ГЛИНСКОЕ БРАТСТВО НА ИВЕРСКОИ ЗЕМЛЕ 4 глава

Ольгинский монастырь был одним из духов­ных островков во время многолетних гонений, а теперь он похож на цветок, который выдержал зимние морозы и стал увядать весной. Но, может быть, по молитвам не только монахинь, живших здесь, но и синайских отцов, построивших этот монастырь (тогда - во имя великомученицы Ека­терины), духовная жизнь в нем будет возрождена снова.

Я помню, как в тот первый день Пасхи, на ве­черне, монахини пели, как победную песнь, великий прокимен: «Кто Бог велий, яко Бог наш? Ты еси Бог, творяй чудеса». В этих словах светится неугасимый луч надежды.

ВЕНЕЦ ПУСТЫННОГО ЛЕТА

В горах весна и начало лета - самое опасное время для путника. Под лучами майского солн­ца тают ледники в заоблачных вершинах, и пере­сохшие русла рек и ручьев наполняются стремительным потоком вод, которые с шумом несутся по ущелью, как всадники, догоняя друг друга. Не­редко после весенних дождей дорога по дну уще­лья становится западней для путников. Вначале издали раздается глухой нарастающий шум, как будто сыплется песок, ударяясь о железную кров­лю,- это первый сигнал об опасности. Кажется, что темнеет небо, как будто тени сгущаются над ущельем, крепнет ветер, который своими порыва­ми, похожими на клекот и крики вороньей стаи, предупреждает о беде; внезапно резкий пронизы­вающий холод наполняет ущелье. Шум усилива­ется, нарастает и переходит в грохот. Течение реки становится все более быстрым. Она влечет за со­бой щебень, а затем гальку и ветви деревьев. Вол­ны, разбиваясь о камни и выступы скал, несутся вниз клубящейся пеной. Кажется, что вода кло­кочет и кипит, как в огромном котле. Ручей, кото­рый еще вчера едва струился между камней сереб­ряной лентой, превращается в широкий поток, который поднимается все выше,- так вражеские Войска взбираются по лестницам на стены крепо­сти и затем, сломав ворота, врываются внутрь нее и уничтожают все на пути: теперь вода несет с со­бой уже огромные валуны и вырванные с корнем деревья. Если путник не успеет подняться по скло­ну горы, то гибель его неизбежна. Ни один пловец не сможет сопротивляться стремительному пото­ку горной реки во время разлива.

Весной становятся опасными лесные тропин­ки, которые порастают высокой травой: пробуждаются от зимней спячки змеи, они прячутся в гус­той траве и под корнями. Змея обычно не напада­ет на человека, но если нечаянно наступить на нее, то ядовитые зубы, как клинки, вонзаются в тело. Поэтому весной, отправляясь в лес, пустынники надевают высокие сапоги из твердой кожи и при­вязывают к поясу длинную веревку, чтобы ее шур­шание в траве предупреждало змею о приближе­нии человека. Если дорога идет сквозь заросли кустарника, пустынники берут с собой длинный шест, которым проверяют, как слепой дорогу пал­кой, нет ли в кустарнике змей, которые особо ядо­виты и опасны весной. Уставший путник, прежде чем сесть на камень, должен осмотреться: не гре­ется ли змея под этим камнем после зимней спяч­ки, не видно ли поблизости змеиных нор. Охот­ники ставят капканы для ловли зверей, а змея сама может стать капканом для путника.

Весной пустыня покрывается ковром из цве­тов. Мне особенно нравились маки, растущие на пологих холмах. Их лепестки своим сочетанием красного и черного цвета похожи на огоньки, горящие между углей. Эти цвета напоминают мне древнюю схиму, на которой по темному фону баг­ряной вязью вышиты священные изображения и письмена.

Днем пустыню оглашает пение птиц, которые, прилетев домой из южных стран, радостно приветствуют родные леса и друг друга. Весной труд­но посещать пустыню, и сами пустынники в это время предпочитают оставаться на своих местах: копают огороды, чинят келий. После таяния сне­гов и весенних дождей земля местами превраща­ется в топкую грязь; рытвины, наполненные во­дой, перерезают дороги, и путнику кажется, что он идет по болотной трясине.

Летом пустыня - горы, покрытые лесами и кустарником,- это царство тишины и покоя. В пустыне нет удушливой летней жары, от которой страдают жители равнины и морского побережья. Даже в самые жаркие дни под густыми кронами деревьев, похожими на огромные шатры, куда не проникают солнечные лучи,- тень и прохлада. Эти сумерки леса кажутся образом той непости­жимой тайны, которую хранит пустыня. Летом пустынники ходят собирать ягоды, а кто умеет - грибы. Лес похож на сказку, которая очаровывает входящего в него человека. В этом необычайном мире как будто теряется само время и не хочется думать о том, что после отдыха пора собираться в путь. Здесь часы кажутся столетиями. Здесь по­лумрак, и только редкие лучи, пробивающиеся сквозь листву, бросают на землю светлые пятна.

Незаметно проходит лето; пустыня меняет свой облик. Осень набрасывает на лес и горы позолоченное покрывало. Опавшие листья багряно­го и золотистого цветов грудой лежат на земле. Осеннее солнце не жжет, а греет, словно ласкает, лицо. Осенью краски пустыни блекнут и становят­ся более глубокими. Нежный цвет увядающих стеблей и листьев приносит сердцу отраду, сме­шанную с легкой грустью. Как странно: золотис­тый цвет источает тишину. Кажется, что осенью горы погружены в глубокое раздумье. Осенью пу­стыня напоминает сердцу о смерти и вечности наполняя его особым чувством - чувством радос­ти: ведь смерть - это окончание подвига, конец страданий. Кончина пустынников озарена благо­датью, как осенний лес напоен теплом солнца. Цвета осени кажутся нежными, как дуновение ветерка, и тихими, как первые тени сумерек. Осень пустыни - это образ прощания и будущей встречи.

Наступает зима. Горы покрываются снегом, как сединой. Зима - это лучшее время для безмолвия и молитвы. Зима - это пустыня в пустыне, осо­бенно ночью. Кажется, что все в мире исчезло, скрылось под бескрайним белым покрывалом, ра­стянувшимся до горизонта. Монах-пустынник испытывает необычайную радость, зная, что ник­то не постучит в дверь его келий, не прервет мо­литву, не разлучит его даже на время с Богом, не нарушит сладкого безмолвия. Ночью снег при све­те луны кажется белыми цветами, засыпавшими землю, а звезды - искрящимися льдинками на небе. Снег, покрывший сугробами тропинки и до­роги,- это еще одна преграда между миром и пус­тыней. Монах, который видит перед собой снега, как белую колыбель, и горы, подернутые туманом, как будто прячущие под маской свое лицо, чув­ствует себя самым счастливым человеком в мире для него нет красоты большей, чем снега и горы. И кажется ему, что он младенец на руках своей матери-пустыни.

Осенью и зимой, когда с моря дуют ветры, нередко идут дожди; хорошо монаху в одинокой келий, когда капли дождя ударяют в кровлю его хижины, как будто поют протяжную песню. Этот монотонный шум дождя, в котором он слышит дивную мелодию, сливается с его молитвой. Ему кажется, что в струях дождя, как в волнах пото­па, исчез видимый мир и осталась только его келия, как ковчег, и нет больше ничего и никого в этом мире.

СХИИГУМЕН ГЕОРГИЙ

Когда-то я прочитал книгу Валентина Свенцицкого «Граждане неба»*, где он описал свое путешествие к сухумским пустынникам.

* [Прот.] Свенцицкий В.П. Граждане неба. Мое путешествие к пустынникам Кавказских гор.Б. м., 1915.

Эта кни­га была написана в тот период его жизни, когда этот утонченный декадент и ницшеанец должен был перейти таинственную черту своей жизни, как бы переплыть бурную реку и выйти на другой бе­рег: из сатаниста он решил сделаться христиа­нином; затем Господь призвал его к священству и к исповедничеству за веру во Христа.

Эта книга написана в нарочито упрощенном стиле. Автор записал то, что слышал и видел, сохраняя колорит речи тех людей, с которыми встре­чался. Книга подкупает своей искренностью и не­посредственностью, может быть, в этом ее сила и обаяние, но ее автор - только гость пустыня, внеш­ний наблюдатель - доброжелательный и вмес­те с тем чужой ей. Его взор скользит по поверхно­сти событий, как смотрят на раскрывающуюся панораму, но в глубь монашеской жизни он про­никнуть не может, и очень хорошо, что он не бе­рется за это. И все-таки пустыня на всю жизнь осталась в его сердце. Будучи в ссылке - в этой невольной пустыне, он занимался Иисусовой мо­литвой и оставил вы поиски о ней для своих духовных чад. Я надеюсь, что с этой молитвой он пере­шел через грань смерти - в тот мир, которого ис­кала его душа.

Что влечет монахов в пустыню? Человек - это образ и подобие Божие, это царь и священник, это Ангел, который поверил в то, что он - простое зем­ное существо, и, утратив самопознание, забыл о сво­ем царском достоинстве и священническом слу­жении, отождествил себя с телом и потерял само­го себя. Это больной Ангел, который стал зверем, тоскующим по свободе в своей клети; это живот­ное, которому только иногда снится его прежнее благородство. У человека образ и подобие Божий погребены, как бы закопаны в могиле его страстя­ми и грехом. Он не видит неба, но тоскует о чем-то на земле; он не может жить радостью зверя, хотя его убедили, что он - только животное, удел ко­торого - пресмыкаться по земле; он стремится удовлетворить свои страсти, но душа его глухо го­ворит, что все это - ложная жизнь. «Сытый зверь доволен, собака в теплой конуре счастлива, и если ее приласкать, то уже ничего не хочет. Почему же я не нахожу в этом мире радости и покоя?» - спра­шивает он.

^Пустыня - это место, где человек обретает себя. Он открывает, как новый мир, собственную душу. Он похож на кладоискателя, которому говорят: «Рой здесь». Он роет глубже и находит то, что искал, и то, о чем не знал. В безмолвии раскрываются ему духовные сокровища, которые Господь вложил, как залог, в глубину человеческого сердца. Люди умирают в нищете, так и не узнав, что они богачи. Они копаются в грязи, не понимая, что им не только обещано, но и дано царство. Кладоискатели предпринимают опасные путеше­ствия, преодолевают множество трудностей и пре­град в надежде найти сокровище, хотя вероятность этого ничтожна. Монахи идут в пустыню, чтобы искать клад духовный. Место его обозначено точ­но - это их собственная душа. Там постепенно открываются перед ними сокровища, которые больше всех сокровищ земли. Нищий, призванный на царство, будет с отвращением смотреть на свою прежнюю одежду - пропитанные потом и грязью лохмотья, в которых гнездятся паразиты. Там мо­нах с содроганием вспоминает свою прежнюю жизнь в миру, в духовной слепоте. Обычно мир­ские люди оплакивают монахов-пустынников, как мертвецов, которые своей рукой зачеркнули соб­ственную жизнь. А монахи плачут о мире, кото­рый потерял Бога, о людях, которым неведомо истинное счастье, о той жизни в миру, где человек окружен ложью, изменой, обманом, где он нахо­дится во власти демонов и своих страстей, как зверь, пойманный в сеть.

Монаху мир представляется огромной тюрьмой. Душу людей гнетет тяжесть греха, но они свыклись с ней и уже не чувствуют ее. В пустыне человек понимает, что он приобрел и от чего спасся.

Какое чувство охватывает человека, когда он входит в царство пустыни? - Это, прежде всего, чувство свободы, как будто до этого он находился в мрачном и душном подземелье, а теперь глубо­ко дышит не только его грудь, но и его душа. Без­молвие кажется ему песней, эхо которой звучит в его сердце. Все заботы, тревоги, все призраки языческого мира остались где-то далеко, как сно­видения прошедшей ночи. Когда пустынник по не обходимым делам покидает свою келию и входит в мир, как в поток огромной реки, то он чувствует, что начинает жить ложной жизнью, что иссякают его силы, что его душа сохнет и чахнет в этой чуж­дой для него среде, что среди хоровода мертвецов он должен притворяться таким же мертвецом и го­ворить на их языке. Шум города для него невыно­сим, он кажется какой-то пыткой звуками, кото­рые ударяют его душу до физической боли. Раз­говоры с людьми кажутся ему тяжелой данью, и это не потому, что он не любит людей, а потому, что неизмеримо больше любит Бога и хочет ос­таться с Ним наедине в безмолвии пустыни, в мол­чании своего сердца. Пустыня кажется ему огром­ным храмом; небо, днем позолоченное солнцем, а ночью искрящееся звездами,- кровлей этого свя­тилища. Но лучше всего ему в его маленькой ке­лий, особенно когда дождь с мерным стуком бьет по крыше и струи, как слезы, скользят по узкому окошку, или когда снег засыпает путь и в тишине келий слышится только потрескивание дров в пе­чи. Он знает, что в это время никто не постучит в его дверь, никто не нарушит его молитвы, что здесь только трое: он, пустыня и Бог. Он любит келию, как свою невесту. Где бы он ни был, он в мыс­лях стремится к ней; только в келий он обретает тот покой и безмолвие, когда благодать соединяет душу со словами молитвы.

Но в то же время пустыня - это место самой жестокой борьбы. Здесь змея, спящая в человеческом сердце, пробуждается от молитвы, как от уда­ра хлыста, и душа вступает в бой с демоном. Один пустынник говорил: «Сначала я видел в своей Душе грехи, как раны и язвы, затем я увидел в ней средоточие всех зол и гнусностей, которые суще­ствуют в мире,- я увидел ее окутанной дымом преисподней, а затем сатану, сидящего на троне. Но имя Иисуса изгнало его, и он нападал на меня уже не изнутри, а со стороны, и грыз мою душу и тело, чтобы я оставил молитву. А затем я увидел то, что невыразимо словом,- милость Божию к пад­шему человеку, и изумился тому, что уготовил Гос­подь в награду тем, кто не отступит в духовной борьбе».

Другой пустынник сказал: «Я видел демонов, которые, как звери, окружали меня, но благодать, подобно огню, не давала им меня растерзать». Тре­тий сказал: «Только в пустыне глубоко познается человеческая немощь и сила Божия».

Как в тишине ясно и четко слышен человече­ский голос, так в безмолвии звучит молитва, не заглушаемая нашими помыслами и страстями, подоб­ными шуму ветра и гулу прибоя. Есть растения и цветы, которые могут жить только на каменистой или песчаной почве: на рыхлой или унавоженной земле их корни сгнивают. Монах похож на такой цветок, растущий в расщелинах скал, вдали от мира.

Мучеников спрашивали, что они чувствовали во время пыток. Те отвечали: «Одновременно стра­дания и радость, боль тела и утешение благодатью; но радости мы испытывали больше - тогда с нами был Христос».

Жизнь в пустыне подобна мученичеству за Христа. Но в трудах и страданиях, лишениях и болезнях сердце радуется неизреченной радостью, и монах, переживший эту радость как преддверие вечной жизни, как отблеск света небесного Фаво­ра, не променяет пустыню ни на что на земле.

Уже древние мудрецы сказали, что Бог откры­вается как мудрость, добро и красота. Мало кто ищет мудрости у Бога, а еще меньше тех, кто сле­дует этой мудрости в своей жизни. Большинство смотрит на Бога как на источник добра. Но это добро понимают в вещественной форме, как здоровье, благополучие, долголетие, успех свой и сво­их близких, как помощь в трудных обстоятельствах, избавление от опасностей и так далее. Для большинства современных христиан вера превра­щается не во внутреннюю жизнь души, а в сред­ство для достижения благополучия или утешения себя в скорби. Но есть немногие люди, которые ищут Бога ради Бога, и Бог открывается перед ними прежде всего как неизреченная красота. Нельзя любить силу ради силы, можно только подчиняться ей или стараться использовать ее. Нельзя любить мудрость ради мудрости, можно только уважать ее. Единственное, что может по­любить человеческое сердце,- это красота; к ней стремится человеческая душа, она пленяет глуби­ны духа. Что такое красота? Это не может определить ни один философ. Совершенная красота - это Бог. Чувство красоты - это память души о по­терянном рае, но искание красоты во внешнем чаще всего оканчивается разочарованием и потерей. Здесь, в мире, нет красоты, не растленной гре­хом, а только красивость - этот сверкающий из­дали и исчезающий вблизи призрак красоты.

Монах хочет выйти из царства времени и смерти в другое царство - молитвы, как соприкосновения с вечностью, и созерцать в своем сердце следы небесной красоты; только это искание красоты и пленение ею дает силы и мужество переносить труды пустыни и мучительную борьбу с демоном. Поэтому монаху, познавшему сладость одиноче­ства и свет молитвы, так же страшно возвратить­ся в мир, как после смерти душе - в покинутый ею почерневший и разлагающийся труп.

Прибегнем к мирскому сравнению. Монахи-пустынники - это рыцари христианства, которые проводят жизнь в жестоких сражениях, чтобы за­служить венец победы,- венец, сплетенный из лу­чей несотворенного света. На щите у рыцаря было написано имя человека, которому он посвящает свои подвиги. В сердце монаха только одно имя - имя Иисуса Христа. Здесь не поединок и турнир, после которого рыцарь может снять доспехи и от­даться отдыху или пиру; здесь вечная битва, где нет ни покоя, ни отдыха, ни сна, иначе враг снова ворвется в сердце. Здесь не надо ездить по свету в поисках соперников, здесь поле битвы - сама душа человека, превосходящая все пространства земли, а соперники, эти силы ада, сами ищут тебя, чтобы зажечь страсти, отвлечь ум от молитвы, по­хитить из сердца имя Бога и осквернить уже убран­ный храм. Поэтому монах - рыцарь, который дал Богу клятву верности до смерти и как духовное оружие взял в свою руку четки - пламенный меч, направленный против сатаны.

В Сухуми я встретился со схиигуменом Георги­ем. Он был тяжело болен. Его разбил паралич, и много лет он лежал почти без движения. Правая сто­рона тела у него отнялась; говорил он с трудом, бла­гословлять людей мог только левой рукой. Раньше он жил в пустыне, но из-за болезни уже много лет находился в городе, на окраине, где верующие сни­мали для него комнату в старом маленьком домике.

Я читал о подвижниках, которые спали в гро­бу Схиигумен Георгий напоминал мне старого схимника, который прежде смерти лег в гроб в сво­ей келий, чтобы уже не встать из него, и смотрел на приходящих к нему людей как будто из друго­го мира. Он не роптал на свою мучительную бо­лезнь, но умом своим находился в пустыне; он жил в прошлом - в воспоминаниях о пустыне; при сло­ве «пустыня» слезы наворачивались на его глаза, а когда его тайком навещал кто-либо из монахов, живущих, вернее, скрывающихся, в пустыне, то он плакал навзрыд, как ребенок, плакал от радости, вдыхая знакомый воздух пустыни, которым вея­ло от гостя,- это благоухание деннонощных мо­литв, плакал, вспоминая запах цветов и травы, тени девственного леса и прохладу, струящуюся, как поток воды с гор в летний день; он плакал от скорби, что его гость покинет его и уйдет в пусты­ню - в свой отчий дом, а он останется заложни­ком и пленником в чужой стране.

Отец Георгий рассказывал, как однажды в пу­стыне он вдруг проснулся от какой-то странной тишины в келий. Это была необычайная, глухая, плотная, как будто сгущенная тишина подземелья, в которое не проникали со стороны никакие зву­ки. Тишина пустыни другая: это легкая прозрач­ная тишина, оттеняемая шорохом леса. Он подошел к окну - темно; тянется час за часом, а рас­свет не наступает, не видно ничего. Он зажег свечу, ему показалось, что кто-то завесил стекла плотным полотном. Он открыл дверь келий - перед ним стояла стена снега, весь дом был засыпан, как бы погребен необычайным для той местности снегопадом. В келий был запас дров и пищи, он решил выждать. Неизвестно, сколько прошло вре­мени, запас дров истекал, делать было нечего, надо было идти к братьям, которые жили в нескольких верстах. Чтобы ходить по такому снегу, пустын­ники привязывали к ногам вместо лыж широкие и тонкие, как фанера, дощечки, которые не давали им проваливаться в сугробы. Он отправился в путь. Нередко бывали случаи, что пустынники сбива­лись с дороги, их находили мертвыми в лесу или разбившимися на дне ущелья. Снег изменил вид окрестностей. Схиигумен Георгий долго блуждал в поисках келий братьев, на которую должен был указать дым от постоянно горящей печи. Но тут еще опустилась какая-то мгла, подобная туману. Он обессилел и свалился на снег почти у порога келий. Как долго он пролежал - неизвестно; его нашли братия и принесли к себе. Долго он не при­ходил в сознание; у него оказались отмороженны­ми ноги, они опухли и начали темнеть. Как толь­ко снег спал, его привезли в город. Сначала несли на носилках, сплетенных из прутьев, потом, до­бравшись до деревни, посадили на лошадь. Отец Георгий в молодости был кавалеристом и даже больной мог удерживаться в седле. Ампутацию удалось предотвратить, но пришла другая беда - паралич. Отец Георгий оказался прикованным к постели. Его посещало много народу. Наверное, ему было очень тяжело после пустыни переносить многолюдие, но он не показывал вида. У него был дар - утешать скорбящих, да и сам его облик заставлял людей забыть о своих невзгодах перед теми страданиями, которые испытывал этот монах. Как будто помня, что он пустынник, люди в его комнате старались говорить тихо, даже шепотом. Некоторые придут, посидят около его посте­ли, дадут монахиням, готовящим ему пищу, какие-то приношения, возьмут благословение и молча уйдут. Если разговор затягивался, то он закрывал глаза, как будто засыпал, наверное, ему было необходимо уйти от мира в молитву.

Он часто вспоминал о своем собрате - схиархимандрите Пимене, с которым долгое время жил в одном домике. Схиигумен Георгий происходил из дворянской семьи, получил светское и военное образование, знал несколько языков, служил в цар­ской армии. Схиархимандрит Пимен, напротив, был из крестьян, образования не имел, но воспол­нял его чтением духовных книг. Отличался он прямотой нрава, которая не знающим его душу могла показаться грубостью и резкостью. В пустыне он подвергался особым искушениям, может быть, из-за горячности духа. Демон представлял ему видение несуществующих событий, вроде того, как путники в пустыне видят мираж там, где нет ничего, кроме раскаленных песков.

Схиигумен Георгий рассказывал: «Однажды отец Пимен кричит мне: "Ставь чайник на плиту, скорее, к нам приехал объездчик, и надо его напо­ить с дороги горячим чайком"». Я поставил чайник, вышел, смотрю: нет никого. Отец Пимен громко разговаривает: "Привяжите коня к дереву, зайдите к нам, чем богаты, тем рады. Кипяток и сухарики у нас найдутся". Потом опять говорит: Ну, раз не можете, заезжайте на обратном пути, будем ждать вас",- "С кем ты, отец, говоришь?" -спрашиваю его. "Разве ты не видел объездчика? Я звал его, но он сказал, что спешит",- ответил пус­тынник. Я говорю: "Никакого объездчика нет. Это демон показал тебе его образ: ты, наверно, не осе­нил себя крестным знамением и поверил, что это объездчик, в следующий раз будь осторожнее, ведь мы с тобой в пустыне"».

Схиархимандрита Пимена постигло испыта­ние: у него начало ухудшаться зрение. Он пробо­вал лечиться. Митрополит Сухумский Антоний*, который очень любил монахов, устроил его слу­жить при Сухумском соборе, затем его приняли в Псково-Печерский монастырь, но болезнь прогрессировала, и он полностью ослеп. Братья мо­настыря сделали его своим духовником. Там он окончил дни своей земной жизни.

* Митрополит Сухумо-Абхазский Антоний (Гигинеи швили; +1956).

Схиигумен Георгий написал стихотворение, где сравнивал себя и отца Пимена с двумя умираю­щими орлами, которые хотят взмахнуть крылья­ми и вновь подняться выше гор. Но их крылья уже бессильны, и они только вспоминают о далеком небе - о своей жизни в пустыне. Это стихотво­рение было прощальным приветом духовному другу - отцу Пимену. Когда его прочитали схи-архимандриту Пимену, он заплакал и сказал: «Можно потерять пустыню, но нельзя забыть ее».

* * *

Схиигумен Георгий от природы был живого, эмоционального характера. Во время Первой мировой войны он служил кавалеристом, кажется, в драгунском полку и имел награды. Откуда он был родом, я не знаю. В молодости меня мало интере­совали биографии людей, с которыми я встречал­ся. Но я узнал, что жизнь схиигумена Георгия была связана с Грузией. Староста Сухумского кафедрального собора Зинаида рассказывала мне, что в начале Первой мировой войны, когда она была еще ребенком, она случайно встретилась с игуме­ном Георгием, тогда офицером. Отец Зинаиды слу­жил лесничим и с раннего возраста обучил свою дочь управлять конем. Мчаться галопом, участво­вать в скачках - стало для девочки любимым за­нятием. Однажды она возвращалась из леса с бу­кетом собранных ею цветов, и около Сухуми ей встретился драгунский отряд. Увидев девочку на коне, офицер приветствовал ее так, как принято в армии приветствовать друг друга. Она подъеха­ла ближе и бросила офицеру букет; тот поймал его на лету. Впоследствии, много лет спустя, она уз­нала его в лице больного престарелого схимника. Жизнь в пустыне и тяжелая многолетняя бо­лезнь не искоренили в нем живости характера. Отец Георгий реагировал на чужое горе, на обиды и несправедливость, которым подвергаются люди. С большой внутренней болью он переживал за­крытие храмов во время хрущевских гонений и те нестроения, которые происходят по нашим грехам среди самих христиан.

В 60-х годах к отцу Георгию несколько раз при­ходили агенты из КГБ с целью увезти его из Сухуми и поместить в дом инвалидов. Они говори­ли, что ему предоставят благоустроенную квартиру будут бесплатно содержать и лечить его. Но отец Георгий понимал, что его хотят разлучить с Духовными детьми, и поэтому отвечал отказом, предпочитая жить на подаяние. Тогда у него открыто стали требовать, чтобы он не принимал посетителей, угрожая ему тюрьмой. Он ответил, что в тюрьме будет говорить людям о Христе. Наконец его вроде бы оставили в покое, установив над ним негласную слежку. Его старались опорочить в гла­зах верующих. Однажды к нему пришел коррес­пондент газеты, разумеется, не назвав своей про­фессии, и стал спрашивать, как отец Георгий, будучи образованным человеком, может верить в семидневное сотворение мира. Тот ответил: «Пе­ред Богом тысяча лет - как один день и один день - как тысяча лет». После этого в газете появилась заметка о том, что схиигумен Георгий в Бога ве­рит, но библейские рассказы решительно отвер­гает. Впрочем, верующие знали, из какого мутно­го источника черпает свои материалы антирели­гиозная пропаганда, и не придавали значения такой клевете.

Отец Георгий в молодости любил литературу. У его родителей была библиотека с книгами на нескольких европейских языках. Он говорил, что в монашестве тяжелее всего ему было отказаться от чтения книг, даже в пустыне у него бывали ис­кушения: он, будто наяву, видел перед собой раскрывающиеся страницы любимых им книг. Сна­чала он читал труды по богословию, а затем пере­шел на изучение аскетической литературы, прежде всего творений Исаака Сирского. Он говорил, что в пустыне пережил тяжелое искушение: ему пере­дали посылку, в которой была крупа, завернутая в несколько газетных листов (тогда целлофановых пакетов еще не было), и у него появилось страст­ное желание прочитать их от начала до конца, как будто после продолжительного голода он увидел лакомую пищу. Долго он боролся с этим помыс­лом, потом взял газету, перевернул вверх ногами и сказал: «Теперь читай». Все равно его глаза прочли несколько строк. Тогда он начал молиться об избавлении от этой напасти. Потом сказал само­му себе: «Это одежда диавола, ты снова хочешь залезть в нее» - и бросил газеты в печь. Когда га­зеты загорелись, у него опять возникло желание вынуть оставшиеся клочки из огня; только когда они превратились в пепел, он успокоился и облег­ченно вздохнул. Так радовались подвижники, ког­да побеждали наваждение блудной страсти.

Во время болезни уже в городе это искушение повторилось. В газетах того времени была рубрика о необычайных событиях, и отец Георгий просил, чтобы самое интересное из этой рубрики читали ему и даже вырезали и хранили в особой папке. Там были сведения из области медицины, статьи о на­учных открытиях, о случаях физических аномалий и так далее. Но вскоре он заметил, что молитва его стала ослабевать, как бы гаснуть, а по временам, даже ночью, память повторяла ему то, что он узна­вал из газет. Он понял, что это искушение, и запре­тил вносить газету в свою келию; даже если в газе­ту был завернут какой-нибудь предмет, ее оставля­ли на кухне. Молитва возобновилась.

В то время телевизор только входил в быт лю­дей, и отец Георгий утверждал, что те, кто смотрит телевизор, слушает радио и читает газеты, никог­да не смогут глубоко и проникновенно молиться; их молитва будет поверхностной и сухой, похожей на шелест газет, которые они читают; тем более эти люди никогда не смогут достигнуть внутренней Иисусовой молитвы. Монахов, которые смотрят телевизор или читают светскую литературу, он считал изменниками монашеских обетов, то есть изменниками Христу.

В келий у схиигумена Георгия была большая Казанская икона Божией Матери. Эта икона попала к нему чудесным образом. Ее принесла одна из духовных чад отца Георгия и сказала, что чув­ствует непреодолимое желание, чтобы икона, ко­торой она дорожила больше всего на свете, пре­бывала у него. Перед ней всегда горела лампада.

Чисто и просто было в его келий: ни одной лишней вещи не увидел бы взор посетителя. В этой комнатке меня охватывало чувство, что здесь само время идет по-другому - оно словно парит, как огромная птица, мягко веющая крыльями, не на­рушая тишины.

Отец Георгий скончался, когда меня не было в Сухуми. Перед смертью он причастился, и душа его тихо отлетела в другой мир. Потом я узнал, что во время хрущевских гонений у Сухумо-Абхазского епископа Леонида (Жвания) органы внутрен­них дел требовали, чтобы он подтвердил, что схиигумен Георгий не является членом Православной Церкви, а образовал собственную секту. Они хо­тели поступить с ним как с опасным сектантом. Но епископ Леонид отказался участвовать в гряз­ной провокации. Я с уважением вспоминаю этого мужественного архиерея.

Через несколько лет меня послали служить в Преображенскую кладбищенскую церковь, недалеко от которой находилась могилка схиигуме­на Георгия. Его духовные чада устроили на этой могиле закрытую со всех сторон лампаду, похожую на фонарь, и почти всегда на могиле горел огонек. Ночью казалось, что это огненный цветок, кото­рый расцвел на могиле, или звездочка, упавшая с неба. Но особенно поразителен был вид этой горящей лампады зимой и в непогоду; ветер колышет ветки деревьев, кладбище погружено в глубо­кую тьму, похожую на глубину моря, а огонек тихо горит у подножия креста.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: