КАТОЛИКОС-ПАТРИАРХ МЕЛХИСЕДЕК III 7 глава

Я был молод,- сказал сторож, заканчивая свой рассказ,- но хорошо помню, как иконы принесли в Илори. По дороге в храм народ стоял на коленях и благодарил святого Георгия Победоносца (сторож сказал: "Георгия Илорского") за то, что он возвратил свои иконы в Илорскую церковь».

ПУТЬ ПЕРВОСВЯТИТЕЛЯ

В сторожке Илорского храма во все времена года горел бухар. В долгие зимние ночи мож­но было часами сидеть у камина и смотреть на тре­пещущее, будто сшитое из тысяч пылающих ни­ток, пламя. Оно колыхалось и переливалось огнен­ными красками, прозрачными и сверкающими. У основания оно было бледно-голубого цвета, ко­торый слепил глаза; затем - желтого, похожего на расплавленное золото; выше - кроваво-рубинового оттенка, а на концах языки пламени переходили в багрянец с черными полосами, который на­поминал мне лепестки мака или цвет облаков при закате. Пламя казалось каким-то живым суще­ством: оно то вздымалось вверх, как зверь в прыжке, то опускалось вниз, как раненая птица; оно по­стоянно изменяло формы, очертания и оттенки. Пламя, как облака, никогда не бывает одинако­вым; оно то разгоралось, кидая отблески мерца­ющего света на стены, и эти отблески казались тенями огня, то замирало, как будто погружалось в дремоту, и в комнате наступал полумрак, то ста­новилось похожим на пасть с огненными зубами, и опять свет и тени, сменяя друг друга, чертили рисунки на стене.

Есть у огня какая-то манящая сила, которая при­ковывает к нему взоры. Во времена праотцев посред­ством огня приносились жертвы Богу. Жертвенники складывались из нетесаных камней, и внутри них разжигали огонь наподобие костра, на котором сжигалась жертва. Во дворе Иерусалимского хра­ма стоял жертвенник, называемый «пламенным львом». Ночью свет огня указывал странникам, где можно найти пищу и приют.

У камина был слышен треск дров: иногда рав­номерный и тихий, как будто убаюкивающий душу, а иногда похожий на скрип, будто горящее дерево содрогалось от боли. Над пламенем взлетали, как светлячки, искры, которые, сверкнув на мгновенье, гасли на лету. Я любил смотреть и на затухающие угли, казавшиеся огненными цвета­ми, над которыми едва светилось пламя, прозрачное, как хрусталь.

Иногда сторожа вместо дров и хвороста при­носили ствол дерева во всю длину комнаты, очищали его от веток, клали одним концом в бухар и зажигали. Этот ствол был похож на огромную све­чу, упавшую на пол; он горел в течение всей ночи медленным, ровным огнем, оставалось только по временам задвигать его в бухар.

Огонь - будто далекий, древний символ жиз­ни. Трудно сравнить его с чем-нибудь; трудно подобрать слова, чтобы описать его цвета и краски: кажется, что от сравнений потускнеет само пла­мя, так как всякое сравнение только оземлит и обесцветит его.

Почему сердце чувствует что-то манящее в ог­не? Я думаю, это не только воспоминание о минувших веках, которое сохранено в глубинах че­ловеческой души, но еще другое: огонь - эсхатологичен. У апостола Петра написано о том, что небеса и земля сгорят в огне, но не уничтожатся, а будет другое небо и другая земля*. Значит, в ог­не скрыто предвестие о будущем преображении мира.

* См.: 2 Пет.3,7,10-13.

Монах Амвросий** любил вечерами сидеть у огня в церковной сторожке и беседовать с гocтями.

** Монах Амвросий (Гвазава) последние годы своей жизни провел при Илорском храме. Он не имел священно­го сана, а нес послушание пономаря и певчего. Жил в ке­лий внутри церковной ограды, рядом с комнатой, где при­нимали гостей,- Авт.

Это место служило чем-то вроде гостиной для служащих храма и посетителей. Часто при­ходил посидеть у камина и старый священник отец Димитрий Какубава. В 30-е годы, после за­крытия храма, в котором служил отец Димитрий, он работал учителем в маленькой сельской школе, а когда снова стали открывать храмы, то Патриарх Мелхиседек послал его служить в Илори. Он рассказывал, что в 20-х годах служил в церкви неда­леко от селения Сарджи. В Сухуми прислали епископа Ефрема (Сидамонидзе), будущего Пат­риарха Грузии. Время было тревожное; большинство монастырей и храмов было закрыто. Священ­ники и епископы подвергались арестам; каждый раз, идя на службу в храм, священник не знал, вернется ли он домой или будет арестован. Арес­тованных и ссыльных священников и монахов на­рочно помещали вместе с самыми жестокими пре­ступниками, и те, для забавы, издевались над ними. Начальство знало и поощряло это, так что жизнь священника в заключении часто превра­щалась в сущий ад: приходилось терпеть не толь­ко пытки на допросах, но и избиения в камерах от воров и бандитов. Но случалось, преступники оказывались более сердечными, чем следователи и тюремная охрана.

«Я был еще раньше знаком с епископом Еф­ремом,- рассказывал отец Димитрий,- и поэто­му он, приехав в Сухумскую епархию, вызвал меня и сказал, что прежде всего хочет сам объе­хать все монастыри и приходы. Сделать это было нелегко и опасно. У старых революционеров того времени была какая-то дикая, демоническая не­нависть к Церкви. Для них священник был вра­гом, которого надо уничтожить. Епископа могли застрелить по дороге, сославшись на то, что это сделали бандиты (в то время действительно было много разбойников) или отряды противников власти, которые прятались в лесах и горах. Епис­коп Ефрем сказал, чтобы я достал ему лошадь и сопровождал его в поездке. Я хорошо знал доро­ги, так как родился и вырос в этом районе. Я на­нял лошадь в соседней деревне. Владыка пред­ложил неожиданный для меня план: ездить по епархии ночью. Прежде всего мы отправились в селение, где служил я. Путь был трудным, доро­га проходила по холмистой местности, иногда тропа вообще исчезала, но епископ, видно, в дет­стве хорошо научился верховой езде: он уверен­но сидел в седле, перекидывался со мной слова­ми, а иногда шутил. Мы приехали в село на рас­чете. Я предложил владыке отдохнуть у меня, а он сказал, чтобы я открыл храм, и прежде всего вошёл в церковь. Подойдя к престолу, развернул антиминс и стал внимательно рассматривать его и спросил: "Вы хотите узнать, какой епископ благословил антиминс?". Он ответил: "Я хочу узнать, верующий ты или нет" - и добавил: "Это написано на антиминсе". Я ничего не понимал; вла­дыка любил пошутить, но сейчас он говорил впол­не серьезно и каким-то строгим тоном, Он акку­ратно сложил антиминс и сказал: "Если антиминс в порядке и на нем нет частиц от прежней служ­бы, то, значит, священник боится Бога; а если на антиминсе остались частицы Тела Христова, то вера такого священника для меня сомнительна"*.

* Когда я служил в Ольгинском монастыре, Католикос-Пат­риарх Ефрем говорил мне: «Помни, что на престоле невидимо присутствует Пресвятая Троица. Будь осторожен в обращении со Святыми Тайнами. Когда ты входишь в алтарь, то, прежде всего, поклонись престолу. Архиерей, посещая храмы своей епархии, прежде всего, должен осмотреть антиминс, не порван ли он, нет ли каких-либо пятен, не осталось ли после послед­ней службы частиц Святого Тела Христа». - Авт.

Он пробыл у меня весь день и беседовал с собрав­шимся народом, а в сумерки мы поехали в дру­гой приход. Несколько суток я сопровождал епископа, затем он сказал, что должен отдохнуть, а после продолжит осмотр своей епархии. Боль­ше он не вызывал меня к себе».

Также отец Димитрий Какубава рассказывал: «Я слышал, что к епископу Ефрему пришли монахи из Драндского монастыря и сказали: "Мы не понимаем, что творится вокруг, что канонично, что нет; люди верующие держатся разных ориентации; мы же хотим только одного - сидеть в монастыре и молиться". Епископ ответил: "Я тоже хочу это­го. Идите, отцы, в монастырь, молитесь и меня по­минайте в своих молитвах. Потерпите, и в буду­щем все прояснится". Монахи, услышав такой от­вет, земно поклонились и сказали: "Благослови, владыко".-"Пусть Бог благословит вас, и вы благословите меня, отцы",- ответил епископ и покло­нился им. Они вернулись в монастырь с миром в душе. После этого владыка Ефрем сказал: "Сей­час нам нужна не полемика, а духовное доверие и любовь".

Впоследствии я спросил об этом случае Пат­риарха (тогда митрополита) Ефрема. Он ответил: "У драндских монахов были окладистые широ­кие бороды до пояса. Таких бород я раньше не видел нигде". На этом разговор окончился».

Владыка Ефрем начал свой монашеский путь после окончания университета, в Шио-Мгвимском монастыре*.

* Шио-Мгвимский монастырь расположен в 6 км от г. Мцхета. Он основан преподобным Шио, одним из тринадцати си­рийских монахов, которые прибыли в Грузию для проповеди христианства. Память преподобного Шио Мгвимского совер­шается 9/22 мая и в четверг Сырной седмицы.

Вскоре, однако, монастырь был закрыт. Большинство монахов оказалось в тюрь­мах и ссылках. Тяжелым и во многом трагичным был и жизненный путь Патриарха. Он подвергал­ся гонениям, его лишали возможности служения. Действующих храмов становилось все меньше, и одно время, будучи уже епископом, он занимал место священника в тбилисском храме святой великомученицы Варвары. В ту пору в храме не было даже пономаря, и сам епископ разжигал кадило, а после службы убирал алтарь.

В 30-е годы его арестовали, и он пережил все ужасы застенков и лагерей. В это тяжелое время игумения Ольгинского монастыря Ангелина с по­мощью некоторых людей посылала ему передачи, но затем и это было запрещено. Его выпустили из заключения в последний год войны в тяжелом состоянии, почти умирающим от голода. По до­роге в одежде арестанта он пришел к Новосибирскому епископу Варфоломею (Городцову) в кафедральный собор и попросил у него благосло­вения. Владыка вместо благословения взял его за руку, пристально посмотрел на него и сказал: «Я не благословляю архиереев». Епископ Ефрем спросил: «Откуда вы знаете, кто я?». Тот отве­тил: «Я вижу в вас архиерея. Куда вы едете из заключения?».- «К себе на родину, в Грузию». Тогда владыка Варфоломей сказал: «Может быть, вы не знаете меня, но слышали обо мне. Я служил в Грузии много лет. Мое имя тогда было протоиерей Сергей Городцов».- «Конечно, я вас знаю. На вас террористы сделали покушение, и вы были тяжело ранены»,- отвечал епископ Еф­рем. Тот сказал: «Я до сих пор вспоминаю Гру­зию и люблю ее»*.

* Епископ Варфоломей (Городцов; +1956), впоследствии митрополит Новосибирский и Барнаульский, с 1892 года более 20 лет был настоятелем Казанского храма в г.Тиф­лис (Тбилиси); доктор богословия, духовный писатель.

Патриарх Ефрем рассказывал, как епископ Варфоломей повез его в свой дом. Тогда автомобилей у епископов еще не было, и они сели в от­крытую коляску, запряженную лошадью. Люди удивлялись, видя в коляске рядом с архиереем человека в оборванной одежде...

В течение нескольких недель владыка Варфо­ломей ухаживал за епископом Ефремом. Он пригласил врачей, и те сказали, что владыке Ефрему еще долго нельзя будет есть твердую пищу, пото­му что от голода стенки его желудка стали на­столько тонкими, что может быть прободение со смертельным исходом. Его прежде всего искупа­ли, сожгли его одежду, дали новую и затем понемногу начали кормить какой-то жидкой кашей. Патриарх Ефрем рассказывал, что на другой день он увидел на кухне у епископа свежий хлеб, и ему так захотелось съесть его, что он, несмотря на за­прещение, отломил кусок и быстро, чтобы не ви­дели, проглотил - и тут же почувствовал силь­ные боли. Опять позвали врачей, и каким-то об­разом кусок был извлечен. Епископ Варфоломей сказал владыке Ефрему, что не отпустит его из своего дома в дорогу, пока не получит разреше­ния от врачей. При этом он предложил ему слу­жить вместе с ним по праздникам в кафедраль­ном соборе.

Когда епископ Ефрем приехал в Тбилиси, то прежде всего, не заходя никуда, он пришел в храм святой великомученицы Варвары. Его охватило настолько сильное волнение, что он сел прямо на ступени и, опустив голову, заплакал навзрыд. Из храма к нему вышел священник; узнав, что перед Ним епископ Ефрем, вернувшийся из ссылки, он заплакал вместе с ним. Собрались верующие. При виде больного и изможденного архиерея в граж­данской одежде одни также не могли удержаться от слез, другие поздравляли его, третьи обнима­ли и целовали ему руки. Затем они вошли в храм. Ефрем стал громко благодарить святую Варвару за свое спасение. Он еще в заключении дал два обета: если вернется живым, то, во-первых, боси­ком пройдет от Сионского собора до храма свя­той Варвары, а во-вторых, от Мцхета пешком дой­дет до Шио-Мгвимского монастыря. На праздник великомученицы Варвары, память которой со­вершается в декабре, епископ Ефрем в сопровож­дении нескольких людей исполнил свой обет, пройдя босиком около пяти километров.

...В начале 60-х годов, во время хрущевских гонений, новоизбранного Патриарха Ефрема вызвали на секретное совещание, где присутствовали высшие правительственные лица. Ему сказали, что необходимо закрыть в Грузии хотя бы несколько храмов, так как этого требует идеологический аппа­рат Хрущева. Уполномоченный предложил закрыть в первую очередь тбилисский храм преподобного Давида, около которого был создан «пантеон». Тогда Патриарх решился на крайнюю меру. Он впоследствии признавался, что сам удивился сво­им словам, как будто их сказал за него кто-то дру­гой. Он ответил: «Во время своей интронизации я дал слово грузинскому народу, что готов поло­жить свою голову на плаху за Церковь, поэтому, если вы начнете закрывать храмы, я должен буду умереть, и сделаю это так, что узнает весь мир». Посовещавшись, грузинские власти решили пе­редать ответ Патриарха в Москву и ждать реше­ния оттуда. И случилось чудо: гонения 60-х го­дов, которые прошли, как смерч, по всему Совет­скому Союзу, почти миновали Грузию. Может быть, Кремлевский Диктатор отступил перед ре­шимостью Патриарха. Впрочем, в это время и многие выдающиеся грузинские ученые высту­пили в защиту Церкви.

Однажды в день Благовещения Патриарх Еф­рем, обращаясь к народу, сказал: «Сегодня я хочу сделать вам подарок - поделиться своим опытом. Когда мне тяжело на сердце, то я подхожу к иконе Благовещения и говорю: "Святой Архангел Гавриил, ты принес радостную весть Деве Марии, принеси и мне радость, исполни мои молитвы, но только по воле Божией"».

Надо сказать, что Патриарх Ефрем скончался в день Благовещения - на свой любимый праздник.

Поистине дивны судьбы Твоя, Господи!

ОТЕЦ ГЕОРГИЙ

В селе Илори, недалеко от церкви святого ве­ликомученика Георгия Победоносца, жил ста­рый монах по имени Георгий (Булискерия), кото­рый в этой церкви прислуживал и пел. Происхо­дил он из бывшего Мурзакаиского округа, села Окуми, и был любимым сыном своей матери. Уже в детских годах в нем проявился талант художни­ка. В то время фотография в Мурзаканской обла­сти была новшеством и воспринималась людьми как техническое чудо. Каждый снимок стоил больших трудов и ценился дорого. Человек должен был сидеть перед аппаратом в течение нескольких ми­нут, застыв, как статуя. Любое движение в это время размазывало линии и делало фотографию негод­ной. Фотографу предъявлялись такие требова­ния, что он должен был обладать большим художест­венным даром, чтобы сделать каждую фотографию картиной. Это дело было тогда не ремеслом, а ис­кусством. Поэтому мать монаха Георгия, в миру Андрея, видя способности своего сына, решила сделать его фотографом, и он уже в юности впол­не овладел этой профессией и стал пользоваться известностью не только среди своих односельчан, но и среди жителей окрестных деревень. Надо ска­зать, что он до глубокой старости сохранил красо­ту лица и какое-то изящество манер, чуждое вся кой искусственности, но невольно заставлявшее людей относиться к нему с почтительным уваже­нием. В его походке, умении держать себя с разны­ми по профессии и образованию людьми, посещавшими Илорский храм, несмотря на непосредствен­ность и простоту, было что-то величественное, как у царя, который переоделся в одежду странника. Можно было предположить, что в молодости этот человек отличался исключительной красотой. Мать желала женить его, но, не находя достойной невесты, медлила.

Монах Георгий (в схиме Гавриил; Булискерия)

А между тем Промысл Божий открыл ему дру­гой путь. Однажды по своим делам он был в Сенаки и остановился у родственников. За вечерней трапе­зой зашел разговор об известном подвижнике - отце Алексии (Шушания)* (ныне причисленном к лику святых), основавшем в Сенаки монастырь. Расска­зывали, что отец Алексий, перед тем как принять монашество, решил исполнить те добродетели, о которых говорил Христос в Своей беседе о Страш­ном суде**, чтобы подготовить себя к иноческой жизни и к высшему виду милости - терпению и молитве за мир.

* Память преподобного Алексия (Шушания; +1923) со­вершается 18/31 января.

** См.: Мф.25,31-46.

Чтобы научиться терпению, он взялся ухажи­вать за больным, кормил его из своих рук, мыл ему ноги, а затем пил эту воду. Этот добровольный под­виг продолжался три года. Затем он стал посещать тюрьму, просил милостыню и покупал по праздни­кам пищу и подарки для заключенных. Затем он совершил паломничество пешком в Иерусалим и вернулся обратно с решимостью принять монашество. Он не хотел, чтобы монастырь, в котором он будет жить, был построен или, по крайней мере, начал строиться на пожертвования богатых людей, и потому решил сам как-нибудь заработать нужную сумму, чтобы положить основание первым келиям. Сенаки был железнодорожным узлом. Водо­проводная система работала очень плохо, и во вре­мя долгих стоянок поездов у единственного крана образовывалась огромная очередь. И вот подвиж­ник решил набирать из ближайшего источника воду и разносить ее по вагонам за мелкие монеты. С утра до ночи он разносил с чайником и круж­кой в руках воду по вагонам, и совершенно неожиданно эта самая обыкновенная вода начала ка­заться людям такой же вкусной, как минеральная, и ее стали требовать нарасхват.

Приобретя некоторую сумму денег и еще бо­лее усовершенствовавшись в смирении от такого добровольно взятого на себя труда, он приступил к постройке монастыря. Ни у кого не просил помощи, но вот удивительная вещь - люди сами при­ходили к нему и предлагали деньги и свои труды для постройки монастыря. Монастырь был освя­щен во имя святых Архангелов.

Уже в молодые годы отец Алексий стал духов­ным старцем - наставником для монахов и мирян. Многие жители Сенаки рассказывали о чу­десах, происходивших по его молитвам.

От этих рассказов у Андрея Булискерия заго­релось сердце, и он решил во что бы то ни стало посетить монастырь и увидеть его игумена. Утром он пошел на службу и сразу же в душе своей ре­шил стать монахом. Отец Алексий, увидев незна­комого юношу, сказал, чтобы он остался на трапе­зе вместе с братией: игумен всегда приглашал на трапезу странников и приезжих.

Еще в храме Андрей увидел странника из Рос­сии, увешанного тяжелыми крестами. Он стоял, подняв руки, неподвижно всю службу. Когда при­шли на трапезу, игумен Алексий ласково сказал ему; «Христос распялся на одном Кресте, почему ты носишь столько крестов? Избери себе вместо них один крест смирения». Тогда этот человек молча поклонился игумену и, сняв с себя все кресты, положил их перед ним, так же не сказав ни слова. Игумен взял один из крестов и сам надел его на странника, который, как потом оказалось, принял на себя подвиг юродства.

Андрей попросил игумена принять его для беседы и стал спрашивать, как ему жить и как спастись. Отец Алексий рассказал ему об Иисусовой молитве и заповедал всегда стараться иметь ее в сердце, в памяти и на устах, сказав, что сама мо­литва будет его путеводительницей.

Вернувшись домой, Андрей стал надолго уеди­няться в своей комнате, чтобы творить Иисусову молитву. Он стал избегать прежнего общества, уклонялся от встреч с друзьями. Видя это, мать встревожилась; думая, что сын заболел, она стала ходить к гадалкам и прорицателям. Сына как буд­то подменили. Он занимался прежним делом, но на все ее расспросы упорно молчал. На обычные разговоры о женитьбе ответил, что сам найдет себе невесту, подразумевая монашескую жизнь. Нако­нец он признался своей матери, что хочет уйти из мира и принять монашество.

Услышав такие слова, эта женщина стала кри­чать, рвать на себе волосы и причитать над ним, как над мертвым. Затем она стала уговаривать его ос­таться в миру. Она кричала, что не хочет умереть прежде, чем возьмет на свои руки внуков - его де­тей, а сын таким решением убивает ее. Затем она впала в ярость, похожую на беснование, и кричала, что сама своими руками задушит его. Сын не отве­чал ни слова. Тогда она стала проклинать его и день его рождения самыми страшными словами. Андрей в ответ лишь низко поклонился ей и в ту же ночь ушел из дома и пришел к отцу Алексию. А тот как будто ожидал его и знал, что произошло.

Сразу же отец Алексий написал письмо к на­стоятелю небольшого монастыря, который находился в лесу. Названия его я не помню. Там Анд­рей провел многие годы и там получил монашес­кий постриг с именем Георгий. Он часто посещал игумена Алексия (Шушания) как своего духовно­го отца и руководствовался его советами. Вспоминая о нем, монах Георгий всегда добавлял, что это был святой человек.

Незадолго до революции монах Георгий по бла­гословению своего духовника построил в горах келию и стал жить там отшельником. Он развел сад, сажал картошку, за хлебом ходил в монастырь и близлежащие села. Началась революция, но ка­залось, что вся эта жизнь проходит мимо него: он забыл о мире, а мир забыл о нем.

Прошли годы. Однажды, спустившись с горы в свой монастырь, он увидел там только остатки обгоревших стен на месте келий и опустошенную церковь без дверей и с разбитыми окнами. Жители селения рассказали ему, что ночью в монастырь при­шли какие-то люди,- наверное, для того чтобы арес­товать монахов. Те, поняв, в чем дело, хотели скрыть­ся в лесу, но их догнали и убили. Игумена зарубили топором, спаслось только два или три человека.

Услышав об этом, отец Георгий еще больше уединился в своей келий. Лишь иногда ночью он спускался в село за провизией; порой же люди и сами тайно приносили ему пищу.

После Второй мировой войны положение не­сколько изменилось, стали открываться церкви, в том числе Илорский храм святого Георгия. Жи­тели Илори сумели сохранить чудотворные ико­ны великомученика, выкованные на серебре, и се­ребряную икону Архангелов.

Возродил храм святого Георгия в Илори архи­мандрит Иоаким (Шенгелая). Псаломщик Калират Пипия рассказывал об отце Иоакиме, что он всегда держал в руках молитвенник и каждую сво­дную минуту, будь то во дворе келий или в церкви читал его.

Архимандрит Иоаким (Шенгелая)

Надо сказать, что архимандрит Иоаким умер смертью мученика. Один из прихожан Илорской церкви, умирая, умолял своих родных привести священника для Причастия. Те приехали в Илори, когда архимандрит Иоаким был болен воспа­лением легких. Второй священник отсутствовал.

Узнав, в чем дело, архимандрит Иоаким встал с постели, взял в алтаре Святые Дары и сказал, что по своему долгу пойдет причащать больного. Ок­ружавшие отца Иоакима люди просили его ос­таться дома и ждать прихода своего собрата-свя­щеннослужителя. Но архимандрит Иоаким сказал, что не смерть ждет человека, а человек ждет смерти, и если больной умрет без исповеди и При­частия, то его кровь будет лежать на нем, и отпра­вился в путь.

Случилось непредвиденное несчастье: от про­ливных дождей река поднялась и смыла мост, через который надо было перейти, чтобы попасть на другую сторону Тогда архимандрит Иоаким ре­шил перейти реку вброд и вошел в ледяную воду. В насквозь промокшей одежде он продолжал путь. Причастив больного, отец Иоаким вернулся в Илорский храм, положил дароносицу на престол и боль­ше уже с постели не вставал. Через несколько дней он перешел в другой мир, исполнив заповедь Божию: Нет больше той любви, как если кто поло­жит душу свою за друзей своих*.

* Ин.15,13.

Отец Георгий начал посещать Илорский храм, а так как ему по старческой немощи уже нелегко было ходить пешком, то архимандрит Иоаким предложил ему остаться жить при храме. Но Илорский храм посещало множество богомольцев из западной Грузии, и отцу Георгию после многих лет безмолвия было трудно переносить многолюдие и шум. Тогда одна вдова, по имени Опиа, предложила ему поселиться недалеко от церкви в своем доме, предоставив одну из комнат в его распоряжение.

Но и переменив место жительства, отец Георгий постарался сохранить свой прежний «устав» и знал только свою новую келию и храм.

Он особенно любил Иисусову молитву и, в про­тивоположность архимандриту Иоакиму, который вычитывал все каноны, старался заменять их ею. Казалось, что он жил и дышал этой молитвой. Как и все делатели молитвы, он любил уединение. Даже свою келию он разделил занавесью на две части, так что у него, как у фиваидских монахов, получились внутренняя и внешняя келий. Он мог часами сидеть в полутемном углу келий, повторяя слова молитвы. Но от людей свой аскетизм он старался скрывать. Со всеми он был приветлив, не избегал тех, кто ис­кал с ним встречи, не прерывал беседы, но мог очень тактично, не обидев человека, кратко ответить ему и распрощаться, как с родным. На примере отца Геор­гия я заметил, что если монах занимается сердечной Иисусовой молитвой, то это как бы передается ок­ружающим и не располагает их к многословию, что настоящая деликатность - это нравственное благо­родство, основанное на любви, и она не может быть заменена никаким выученным этикетом.

В центре (сидит) - архимандрит Иоахим Шенгелая), крайний справа - монах Георгий (в схиме Гавриил; Булискерш)

Отец Георгий, следуя учению святых отцов, со­единял Иисусову молитву с дыханием, но в отли­чие от многих других монахов он разделял Иису­сову молитву на четыре части, неравные между со­бой. «Господи, Иисусе Христе» - произносил он во время вдоха, «Сыне Божий» - при выдохе, «по­милуй» - вдох, «мя, грешного» - выдох. Он гово­рил, что так ему легче произносить Иисусову мо­литву, чем разделять ее, как обычно, на две части. Старец отличался нестяжательностью. Он уди­вился, когда увидел в моей келий два Евангелия, и сказал: «Если ты имеешь две одежды, то одну отдай неимущему; если имеешь пищу, поделись ею с голодным, а тем более - книгой, от которой за­висит спасение души». Он сказал, что монах не должен иметь много книг,- это тоже стяжатель­ство, которое мешает молитве, тем более одина­ковых книг. Сам старец имел только Евангелие, Псалтирь и молитвослов. Он часто любил повто­рять, что вся философия мира заключается в Иису­совой молитве. Нас поражала строгость, с какой старец держал посты. Во время Святой Четыредесятницы, кроме субботы и воскресенья, он ограничивался двумя картофелинами в день, даже не притрагиваясь к хлебу; наверное, он привык так Держать пост в отшельническом уединении, где питался преимущественно картофелем со своего огорода. Иногда старец вместе с другим монахом, отцом Амвросием (Гвазава), пел на церковном бо­гослужении старинные монастырские грузинские песнопения на память. Таких напевов я не слышал больше нигде.

После смерти отца Иоакима отец Георгий счи­тал своим духовником архимандрита Константина (Кварая) из Сенаки, к которому ездил на испо­ведь. Однажды он приехал от него в каком-то осо­бенно радостном настроении. Казалось, он весь светился этой глубокой и тихой радостью. Старец поделился со мной, что получил схимнический постриг с именем Гавриил, чтобы я поминал его под новым именем на проскомидии. Сам он схим­нического одеяния не надевал никогда, скрывая свою схиму от всех. Мне запомнилось прикосно­вение его руки, когда он подходил ко мне под благословение. Иногда я сам при этом целовал его руку. Его худые старческие пальцы казались мне нетленными мощами, они оставляли ощущение какой-то особой чистоты.

Отец Георгий дожил до глубокой старости. Когда его спрашивали о возрасте, он затруднялся ответить, сколько ему лет. Наверное, земное вре­мя стирается из памяти тех, кто большую часть жизни провел в пустыне. Скорее всего, ему было под девяносто лет, но почти до самой смерти он сохранял удивительную легкость движений, наверное, благодаря постоянному посту, но в то же время он не допускал спешки и торопливости. Он был очень прост и непринужден, однако не похо­дил на ребенка, как мцхетски и схимонах Авраам*, напротив, в нем виден был умудренный годами и духовным опытом старец, который смотрит назем­ную жизнь (в том числе и на свою жизнь) уже из другого мира, светлым и спокойным взором.

* Об отце Аврааме см. ниже, с.162.

Мне никогда не случалось видеть его рассерженным или просто недовольным, беспокойным. Наверное, если бы даже небо столкнулось с землей, он толь­ко и сказал бы: «Слава Богу за всё».

Незадолго перед тем, как я уехал из Илори, он благословил меня частицей Мамврийского дуба, и в ту минуту мне казалось, что передо мной сто­ит праотец Авраам, который принял у Мамврийского дуба Святую Троицу. Через некоторое время я услышал, что отец Георгий после непродолжи­тельной болезни скончался и был погребен в ог­раде Илорской церкви, недалеко от входа в храм.

Я увидел его могилу, когда последний раз был в Илори. На ней лежала дорогая плита из черного мрамора, на которой был графически изображен портрет отца Георгия в монашеском одеянии. Мне сказали, что родные, узнав о его смерти, решили воздвигнуть своему сроднику памятник на одино­кой монашеской могиле. И хотя такое надгробие не очень подходит для монаха, я все-таки благо­дарен им за то, что еще раз смог взглянуть на доро­гие для меня черты лица незабвенного старца. За­тем я увидел его единственный раз во сне вместе с незнакомыми мне монахами. Он обходил храм, как во время крестного хода.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: