внимания их противоречия и не предъявляя им никаких требований, которые не были бы в сог­ласии с составленным нами о них представлением. Но такое вос­приятие их своеобразия объясняется вовсе не нашей прихотью. Древние дают нам на это право; мы не могли бы составить подобного представления ни о какой другой эпохе. Глубокое понимание су-щества античной культуры наделяет нас способностью подниматься до нее. Поскольку действительность у древних всегда со счастливой легкостью переходила в идею и фантазию и силою идеи и фантазии они оказывали на нее обратное воздействие, мы имеем право по­нимать их исключительно в этом свете. В самом деле, даже если дей­ствительность у них не всегда соответствовала идеалу, судя по духу, осеняющему их письменность, их произведения искусства и направ­ление их деятельности, они все же очертили весь возможный для человечества круг свободного развития с совершенной чистотой, цельностью и гармоничностью и таким образом оставили после себя образ, воздействующий на нас идеально, как образец самой возвышенной и идеальной человеческой природы. Их преимущество перед нами, подобно преимуществу солнечного неба перед небом, затянутым облаками, кроется не столько в самом характере жиз­ненных образов, сколько в дивном свете, озарявшем для них весь мир. Наоборот, у самих греков, сколь бы значительным ни мог­ло быть влияние на них предшествовавших им народов, по-види­мому, совершенно отсутствовал идеал, который озарял бы их извне.

Правда, они имели нечто подобное в гомеровской и примыкающей к ней поэзии. Как греки кажутся нам непостижимыми в своей са­мобытности и в побудительных причинах своего творчества, служа нам образцом для ревнивого подражания, источником множества духовных приобретений, так для них эпоха Гомера казалась тем­ной и все же освещала им путь своим неповторимым искусством и его образами. Для римлян греки не стали чем-то подобным тому, чем они являются для нас. Римлянам они казались просто одной из современных наций, более образованной и обладающей более ранней литературой. Индия растворяется для нас в слишком ту­манной дали, чтобы можно было судить о ее предыстории. Она воз­действовала на Запад — ибо такое воздействие не могло рассе­яться бесследно,— по крайней мере в древнейшее время, не через самобытную форму творений своего духа, а, самое большее, через отдельные воззрения, изобретения, мифы, попавшие на Запад из Индии. В своей работе о языке кави (кн. I, с. 1—2) я имел случай подробнее коснуться этого различия в духовном влиянии народов друг на друга. Индийцам их собственная древность являлась, надо думать, примерно в таком же облике, в каком видели свою греки. Гораздо отчетливее, однако, преклонение перед древностью проя­вилось в Китае благодаря влиятельности и резкой отличительности произведений старого стиля и содержащихся в них философских учений.

Поскольку языки или хотя бы их элементы (немаловажное раз-­
личие) передаются от одной эпохи к другой и о начале новых язы-­
ков мы можем говорить, лишь полностью выйдя за пределы нашего
опыта, постольку отношение прошлого к современности пронизы-­
вает языковой строй до самых глубин. Особое положение, в кото-­
рое ставит эпоху место, занятое ею в ряду известных нам эпох,
бесконечно много значит даже для вполне развитых языков — ведь
язык есть вместе с тем и определенный уклад интеллектуального
и чувственного восприятия, и этот уклад, доставаясь народу от
отдаленных эпох, не может воздействовать на народ без того, чтобы
не сказаться и на его языке. Так что наши теперешние языки при-­
няли бы во многих отношениях другой облик, если бы вместо класс-­
сической древности на нас столь же долго и настойчиво влияла
индийская.

9. Отдельный человек всегда связан с целым — с целым своего народа, расы, к которой он принадлежит, всего человеческого рода. Жизнь индивида, с какой стороны ее ни рассматривать, обязатель­но привязана к общению. Рассмотрение внешнего, подчиненного, и внутреннего, высшего, рядов явлений приводит нас здесь к тому же, что мы в аналогичном случае видели выше. При словно бы ве­гетативном существовании человека на просторах земли беспо­мощность одиночки толкает его к взаимодействию с себе подобными и требует ради возможных коллективных начинаний взаимопонима­ния посредством языка. Духовное развитие, даже при крайней сосредоточенности и замкнутости характера, возможно только бла­годаря языку, а язык предполагает обращение к отличному от нас

и понимающему нас существу. Членораздельный звук льется из груди, чтобы пробудить в другой личности отзвук который воз­вратился бы снова к нам и был воспринят нашим слухом. Человек тем самым делает открытие, что вокруг него есть существа одина­ковых с ним внутренних потребностей, способные, стало быть, пойти навстречу разнообразным волнующим его порывам. Поистине пред­ощущение цельности и стремление к ней возникают в нем вместе с чувством индивидуальности и усиливаются в той же степени, в какой обостряется последнее,— ведь каждая личность несет в себе всю человеческую природу, только избравшую какой-то частный путь развития. У нас, конечно, нет даже и отдаленного ощущения иного сознания, кроме как индивидуального. Но стремление к цельности и семя негасимых порывов, заложенное в нас самим по­нятием нашей человечности, не дают ослабнуть убеждению, что от­дельная индивидуальность есть вообще лишь явление духовной сущности в условиях ограниченного бытия.

Связь индивида с увеличивающим его силу и инициативу це­лым — слишком важный момент в духовном хозяйстве человече­ского рода, если мне позволят такое выражение, чтобы мы могли избавить себя от обязанности определенно указать здесь на нее. Соприкосновение народов и рас, всякий раз вызывающее вместе с тем и их обособление, зависит, конечно, прежде всего от хода исто­рических событий, большей частью — уже от самого свойства мест обитания и путей переселения народов. Но если даже — чего мне не особенно хотелось бы делать — исключить всякое влияние вну­тренних, пускай хотя бы просто инстинктивных сближений и от­талкиваний между нациями, все равно любой народ еще до всякого учета его внешних связей можно и нужно рассматривать как че­ловеческую индивидуальность, направившуюся по внутренне само­бытному духовному пути. Чем больше мы убеждаемся, что дея­тельность отдельных личностей, на какую бы ступень они ни были поставлены своим гением, оставляет по себе непреходящий след только в той мере, в какой они воодушевлены духом своего народа и в свою очередь способны придать жизни своего народа новый раз­мах,— тем яснее встает необходимость искать основание для нашей теперешней культуры в этих национальных духовных индивидуаль­ностях. История показывает нам их явственные очертания всюду, где она сохранила нам данные для суждения о степени внутренней образованности народов. Конечно, цивилизация и культура по­степенно снимают резкие контрасты между народами; еще более успешно стремление к универсальной нравственной форме, прису­щее образованию с его более глубоким и возвышающим воздействием. В том же направлении действует и прогресс науки и искусства, всегда осуществляющих общезначимые идеалы, хотя и скованные национальной ограниченностью. Но хотя все устремлено к одина­ковой цели, достичь ее можно лишь индивидуальными путями, и многообразие, с, каким человеческая, индивидуальность способна проявить себя, не впадая в ущербную однобокость, беспредельно. Причем именно от этого многообразия целиком зависит успех все-

общих усилий; ведь это требует целого, безраздельного единства духовной силы, которая, конечно, никогда не поддается объясне-нию как таковая, однако всегда с необходимостью действует как ярко выраженная индивидуальность. Поэтому для того, чтобы ока­зать плодотворное и могучее влияние на прогресс всеобщей обра­зованности, народу нужны не только успехи отдельных наук, но и прежде всего неослабеваемая сосредоточенность на том, что сос­тавляет центр человеческого существа и всего ярче и полней вы­ражает себя в философии, поэзии и искусстве, распространяясь за­тем на образ мышления и чувствования народа.

В силу рассмотренной здесь связи индивида с окружающей его народной массой всякая значительная духовная деятельность пер­вого, пускай хотя бы опосредованно и отчасти, принадлежит также ■ и второй. Существование языка доказывает, однако, что бывают творения духа, которые вовсе не передаются от отдельного инди­вида ко всему обществу, но могут родиться лишь благодаря одно­временной самодеятельности всех. Поскольку форма языков на­циональна, они всегда в подлинном и прямом смысле творятся на­циями как таковыми.

Надо, однако, остеречься бездумного принятия этого тезиса и сделать одну необходимую оговорку. В самом деле, языки нераз­рывно срослись с внутренней природой человека, они в гораздо большей мере самодеятельно прорываются из нее, чем намеренно порождаются ею, так что с равным успехом можно было бы считать интеллектуальную самобытность народов следствием их языков. Истина в том, что и то и другое исходит одновременно во взаимном согласии из недостижимых глубин души. Наблюдать на опыте языко­творчество мы не можем, и нам негде искать аналогии для умозаклю­чений о нем. Если мы иногда и говорим о первоначальных языках, то они являются таковыми лишь в силу нашего незнания их более ранних компонентов. Непрерывная цепь языков протянулась через - тысячелетия, прежде чем достигла точки, которую мы с нашими скудными сведениями именуем древнейшей. Больше того, не только образование подлинно первоначальных языков, но даже и те позд­нейшие вторичные языковые образования, которые мы очень хо­рошо умеем разлагать на составные части, для нас необъяснимы именно в точке их исходного порождения. Всякое становление в природе, и прежде всего органическое и живое, ускользает от нашего наблюдения. С какой бы точностью мы ни изучили подготовитель­ные состояния, между последним из них и явлением, которое мы за­фиксировали в данный момент, всегда пролегает пропасть, отделяю-,щая нечто от ничто; то же относится и к моменту исчезновения. Все человеческое понимание располагается в промежутке между тем и другим. В языках поразительный пример являет нам одна определенная эпоха их возникновения, имевшая место в хорошо известные исторические времена. Можно проследить сложный ряд изменений, пройденных латинским языком по мере его угасания и гибели, можно вспомнить и о его смешении с наречиями вторгшихся племен, но это ничуть не поможет нам уловить момент возникнове-

Гумбольдт

ния живого ростка, который распустился в многообразном облике, став организмом заново расцветших языков. Возникшее вновь внутреннее начало в каждом языке по-своему еще раз сплотило рас­падающееся здание. Всегда неизбежно оказываясь в области вто­ричных результатов деятельности этого начала, мы воспринимаем внутренние изменения только по массе последствий. Оттого может показаться, что лучше бы нам вовсе не касаться вопроса о проис­хождении языка. Но это невозможно, если мы хотим хотя бы в са­мых общих чертах обрисовать ход развития человеческого духа, поскольку образование языков, даже частных языков во всех спо­собах их происхождения друг от друга и смешения друг с другом, есть факт, всего существенней определяющий собою духовное раз­витие человечества. Взаимодействие между индивидами проявля­ется здесь как нигде. Поэтому, признавая, что мы стоим у прегра­ды, через которую нас не сможет перенести ни историческое иссле­дование, ни вольный полет мысли, мы все равно обязаны верно представить себе как очертания самого вышеназванного факта, так и его непосредственные последствия.

Первое и естественнейшее из них то, что упомянутая связь индивидуума со своим народом находится как раз в том средото-чии, откуда совокупная духовная сила определяет собою всякую' мысль, всякое ощущение и воление. Ибо язык родствен всему, что есть в ней, как целому, так и единичному; ничто в ней ему не чуждо. При этом язык не просто пассивен, не только впитывает впечатления, но из всего бесконечного многообразия возможных интеллектуальных устремлений выбирает одно определенное, пе­рерабатывая в ходе своей внутренней деятельности любое внешнее влияние. Нельзя рассматривать язык и рядом с духовной самобыт­ностью как нечто внешнее и отдельное от нее, а потому, хотя на пер­вый взгляд и кажется иначе, языку, по сути дела, нельзя обучить, а можно только пробудить его в душе; мы можем только подать ему нить, ухватившись за которую он будет развиваться уже са­мостоятельно. Будучи, таким образом, творениями наций — надо только очистить это выражение от всяких недоразумений 1— языки остаются, однако, созданиями индивидов, поскольку могут быть порождены каждым отдельным человеком, причем только тогда, когда каждый полагается на понимание всех, а все оправдывают его ожидания. Впрочем, рассматривать ли язык как опреде­ленное миросозерцание или как способ сочетания мыслей — ибо он объединяет в себе и то и другое,— он всегда с необходимостью опи­рается на совокупность человеческой духовной силы; из нее нельзя ничего исключить, потому что она охватывает собою все.

Сила эта в народах — как в отдельные, эпохи, так и вообще — , индивидуально различна, смотря по степени своего проявления и особенностям путей, которые могут быть различными при движе­нии в одном и том же всеобщем направлении. Различие не может не проявиться и в конечном результате, то есть в языке, и, естест-

¹ Ср. выше, § 3, и ниже, § 35.

енно, проявляется в нем — главным образом в виде перевеса внеш­него влияния над внутренней самодеятельностью или наоборот. Нам иногда удается без особых усилий наблюдать, сравнивая ряд языков, как строение одних языков вытекает из строя других, но встречаются языки, отделенные от остальных настоящей пропастью. Как индивиды силою своей самобытности придают человеческому духу новый размах в движении по дотоле не проторенному пути, так действуют и народы в своем языкотворчестве. Причем между устрой­ством языка и успехами в других видах интеллектуальной деятель­ности существует неоспоримая взаимосвязь. Она кроется прежде всего — и мы здесь рассматриваем ее только с этой стороны — в жи­вотворном веянии, которое языкотворческая сила через самый акт превращения мира в мысли, совершающийся в языке, гармониче­ски распространяет по всем частям его области. Если вообще возможно, чтобы народ создал такой язык, в котором максимально осмысленное и образное слово порождалось бы созерцанием мира, воспроизводило бы в себе чистоту этого миросозерцания и благода­ря совершенству своей формы получало возможность с предельной легкостью и гибкостью входить в любое сцепление мыслей, то этот язык, пока он хоть сколько-нибудь хранил бы свое жизненное на­чало, непременно должен был бы вызывать в каждом говорящем взлет той же духовной энергии, действующей в том же направле­нии. Вступление такого или даже хотя бы приближающегося к та­кому языка в мировую историю должно поэтому полагать начало важной эпохе на пути человеческого развития, причем как раз в его самых высших и удивительнейших проявлениях. Есть такие пути духа, есть такие порывы интеллектуальной силы, которые немыслимы прежде возникновения подобных языков. Эти языки составляют тем самым поистине поворотный пункт во внутренней истории человеческого рода; они в такой же мере являют собой вер­шину языкотворчества, в какой служат начальной ступенью оду­хотворенной культуры, полной жизнью воображения, и в этом смысле совершенно верно утверждение, что творчество народов должно предшествовать творчеству индивидов,— хотя, с другой стороны, все сказанное нами выше неопровержимо доказывает, что в их совместном творчестве переплетается деятельность тех и дру­гих.

Переход к ближайшему рассмотрению языка

10. Мы достигли, таким образом, понимания того, что с самого начала образования человеческого рода языки представляют собой первую и необходимую ступень, отталкиваясь от которой народы оказываются способными следовать высшим устремлениям. Возни­кновение языков обусловливается теми же причинами, что и возникновение духовной силы, и в то же время язык остается по­стоянным стимулятором последней. Язык и духовные силы раз-з*

виваются не отдельно друг от друга и не последовательно один за другой, а составляют нераздельную деятельность интеллектуаль­ных способностей. Народ создает свой язык как орудие челове­ческой деятельности, позволяя ему свободно развернуться из своих глубин, и вместе с тем ищет и обретает нечто реальное, нечто новое и высшее; а достигая этого на путях поэтического творчества и философских предвидений, он. в свою очередь ока­зывает обратное воздействие и на свой язык. Если первые, са­мые примитивные и еще не оформившиеся опыты интеллектуаль­ных устремлений можно назвать литературой, то язык развива­ется в неразрывной связи, с ней.

Духовное своеобразие и строение языка народа пребывают в
столь тесном слиянии друг с другом, что коль скоро существует
одно, то из этого обязательно должно вытекать другое. В самом деле
умственная деятельность и язык допускают и вызывают к жизни
только такие формы, которые удовлетворяют их запросам. Язык есть
как бы внешнее проявление духа народов: язык народа есть его
дух, и дух народа есть его язык; и трудно представить себе что-либо
более тождественное. Каким образом оказывается, что они слива-­
ются в единый и недоступный пониманию источник, остается для
нас загадкой. Впрочем, не пытаясь определять приоритет одного или
другого, мы должны видеть в духовной силе народа реальный опре-­
деляющий принцип и подлинную определяющую основу для раз-­
личий языков, так как только духовная сила народа является СА-­
мым жизненным и самостоятельным началом, а язык зависит от нее.
Если же язык обнаруживает свою творческую самостоятельность,
то он теряется за пределами сферы явлений в идеальном бытии.
Хотя в действительности мы всегда имеем дело с говорящими людь-­
ми, однако мы не должны упускать из в виду и реальных отноше-­
ний. Хотя мы и разграничиваем интеллектуальную деятельность
и язык, в действительности такого разделения не существует. Мы по
справедливости представляем себе язык чем-то более высшим, не-­
жели человеческий продукт, подобный другим продуктам духовной
деятельности; однако все обстояло бы иначе, если бы человеческая
духовная сила была доступна нам не в отдельных своих проявле-­
ниях, но ее сущность открылась бы нам во всей ее непостижимой
глубине, и мы смогли бы познать то целое, что связывает человече-­
ские индивидуальности, так как язык поднимается над их обособ-­
ленностью. В практических целях очень важно не останавливаться
на низшей ступени объяснения языковых различий, а подниматься
до высшей и конечной и в качестве твердой основы для объяснения
влияния духовного начала на образование языков принять то по-­
ложение, в соответствии с которым строение языков человеческого
рода различно потому, что различными являются духовные осо-­
бенности наций. -

Переходя к объяснению различий в строении языков не следует

изучать духовное своеобразие народа обособленно от языка, а затем

переносить его особенности на язык. О народах, живших в ранние

эпохи, мы узнаем вообще только по их языкам, и при этом часто

мы не в состоянии определить точно, какому именно из народов, известных нам по происхождению и историческим связям, следует приписать тот или иной язык. Так, зендский является для нас язы­ком народа, относительно которого мы можем строить только до­гадки. Среди всех проявлений, посредством которых познается дух и характер народа, только язык и способен выразить самые своеоб­разные и тончайшие черты народного духа и характера и проник­нуть в их сокровенные тайны. Если рассматривать языки в каче­стве основы для объяснения ступеней духовного развития, то их возникновение следует, конечно, приписывать интеллектуальному своеобразию народа, а это своеобразие отыскивать в самом строе каждого отдельного языка. Чтобы намеченный путь рассуждения мог быть завершен, необходимо глубже вникнуть в природу языков и в возможность обратного воздействия различных языков на ду­ховное развитие и таким образом поднять сравнительное языко­ведение на высшую и конечную ступень.

Форма языков

11. Для успешного продвижения по намеченному выше пути необходимо, конечно, установить правильное направление в ис­следовании языка. Язык следует рассматривать не как мерт­вый продукт (Erzeugtes), но как созидающий про­цесс (Erzeugung). При этом надо абстрагироваться от того, что он функционирует для обозначения предметов и как средство общения, и вместе с тем с большим вниманием отнестись к его тесной связи с внутренней духовной деятельностью и к факту взаимовлия­ния этих двух явлений. Успехи, которыми увенчалось изучение языков в последние десятилетия, облегчают нам обзор предмета во всей его полноте, и в совокупности его черт. Мы можем теперь ближе

подойти к определению тех конкретных путей, следуя по которым обособившиеся и ставшие изолированными или связанные между -собой народы достигали совершенства в создании своих языков. Именно здесь надо искать причину различия в строении челове­ческих языков, а также и влияние этого различия на ход разви­тия духа, то есть все то, что и составляет предмет нашего иссле­дования.

Но как только мы вступаем на такой путь исследования, мы тотчас же сталкиваемся с существенной трудностью: язык предстает перед нами в бесконечном множестве своих элементов — слов, пра­вил, всевозможных аналогий и всякого рода исключений, и мы впа­даем в немалое замешательство в связи с тем, что все это многообра­зие явлений, которое, как его ни классифицируй, все же предстает перед нами обескураживающим хаосом, мы должны возвести к един­ству человеческого духа. Если даже мы располагаем всеми необхо­димыми лексическими и грамматическими данными для каких- либо двух важных языковых семей, скажем санскритской и семи­тической, мы все равно еще не сможем обрисовать характер каждой из них в таких простых чертах, посредством которых эти языки можно

было бы успешно сравнивать друг с другом и по их отношению к духовным силам народа определять принадлежащее им место среди всех других типов языков. Для этого необходимо еще оты­скать общий источник отдельных особенностей и соединить разроз­ненные черты в единое органическое целое. Только таким путем мы сможем увязать все частности. Чтобы затем сравнение характер­ных особенностей строения различных языков было успешным, не­обходимо тщательно исследовать форму каждого из них и таким пу-тем определить способ, каким языки решают главную задачу вся­кого языкотворчества. Но так как понятие „формы" исследовате­лями языка истолковывается различно, я считаю необходимым де­тально объяснить, в каком смысле я употребляю его в настоящей работе. Это тем более необходимо, что мы будем говорить здесь не только о языке вообще, но и об отдельных языках разных народ­ностей; в этой связи важно четко отграничить отдельный язык, с одной стороны, от языковой семьи, а с другой — от диалекта и вме­сте с тем определить, что следует понимать под каждым языком, имея в виду, что в ходе своего развития он подвергается значитель­ным изменениям.

12. По своей действительной сущности язык есть нечто постоян­ное и вместе с тем в каждый данный момент преходящее. Даже его фиксация посредством письма представляет собой далеко не совер­шенное мумиеобразное состояние, которое предполагает воссозда­ние его в живой речи. Язык есть не продукт деятельности (Ergon), a деятельность (Energeia). Его истинное определение может быть по­этому только генетическим. Язык представляет собой постоянно возобновляющуюся работу духа, направленную на то, чтобы сделать артикулируемый звук пригодным для выражения, мысли. В строгом смысле это определение пригодно для всякого акта речевой дея­тельности, но в подлинном и действительном смысле под языком можно понимать только всю совокупность актов речевой деятель­ности. В беспорядочном хаосе слов и правил, который мы по при­вычке именуем языком, наличествуют лишь отдельные элементы, воспроизводимые — и притом неполно — речевой деятельностью; необходима все повторяющаяся деятельность, чтобы можно было познать сущность живой речи и составить верную картину живого языка. По разрозненным элементам нельзя познать то, что есть выс­шего и тончайшего в языке; это можно постичь и уловить только в связной речи, что является лишним доказательством в пользу того, что каждый язык заключается в акте его реального порождения. Именно поэтому во всех вообще исследованиях, стремящихся про­никнуть в живую сущность языка, следует прежде всего сосредо­точивать внимание на истинном и первичном. Расчленение языка на слова и правила — это лишь мертвый продукт научного анализа. Определение языка как деятельности духа совершенно правильно и адекватно уже потому, что бытие духа вообще может мыслиться только в деятельности и в качестве таковой. При неизбежном в язы­коведении расчленении языкового организма, необходимом для изу­чения языков, мы даже вынуждены рассматривать их как некий спо-

соб, служащий для достижения определенными средствами опре­деленных целей, то есть видеть в них, по сути дела, создание наций. Возможность недоразумений подобного рода была уже оговорена выше, и нет надобности повторяться на эту тему.

Как я уже указывал ранее (см. VII, 39), при изучении языков мы неизменно оказываемся, если мне будет позволено такое выра­жение, на полпути их истории, и ни один из известных нам народов или языков нельзя назвать изначальным, исходным. Так как каж­дый язык наследует свой материал из недоступных нам периодов доистории, то духовная деятельность, направленная на выражение мысли, имеет дело уже с готовым материалом: она не создает, а преобразует,

Эта деятельность осуществляется постоянным и однородным образом. Это происходит потому, что она производится одной и той же духовной силой, которая видоизменяется лишь в пределах определенных, не очень широких границ. Цель ее — взаимопони­мание. А это значит, что никто не может говорить с другим иначе, чем этот другой при равных обстоятельствах говорил бы с ним. Кроме того, унаследованный материал не просто одинаков: имея единый источник, он передает духовную настроенность говорящих на одном языке. Постоянное и единообразное в этой деятельности духа, возвышающей членораздельный звук до выражения мысли, взятое во всей совокупности своих связей и систематичности, и составляет форму языка.

При таком определении форма языка предстает как бы плодом научной абстракции. Было бы, однако, совершенно неправильным рассматривать ее в качестве таковой, то есть как продукт ума, не имеющий реального бытия. В действительности же она представ­ляет собой сугубо индивидуальный порыв (Drang), посредством ко­торого тот или иной народ воплощает в языке свои мысли и чувства. Но так как нам не дано наблюдать этот порыв в его единонаправ-ленной целостности, а всегда лишь в конкретно-единичных проявле­ниях, нам и не остается ничего другого, как сводить единообразие его действия к мертвому обобщенному понятию. Сам по себе этот порыв живителен и един.

Трудность исследования наиболее важных и самых тонких элементов языка состоит в том, что в общей картине языка наше чувство с большей ясностью и убедительностью воспринимает его отдельные и преходящие элементы, но исследователю не удается с достаточной полнотой формулировать воспринятое в четких по­нятиях. С подобной трудностью предстоит бороться и нам. Харак­терная форма языка отражается в его мельчайших элементах, и каждый из них тем или иным и не всегда явным образом опре­деляется языковой формой. С другой стороны, едва ли в языке можно найти те пункты, относительно которых можно было бы сказать, что они сами по себе, отдельно взятые, являются решаю­щими для формы. В каждом языке можно обнаружить много такого, что, пожалуй, не искажая сущности его формы, можно было бы представить и иным,— и тогда, чтобы уловить последнюю в чистом

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: