КАТОЛИКОС-ПАТРИАРХ МЕЛХИСЕДЕК III 2 глава

Нам надо знать умозрительные истины христи­анства, как карту дорог - тому, кто отправляется в далекий путь,- знать, чтобы не ошибиться и не пойти по ложной тропе. Но тот, кто занят только изучением богословия и других наук, полагая, что этого достаточно для спасения, подобен человеку, который часами сидит над картой, тщательно изу­чает ее, но так и не решается выйти за порог свое­го дома.

Путь христианина - стяжание благодати. Изу­чение церковных наук в духовных школах, знаком­ство с творениями святых отцов - это одеяние души, которое для многих необходимо, но это еще не сам человек: внутренне он образуется через подвиг жизни. Человек, исполняющий евангель­ские заповеди, понимает Евангелие лучше, чем ученый богослов, потому что ощущает в своей душе силу благодати, которая заключена в нем; понимает более глубоко, чем это может выразить человеческое слово. Он чувствует Евангелие как саму жизнь души.

В своей жизни я встречался с богословами, но ни один из них не произвел глубокого впечатления на мою душу. Эти встречи не могли согреть мое сердце. Ведь рассудок, предоставленный самому себе, холоден, как вспышки электрического света. Я чувствовал в этих людях какую-то сложность и неопределенность. Они могли помочь разрешить некоторые частные, умозрительные вопросы, в их словах звучала уверенность, но это была не спокой­ная уверенность истины, а раздражающая самоуве­ренность собственного интеллектуального превос­ходства. Им было трудно сказать: «Я не знаю». Это была какая-то «головная» религия, отключенная от сердца. Некоторые из них были искренне верую­щими и - я вынужден сказать резкое слово - не стеснялись молиться, но я не встречал ни одного, для которого центром духовной жизни являлось бы сердце. Оно было подавлено противоречивой ин­формацией рассудка, который эти люди считали своим главным богатством. Подобно слепым, они могли рассказать о том, что слышали, но не могли показать того, что не видели. Я глубоко убежден в том, что ни обилие духовной литературы, ни богослов­ские училища не могут сами по себе принести бла­гую весть о Христе и христианстве лежащему в ду­ховной тьме миру. Истинные проповедники - это подвижники, стяжавшие благодать через Иисусову молитву и очищение своей души от страстей. Чтобы говорить о Боге, надо выйти из плена этого мира, а внутреннюю свободу дает только благодать. Чтобы говорить о Боге, нужно возвыситься над ми­ром, над его страстями, представлениями и, более того, над его мнимой правдой, надо стать иным, а иным человека может сделать только благодать.

Самым большим событием в своей жизни я счи­таю встречу со схиигуменом Саввой (Остапенко) ¹ *.

* Здесь и далее: примечания, обозначенные цифирью, помещеные в конце книги.

Впервые я встретился с ним в 1955 году в мона­стырском корпусе Троице-Сергиевой Лавры, ког­да он ожидал приема у наместника обители - ар­химандрита Пимена (будущего Патриарха всея Руси). Отцу Савве предстояла разлука с Лаврой: вскоре после рукоположения в иеромонахи он оказался в числе гонимых светскими властями, а отчасти - и своими собратиями. Дело в том, что отца Савву постоянно окружал народ; около мо­настырских ворот можно было видеть толпу богомольцев, которые часами ожидали, когда он вый­дет из келий, чтобы взять у него благословение или спросить о чем-то очень важном для себя. Какая сила притягивала к нему людей? Мне кажется - сила непрестанной молитвы, которая делает чело­века подобным духовному магниту. Молва о ве­ликом молитвеннике шла по всей Руси и с каждым днем собирала около него все больше духовных чад. Это было единственным и самым тяжелым обви­нением против него для негласного суда. Такие суды, чем-то напоминающие «тройки» тридцатых годов, вершились в кабинетах уполномоченных при закрытых дверях. Гонения на отца Савву про­должались несколько лет со все возрастающей силой. Ложь, угрозы, притеснения, оскорбления, клевета обрушивались на него, будто удары молота, а он стоял неподвижно, как наковальня. Наконец власти потребовали, чтобы его перевели куда-нибудь подальше от столицы. Отец Савва уже получил указ о направлении его в Псково-Печерскую обитель и ожидал благословения наместника от­правиться в путь.

С Троице-Сергиевой Лаврой было связано на­чало его духовной жизни. После открытия Лавры он, еще будучи в миру инженером-строителем, участвовал в восстановлении монастыря. Здесь он учился в семинарии, но настоящей духовной шко­лой был для него Храм. Рассказывали, что во вре­мя церковной службы он забывал обо всем и не­редко опаздывал на уроки. Когда педагоги спра­шивали: «Где Остапенко?», то дежурные студенты отвечали: «У преподобного Сергия на молебне» или: «Читает записки на панихиде». Некоторым студентам это казалось странным, и они втихомол­ку подшучивали над ним (на что он отвечал толь­ко улыбкой), но когда приближались экзамены, то шутники первыми просили у него молитв. Мно­гие впоследствии с благодарностью вспоминали отца Савву именно за то, что он своим примером учил их, что самое главное в жизни христианина, особенно священнослужителя,- непрестанная молитва.

Теперь отцу Савве предстояло расстаться с лавр­скими монахами - своими духовными братьями и сослужителями, а также с многочисленными чадами, с которыми он был связан неразрывными узами любви; они не могли представить себе жизнь без своего духовного отца. Монах, покидающий монастырь, похож на мореплавателя, который ос­тавляет пристань родного города и, направляясь к неведомым берегам, отдает себя простору моря,- только монах отдает себя Промыслу Божиему, не­постижимому и более глубокому, чем океан.

Что меня поразило в отце Савве в тот день? - То, что он был совершенно спокоен, как будто все происходящее не касалось его, как будто вся его жизнь сосредоточилась в имени Иисуса Христа, а до остального ему мало дела. Он вверил себя и свое сокровище - чад своих - воле Божией и Покрову Пресвятой Богородицы. Мне казалось, что если бы его послали не в Печерский монастырь, а в степи Казахстана или в заполярную тундру, то он при­нял бы это с таким же душевным миром и готов­ностью, как послушание, данное от Бога.

Я подошел к нему, взял благословение и попро­сил уделить мне несколько минут. Я спросил о том, что считал самым главным: как научиться Иису­совой молитве. Отец Савва внимательно посмот­рел на меня. Кажется, ему понравился мой во­прос. Он стал излагать мне учение святых отцов об Иисусовой молитве по «Добротолюбию». Я был удивлен тем, что он помнил наизусть целые стра­ницы из святоотеческих творений. Прежде я чи­тал «Добротолюбие», но в его устах оно звучало по-другому. Слова отцов были как бы оживотво­рены и согреты его личным молитвенным подви­гом. Я воспринимал их так, будто слышал в пер­вый раз. Словно раньше, открывая книгу, я видел ноты, а теперь слышу их дивное звучание. Стра­ницы «Добротолюбия» засияли передо мной внут­ренним светом. Мне казалось, что древние отцы-аскеты говорят его устами. Что я испытывал в эти минуты? - Какую-то необычайную живую тепло­ту в своем холодном сердце. Тогда я почувство­вал, что значит жизнь и смерть сердца. Я понял всем своим существом, почему люди уходили в мо­настыри и пустыни, какое духовное сокровище, подобное златоносной жиле, они находили там. И еще мне казалось, что если бы тогда отец Савва сказал мне: «Оставь все и иди за мной», то я бы пошел за ним хоть на край света. Затем я спросил его: «У какого отца наиболее полно и ясно изло жено учение об Иисусовой молитве, особенно для нашего времени?». Он ответил: «У русского ино­ка Дорофея в книге, называемой "Цветник руко­писный"*»,- но добавил, что эта книга очень ред­кая и написана на церковнославянском языке.

* «Книга, глаголемая Цветник, сочиненная свяшенно-иноком Дорофеем, содержащая заповеди евангельские и по­учения святых отцов» (к.XVI - к.XVII в.) неоднократно издавалась в XVIII веке. Ныне переиздана в переводе на рус­ский язык. См., например, изд. Спасо-Преображснского Ва­лаамского монастыря, 2005.

Он беседовал со мной с таким вниманием и участи­ем, как будто ему не предстояло вскоре покинуть Лавру, как будто не стояли у стен монастыря его чада, горько оплакивая грядущую разлуку с духов­ным отцом. Казалось, что у него нет ничего, кроме имени Иисуса Христа, и в этом имени есть все. Монах на земле - нищий, и вместе с тем он царь в своих владениях: его жезл - молитва, его коро­на - покров Пресвятой Богородицы, его престол - покорность воле Божией.

Духовное спокойствие отца Саввы передалось мне. Я почувствовал, что он любит меня, любит ради Христа, и что я, как ни странно, защищен этой любовью и со мной не может произойти ничего страшного. Это касалось не только моей души, но и всей моей последующей жизни: как будто с это­го часа я нахожусь под невидимым покровом его молитв.

Это трудно объяснить: я обрел не гарантирован­ную защиту от того, что мир считает несчастьем, а уверенность в том, что все случающееся с челове­ком - только различные обстоятельства и ситуации, скорлупа жизни, но не сама жизнь, и что существу­ет лишь одно действительное несчастье - потеря Бога. Я явственно ощутил, что с благодатью Божией нетрудно пережить все скорби в этом мире, и что главное то, чем живет человеческое сердце, а остальное - только внешнее, составляющее как бы оболочку жизни. Может быть, в малой степени, но я почувствовал то, что открыто святым: «С Бо­гом везде хорошо». Без Бога внутреннее исчезает, а внешнее становится для человека полем посто­янной борьбы: как зверь, оно преследует свою жертву повсюду и терзает ее душу и плоть.

При встрече с отцом Саввой я не чувствовал никаких особых эмоциональных переживаний - наоборот, они утихли, как ветер, которому сказал Господь: стихни и перестань*.

*Ср.: Мк.4,39.

Я подошел к отцу Савве, и в то же время мне показалось, что это он подошел ко мне и принес с собой то, чего мне так не хватало,- окружающий его дух не земной, а какой-то глубокой, всепроницающей тишины. Эту тишину я ощутил в своем сердце. Разговоры с бо­гословами, напротив, колебали мой ум, как будто я находился в лодке, раскачивающейся на волнах. А здесь все оказалось просто, ясно и понятно. За­молкли внутренние противоречия, отступили тем­ные силы, грызущие зубами сердце, и стало про­сто хорошо, как будто солнечным утром я пробу­дился от какого-то тяжелого сна. Это было состояние совершенной уверенности в бытии Божием, в Его присутствии и в Его благом Промыс­ле обо мне,- так мы уверены в том, что существу­ют земля и небо. В этом состоянии невозможно рассуждать о вере, как невозможно и нелепо до­казывать, что ты есть на этом свете. Благодать можно назвать «очевидностью Бога».

При встрече с подвижником особое пламя охва­тывает сердце. Это пламя не жжет, не вводит в со­стояние восторга, а открывает человеку, что есть еще некое таинственное «сердце в сердце», где обитает Господь.

Как странно: если бы те же слова, которые про­изнес отец Савва, я услышал от другого человека, они осели бы в памяти ума, а сказанное отцом Сав­вой вошло, как острый клинок, в глубину сердца и осталось там навсегда.

Встреча со схиигуменом Саввой стала для меня самым главным свидетельством того, что существу­ет нечто великое и невыразимое словом - истин­ная жизнь с Богом, без чего обычная жизнь - толь­ко медленное умирание.

Я поцеловал руку отца Саввы, и какое-то чув­ство подсказало мне, что моя жизнь будет неразрывно связана с ним.

Схиигумен Савва (Остапенко)

* * *

Мне трудно писать о схиигумене Савве имен­но потому, что он жил в той духовной стихии, которая плохо поддается рассудочному анализу и словесной интерпретации. Когда приходит благо­дать, то замолкает слово: вступают в силу духов­ные интуиции, непосредственное восприятие того, что лежит за порогом телесных чувств. Человече­ское слово, сказанное о том духовном состоянии, в котором пребывал отец Савва и которое могло передаваться другим только отчасти, как отражен­ный свет, кажется ложью. Благодать входит в душу как великая тишина, как отсутствие противоре­чий - постоянных диссонансов, эмоций и анали­тического мышления. Но это вовсе не тишина мо­гилы, а пробуждение духа. Эта тишина светится и живет; коснувшись человеческого сердца, она на­чинает звучать в нем как гимн Богу. Благодать можно ощущать, но рассказать о ней невозможно. Я помню, как в детстве рисовал на бумаге домик, а над ним солнце; от солнца идут лучи по направлению к домику... Все слова о том, что принадле­жит безмолвию, похожи на рисунок, в котором ребенок хотел отразить небо и землю.

Чем выше подвижник стоит на духовной лест­нице, тем труднее писать о нем, тем фрагментарнее наши знания о его жизни. Во-первых, потому, что духовное видит душевное, а душевное не ви­дит духовного. Только лишь через какие-то про­светы человек может соприкоснуться с внутрен­ним миром подвижника как с откровением благо­дати, а затем не находит слов, чтобы рассказать, что с ним произошло. Во-вторых, потому, что жизнь подвижника может быть бедна внешними событиями, вернее, она лишь отчасти отражена во внешних ситуациях и событиях, но сосредоточе­на в центре всех центров - в Боге. Духовный путь подвижника - это путь от мира к себе, от рассуд­ка - к сердцу, а оттуда - к Богу. Описывать толь­ко внешние события его жизни - все равно что описывать не человека, а его одежду. В общении с подвижником открывается для человека новая жизнь; происходит его перерождение, снимается какой-то полог, лежащий на очах его сердца. Он видит мир, которого не видел никогда, а то, что окружает его, предстает перед ним в других из­мерениях, как бы на фоне всепронизывающего света. Более того, это состояние трудно удержать в памяти, оно приходит и уходит. Если дух снова погружается в обычную дремоту, то душа не в силах воспроизвести в своей эмоциональной памяти прежнее духовное состояние.

Господь допустил меня, грешного, увидеть ве­ликих старцев нашего времени. У каждого из них были свои особые духовные дары. Как луч, пре­ломляясь через призму, распадается на цвета радуги, так благодать Божия действовала в одном подвижнике как дар духовной мудрости - это чувствовали те, кто приходил за советом к схиархимандриту Серафиму*,- другим даровала способность утешать скорбящих и сострадать греш­ным - этим даром наделен архимандрит Иоанн (Крестьянкин)**, а схиигумен Савва, как мне всегда казалось, получил от Господа дар благодатной молитвы.

* Речь идет о схиархимандрите Серафиме (Романцове). См. примеч.11 на с.585.

** Архимандрит Иоанн (Крестьянкин) почил о Господе 5 февраля 2006 года.

Впрочем, слово «казалось» здесь не вполне точно: те, кто общался с ним, ощущали эту благодать. Они чувствовали силу его молитв своей душой, притом не только когда он молился в храме или в келий, но и когда он вел беседу с ними или просто молча слушал их. Это была та непрестанная молитва, которая идет от сердца к сердцу,- молитва, неподвластная рас­стоянию и времени. Человек чувствовал, что он вошел в незримый свет молитвы подвижника. Будет ли он рядом с отцом Саввой или за тысячи верст от него, будет ли он совершать путь земной жизни или уже окончит его - этот свет не угас­нет и не померкнет, любовь отца Саввы не оста­вит человека одиноким и брошенным.

Когда я ехал к отцу Савве в Печеры, то мне ка­залось, что старец уже издалека встречает меня: он знает, что я еду к нему, и духовно он уже со мной. Когда я уезжал от отца Саввы, то испытывал такое же чувство: что он провожает меня своей мо­литвой, что увеличивается расстояние между нами, но он остается таким же близким, как тогда, когда я находился в его келий.

Молитвы такой силы, которой обладал отец Савва, я не встречал ни у кого. Я воспринимал его как преемника праведного Иоанна Кронштадт­ского. Бывали случаи, когда старцы перед смер­тью передавали духовные дары своим ученикам. Мне кажется, что отец Иоанн Кронштадтский благословил даром молитвы отца Савву, как будто да­ровал ему силу и высокое дерзновение молиться за людей. Схиигумен Савва был всегда радостен, словно он только что получил какую-то дорогую для него весть и хочет поделиться ею со всеми нами. Но особенно преображался он во время хра­мовой молитвы, тогда и облик его напоминал отца Иоанна. Я помню его взгляд: лучистый, ясный и глубокий, как будто проникающий до глубины души. Эти глаза были чистыми, как кристаллы, через которые сияет вечность, и тогда мне вспо­минались слова из Евангелия: «Это Иоанн восстал из мертвых, и силы деются в нем»*,- настолько его лицо, особенно глаза, нечто во взгляде, что невыразимо словом, было похоже на портрет вели­кого Кронштадтского пастыря.

Ср.: Лк.9,7; Кол.1,29.

И какой страшный парадокс: до того как я стал духовным чадом отца Саввы, у меня по временам возникало какое-то непонятное раздражение по отношению к нему, как будто его присутствие и молитва колыхали темное дно моей души, и появ­лялось похожее на беснование желание оскорбить и унизить его. Однажды со мной произошел та­кой случай. У меня обнаружились признаки бо­лезни, которую можно было излечить только хи­рургическим путем, но я не хотел обнажать свое тело и не обращался к врачу. И вот во время оче­редного приступа болезни и тяжелого искушения против схиигумена Саввы я сказал с какой-то зло­бой, как говорят скверную шутку, чтобы посмеять­ся над человеком,- сказал в своем сердце: «Если ты святой, то исцели меня», веря, что он не исце­лит. И вдруг случилось то, чего я не ожидал. В от­вет на мои похожие на кощунство слова я, к свое­му изумлению, получил исцеление. Эта болезнь больше никогда не повторялась.

Как глубоко падение человеческой души! Толь­ко в редкие мгновения понимаешь, какой ад скрыт в глубинах сердца. И лишь Кровь Христа могла искупить и оживотворить эту бездну греха - че­ловека.

Общение со схиигуменом Саввой стало для меня незабвенным событием. Казалось, что душа его источает волны незримой любви и возвраща­ет к жизни окаменевшие в грехах холодные души людей, как бы согревая их весенним теплом. И в то же время по своему характеру он вовсе не был мягок и ласков, напротив, в нем чувствовалась строгость, особенно к духовным чадам. Старец не терпел неискренности и лицемерия и часто пре­секал слащавое «смиреннословие» своего собеседника каким-нибудь резким словом, отрывистым, как удар хлыста. Он считал, что явному гордецу легче увидеть свои грехи, чем «артисту смирения», который под земными поклонами и непрестанным повторением «простите» скрывает тщеславие и гордость. Таких людей отец Савва подвергал неожиданным тяжелым испытаниям, желая, чтобы они увидели, как непрочно это внешнее напуск­ное смирение, в которое они уверовали сами, в ду­ше восхищаясь собой. Духовные чада говорили, что подходят к келий отца Саввы со страхом, но это похоже на страх больного, который идет к опытному хирургу: он боится боли и в то же время зна­ет, что получит помощь и исцеление.

Я говорил, что отец Савва всегда был радос­тен, душа его светилась духовным ликованием, но однажды в алтаре Печерского храма я увидел кар­тину, поразившую меня. На низкой скамеечке, не­далеко от престола, сидел отец Савва и читал пись­мо; затем он опустил руку с письмом и как будто погрузился в раздумье. На его лице отразилось глубокое страдание, я почувствовал, что он приносит покаяние за своих чад - покаяние, похожее на кровь, текущую из его сердца, как из раны; я увидел, как ему тяжело из-за наших грехов, и по­нял: нам легко, потому что он невидимо страдает за нас.

Я помню свою поездку в Палестину. Там как-то особенно явственно чувствуется присутствие Бога, как будто исчезает протяженность време­ни и человек переносится в тот мир, где прохо­дила земная жизнь Христа Спасителя. Словно улицы Иерусалима хранят следы Его ног, земля Гефсимании - пролитые Им в молитве капли кровавого пота, а в воздухе Галилеи звучит эхо слов Нагорной проповеди. В храме Воскресения Господня кажется, что в этом месте снята прегра­да между вещественным и духовным, что здесь незримо присутствует Небесная Церковь. Отец Савва не был ни в Иерусалиме, ни на Афоне; его иноческая жизнь протекала в двух монастырях: в Троице-Сергиевой Лавре и Печерской обители. Но когда я вспоминаю встречи с ним, то мне кажет­ся, что он был моим проводником по Святой Земле, которой я тогда еще не видел. Раз монахиня, побесе­довавшая с отцом Саввой, сказала: «Он - святой». Я спросил: «Ты видела чудо?». Она ответила: «Во время беседы с ним я почувствовала такую радость и ликование, которую может дать только благодать Божия. Сердце нельзя обмануть».

Одна женщина в Сухуми спросила меня: «Ты знаешь отца Савву?». Я ответил: «Да». Она сказа­ла: «Нет, ты не знаешь его. У меня был рак груди. Врачи говорили, что операция необходима, я по­просила молитв у отца Саввы. Он ответил: "Будешь здорова". После этого опухоль у меня стала расса­сываться, а потом исчезла совсем. Разве ты знал, что он творит такие чудеса?». Я спросил: «А ты ска­зала ему об этом?». Она ответила по-детски: «Я купила две большие рыбы, самые лучшие на база­ре, принесла в тот дом, где он был, и просила, что­бы он принял от меня этот дар. Затем я встретила его в церкви и, когда хотела сообщить ему о своем исцелении, он дотронулся пальцем до моих губ и тихо сказал мне на ухо: "Господь, а не я"».

* * *

Отец Савва имел особое молитвенное усердие к Пресвятой Богородице и святителю Николаю Мирликийскому. И сам он своим духовным обли­ком напоминал мне святителя Николая. Не случайно мирское имя его было Николай. В чем вы­ражалось это сходство? Я думаю, во всецелой люб­ви к Богу и в жертвенной самоотдаче людям. Отец Савва обладал редкой способностью, которая до­стигается немногими посредством особой внут­ренней аскезы: быть одновременно с Богом и людьми; с Богом - предстоя Ему в своем сердце, и с людьми - разделяя их скорби и заботы. Думая об отце Савве, я вспоминал апостола Петра, кото­рый, не утопая, шел ко Христу по бурным волнам Галилейского моря*, и мне казалось, что отца Сав­ву над бушующим житейским морем носят неви­димые крылья веры.

* Мф.14,25-32.

Он ограждал себя от мира не стенами затвора, а непрестанной внутренней мо­литвой. Мне казалось, что все силы своей души он стянул в сердце, как лучи в одну точку. Этим световым центром его жизни было имя Иисуса Христа. Отец Савва видел мир через свет внутрен­ней молитвы; он хранил себя от страстей огнем молитвы; его слова были напоены силой молит­вы. Я встречался с великими старцами, но лишь у немногих видел такую внутреннюю независи­мость от мира, такую свободу от ига его лживых условностей, какую имел отец Савва. Я даже дерзну сказать, что не встречал человека, кроме нескольких юродивых, который был бы так сво­боден от душевной тирании мира и от притяза­ний на свободу во Христе со стороны «князей» этого мира. Он служил людям, но не давал им господствовать над собой. Он был подобен пла­мени, которое освещало и согревало людей, но могло также обжечь тех, кто захотел бы прикоснуть­ся к нему рукой.

Отец Савва не раз повторял слова преподоб­ного Пимена Великого; «Чтобы иметь мир в душе, находись в своем чине»*. Церковь, семья, служ­ба - все это структуры, где человек должен найти себя и определить свое место. Отец Савва не одоб­рял тех игуменов и игумений, которые из-за лож­ного смирения боятся проявить свою власть: от этого происходят нестроения в монастырской жизни. Он также считал, что духовному отцу не должно под предлогом милосердия «распускать» своих чад и самому становиться послушником у них. Он приводил слова преподобного Иоанна Лествичника о том, что монах, умирая, будет про­клинать своего излишне снисходительного духов­ника**.

* См.: Достопамятные сказания о подвижничестве свя­тых и блаженных отцов. Об авве Пимене, 71, 167.- М., 2004. С.646, 667.

** См.: Преподобный Иоанн, игумен Синайской горы. Лествица, возводящая на небо. Слово особое к пастырю, науча­ющее, каков должен быть наставник словесных овец. 14, 4, М, 2001. С.500.

Однажды я сказал отцу Савве, что не имею духовных чад, и думал, что он одобрит это. Но он строго сказал мне, что я, отказывая людям в совете и общении, от этого преподобным Антонием не стану, и что это порождение не смирения, а ленос­ти, что я горжусь тем, чего священник должен стыдиться. Но тут же добавил, что надо уметь ру­ководить духовными чадами и, скрывая любовь, проявлять к ним разумную строгость. Он сказал, что для решения духовных вопросов достаточно нескольких минут и нельзя позволять людям распоряжаться твоим временем, что для правиль­ного руководства надо встречаться с человеком редко и на короткое время, объясняя ему это, на­пример, так: «У меня есть для тебя пять минут, уложись в это время, ты не один»; или же можно сказать человеку, чтобы он написал исповедь или вопросы на бумаге - не более одной страницы. Исключение отец Савва делал для тех, кто при­езжал издалека. Очень часто он, не отвечая на вопросы, говорил: «Я помолюсь о тебе». И, как правило, человек получал ответ, иногда совершенно нежданный.

Можно сказать, что отец Савва общался с людь­ми через молитву, беседа была только подспорь­ем. Он говорил о том, что встреча с духовным от­цом должна быть для человека событием, а не обы­денностью; что ни одно слово духовного отца, даже сказанное в шутку, нельзя пропускать без внимания. Он говорил, что некоторые духовные чада за три минуты пребывания с ним получают больше, чем другие за неделю.

Я как-то спросил у него: «Какая страсть самая опасная и какой грех самый губительный?». Он ответил: «Трусость и боязливость. Такой человек живет всегда двойственной, ложной жизнью, он не может довести доброго дела до конца, всегда хит­рит и как бы лавирует между людьми. У боязли­вого кривая душа; если он не поборет в себе эту страсть, то неожиданно для себя под действием страха может стать отступником и предателем». Когда я спросил: «А как преодолеть эту страсть?» - он ответил: «Преодолевай ее в малом, не надейся на людей, в том числе на себя, а уповай на Бога. Страх перед Богом уничтожает другой страх». Затем сказал: «Молись Божией Матери. Она - наша Взбранная Воевода».

Один иеромонах, желая исповедаться у отца Саввы, написал на листе бумаги грехи, которые он вспомнил; среди них были и тяжелые. Старец взял лист и карандаш и стал читать. Выражением лица он напоминал врача, который внимательно и на­пряженно слушает больного, чтобы определить его болезнь. Он читал медленно и сосредоточенно, словно взвешивая каждый грех на ладони своей руки. Через исповедь он будто стремился увидеть душу человека, его духовный путь и сокровенную внутреннюю жизнь и определить причины совер­шенных грехов. Вдруг он встал и резким движе­нием карандаша подчеркнул одну фразу, а затем вернул лист иеромонаху: тот написал, как он из-за боязни перед человеком покривил своей совес­тью. Отец Савва сказал: «Обрати на это внимание, трусость - один из самых тяжелых грехов; она является причиной многих других грехов и паде­ний, ведь во время гонений люди из-за трусости отрекались от Христа. В Апокалипсисе написано, что боязливые не спасутся и не войдут в Небесный Иерусалим*.

* См.: Откр.21,8.

Старайся искоренить этот грех из сво­его сердца». Затем он добавил: «Оставь этот лист, я сожгу его». Иеромонаху впоследствии рассказывали, что письма с исповедями, которые ему присылали духовные чада, отец Савва сжигал с особой молитвой у себя в келий. Он говорил, что некоторые листы го­рят с трудом, а от других остается зловоние.

Иеромонах возвращался от отца Саввы с радост­ным чувством и ощущением, что грехи его сгоре­ли в невидимом пламени.

* * *

Отец Савва сострадал каждому человеку, но к своим чадам был строг и, как уже говорилось, часто скрывал это сострадание под внешней суро­востью. Чем больше он любил человека, тем более требовательно обращался с ним: слово его звучало властно. И напротив, к слабым духом он проявлял снисходительность и даже уступчивость, как к ребенку или больному. Отец Савва говорил, что каждый металл имеет свою меру прочности. Когда он давал благословение на какое-нибудь дело, то не терпел возражений и споров. Если же он видел, что человек немощен душой и изнемо­гает, то сам снимал с него послушание или облег­чал его; а если считал, что тот может исполнить требуемое, но колеблется, то не слушал его объяс­нений, не повторял своих слов, но резко обрывал его и гнал от себя.

Фарисейское смиреннословие и ложь отец Савва считал худшим видом гордости. Если чело­век приходил к нему с искренним покаянием, то он никогда не упрекал его, как врач не упрекает больного за гнойные язвы и раны, а старается сде­лать все, чтобы исцелить болезнь. Старец словно сжигал грехи духовных чад огнем своей молитвы. Но если он видел в человеке лицемерие и хитрость, то гневался на него, резал словом, как ножом, и мог, в буквальном смысле, выгнать такого челове­ка в шею из своей келий. Грех фарисейства он счи­тал одним из самых трудноисцеляемых грехов. Поэтому его видимая резкость была как бы последним средством разбудить совесть человека.

Старец строго обращался с гордыми и непо­слушными. Одного тщеславного и самоуверенно­го человека, который пришел к нему в келию, он заставил стоять у порога, сказав, что келию толь­ко что убрали, а он своими ногами запачкает пол. Другому он сказал: «Ты пришел не спрашивать, а искушать меня, чтобы потом рассуждать, в ком больше правды: во мне или в твоем старце, которого ты также искушал вопросами, а теперь решил оставить». Некоторым отец Савва говорил так: «Ты был в зоопарке? Если ты подойдешь с пищей к зверям, то они будут внимательно смотреть за каждым твоим движением. Брошенная тобой пища не успеет упасть на землю, как они схватят ее на лету. Так ты должен хватать на лету каждое слово старца и запоминать его».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: